строгого выполнения хотя б тех законов, которые уже есть. Это чувствует
даже само правительство (которое хорошо знает, что делают помещики со
своими крестьянами и сколько последние ежегодно режут первых), что
доказывается его робкими и бесплодными полумерами в пользу белых негров и
комическим заменением однохвостного кнута треххвосткою плетью.
это-то время великий писатель, который своими дивно художественными,
глубоко истинными творениями так могущественно содействовал самосознанию
России, давши ей возможность взглянуть на самое себя, как будто в зеркале,
- является с книгою, в которой во имя Христа и церкви учит
варвара-помещика наживать от крестьян больше денег, учит их ругать
побольше... И это не должно было привести меня в негодование?..
мракобесия, панегирист татарских нравов - что вы делаете! Взгляните себе
под ноги, - ведь вы стоите над бездною... Что вы подобное учение опираете
на православную церковь, это я еще понимаю: она всегда была опорою кнута и
угодницей деспотизма, но Христа-то зачем вы примешали тут? Что вы нашли
общего между ним и какою-нибудь, а тем более православною церковью?! Он
первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и
мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения.
организовалось в церковь и не приняло за основание принцип ортодоксии.
Церковь же явилась иерархией, стало быть, поборницею неравенства, льстецом
власти, врагом и гонительницею братства между людьми, - чем продолжает
быть и до сих пор.
вот почему какой-нибудь Вольтер, орудием насмешки погасивший в Европе
костры фанатизма и невежества, конечно, более сын Христа, плоть от плоти
его .и кость от костей его, нежели все ваши попы, архиереи, митрополиты,
патриархи! Неужели вы этого не знаете? Ведь это теперь не новость для
всякого гимназиста. А потому, неужели вы.
гимн гнусному русскому духовенству, поставив его неизмеримо выше
духовенства католического? Положим, вы не знаете, что второе когда-то было
чем-то, между тем как первое никогда ничем не было, кроме как слугою и
рабом светской власти; но неужели же в самом деле вы не знаете, что наше
духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества и русского
народа? Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа,
попадью, попову дочь и попова работника.
всего этого вы не знаете?.. По-вашему, русский народ самый религиозный в
мире:
говорит об образе: годится - молиться, а не годится - горшки покрывать.
атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа
религиозности.
уживается и с ними: живой пример Франция, где и теперь много искренних
католиков между людьми просвещенными и образованными и где многие,
отложившись от христианства, все еще упорно стоят за какого-то бога.
Русский народ не таков: мистическая экзальтация не в его натуре; у него
слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме,
и вот в этом-то, может быть, огромность исторических судеб его в будущем...
народа с его владыками. Скажу прямо: этот дифирамб ни в ком не встретил
себе сочувствия и уронил вас в глазах даже людей, в других отношениях
очень близких к вам по их направлению. Что касается до меня лично,
предоставляю вашей совести упиваться созерцанием божественной красоты
самодержавия (оно покойно, да - и выгодно), только продолжайте
благоразумно созерцать его из вашего прекрасного далека:
делается обличителем неправой власти, подобно еврейским пророкам,
обличавшим беззакония сильных земли. У нас же наоборот: постигает человека
(даже порядочного)
земному богу подкурит более, нежели небесному, да еще так хватит через
край, что тот и хотел бы его наградить за рабское усердие, да видит, что
этим скомпрометировал бы себя в глазах общества... Бестия наш брат,
русский человек!.. Вспомнил я еще, что в вашей книге вы утверждаете за
великую и неоспоримую истину, будто простому народу грамота не только не
полезна, но положительно вредна. Что сказать вам на это? Да простит вас
ваш византийский бог за эту византийскую мысль, если только, предавши ее
бумаге, вы не знали, что говорили...
характер определяется положением русского общества, в котором кипят и
рвутся наружу свежие силы, но, сдавленные тяжелым гнетом, не находя
исхода, производят только уныние, тоску, апатию. Только в одной
литературе, несмотря на татарскую цензуру, есть еще жизнь и движение
вперед. Вот почему звание писателя у нас так почтенно, почему у нас так
легок литературный успех даже при маленьком таланте.
разноцветных мундиров. И вот почему у нас в особенности награждается общим
вниманием всякое так называемое либеральное направление, даже и при
бедности таланта, и почему так скоро падает популярность великих талантов,
искренно или неискренно отдающих себя в услужение православию,
самодержавию и народности...
что я немного знаю русскую публику. Ваша книга испугала меня возможностью
дурного влияния на правительство, на цензуру, но не на публику. Когда
пронесся в Петербурге слух, что правительство хочет напечатать вашу книгу
в числе многих тысяч экземпляров и продавать ее по самой низкой цене, -
мои друзья приуныли; но я тогда же сказал им, что, несмотря ни на что,
книга не будет иметь успеха и о ней скоро забудут. И действительно, она
памятнее теперь всем статьями о ней, нежели сама собою. Да, у русского
человека глубок, хотя и не развит еще, инстинкт истины...
превратилось в толстую тетрадь. Я никогда не думал писать к вам об этом
предмете, хотя и мучительно желал этого, и хотя вы всем и каждому печатно
дали право писать к вам без церемоний, имея в виду одну правду. Живя в
России, я не мог бы этого сделать, ибо тамошние "Шпекины" распечатывают
чужие письма не из одного личного удовольствия, но и по долгу службы, ради
доносов. Нынешним летом начинающаяся чахотка погнала меня за границу.
Неожиданное получение вашего письма дало мне возможность высказать вам
все, что лежало у меня на душе против вас по поводу вашей книги. Я не умею
говорить вполовину, не умею хитрить, это не в моей натуре. Пусть вы или
само время докажет мне, что я заблуждался в моих об вас заключениях. Я
первый порадуюсь этому, но не раскаюсь в том, что сказал вам. Тут дело
идет не о моей или вашей личности, но о предмете, который гораздо выше не
только меня, но даже и вас: тут дело идет об истине, о русском обществе, о
России".
утопистов, Дзержинский сделал выписку из показаний главного "преступника",
Петрашевского:
уговоримся, что эти теории, особенно фурьевская, революционными не
являются. Это философская система, а мне неведомы российские законы,
запрещающие заниматься изучением философии. Отвечая на эту статью вашего
обвинения, невольно скажешь: "Ну, можно ли после этого наукам процветать в
России?!" И спросишь себя: "Неужели ты живешь в Европе... в середине
девятнадцатого века?!" Как тут не вспомнить цинические слова кардинала
Ришелье: "Напишите семь слов. Каких хотите. Я вам и из этого выведу
уголовный процесс, который должен кончиться смертной казнью".
бумаги, что дело петрашевцев с о з д а л чиновник министерства внутренних
дел Липранди, внедривший в ряды русских философов своего агента Антонелли
- первого, судя по всему, провокатора, созданного русской тайной полицией
во имя того, чтобы оберегать царственную дикость и тщиться сохранить
таинственную "особость истинно национального пути развития империи".
иностранных дел, потомственного дворянина Петрашевского.
Петрашевского, и по совести можно сказать, что беседы на этих вечерах были
небезынтересны.
допускала гласного обсуждения предметов общего интереса, но воспрещала
даже малейший намек на то, что могло бы быть лучше, если было бы иначе; а
в это именно время самоуправство дошло до высшей степени, злоупотребления,
лихоимство не имело границ; естественно, что везде, где бывали люди
разбора выше определенного, они прямо высказывали свои убеждения,
совершенно противоположные грустному положению дел; когда же собиралось их
по нескольку человек, например, по пятницам у Петрашевского, то они
свободно разменивались идеями, новостями, доходившими до каждого в
литературе, политике, столичных и провинциальных происшествиях; с каким
интересом следили за происшествиями на Западе! Припомним, что пятое
десятилетие нашего века отличалось направлением к социальным реформам;
такое повсеместное направление высказалось, наконец, в февральской
революции, объявшей всю Западную Европу.