границ, насильственно разделяющих планету...
тюрьма словно бы ожила; вот счастье-то; спасение от тяжкого бремени
мыслей, которые обступают каждую ночь.
раз, и никогда, никогда, никогда, никогда больше не встретишься с ними!
Только б сохранить память о них!
невозможно.
Люксембург в Берлин: "Надо еще и еще раз выступить в нашей прессе против
террористов...
встречаю здесь честнейших людей, чей разум одурманен бредовой идеей
бомбизма, который так рьяно проповедуют эсеры и Пилсудский... Только
открытая борьба идей может привести к социальной революции, а никак не
динамит и револьвер...
революционера".
угольками, левая рука дрожала, лицо обтянуто пергаментной кожей, на лбу и
переносье заметны два хрупких белых шрамика - в карцере били
по-настоящему; о том, что проводится о п е р а ц и я, в Саратове не знал
никто; полслова кому шепни - завтра бы вся тюрьма шельмовала "хромого"
провокатором, конец задумке.
кривило влево, нижняя губа судорожно подрагивала, - на их месте я бы
поступал так же.
есть святое... Петров снова посмеялся:
по-зверски обращался с больным человеком... Жандарм таким быть не может,
не имеет права, это садизм...
ненависть - ежечасно и каждоминутно. Наши тюрьмы нестрашнее Бастилии,
Александр Васильевич...
первоначального решения: если социалисты-революционеры сметут российские
тюрьмы, какие неизвестно взамен предложат?! Думаете, Савинков простит кому
бы то ни было, что под петлею стоял?! Да он реки крови пустит! Реки!
хрустнув пальцами, сказал:
теперь не служу в охране... Видимо, я не смогу более помогать вам...
невидимую преграду, вздрогнул Петров. - Извольте объясниться, милостивый
государь! Я ни с кем другим отношений поддерживать не намерен!
русский человек, - надо бить на жалость и благородство.
вы, но я тоже жертва обстоятельств... Думаете, у меня мало врагов?
Думаете, меня не ели поедом за то, что "либерал и слишком добр к
революционерам"?! А я просто справедливый человек... Кто таких любит?
Теперь шефом жандармов России стал генерал Курлов...
положение...
самого Курлова, я слыхал, хотели под суд отдать, после спрятали где-то в
полиции, на третьеразрядной должности, а потом сделали начальником
тюремного управления, моим палачом! Это тот?! Нет, вы мне ответьте, вы
ответьте мне, Александр Васильевич! Лучше, если мы вс" с вами добром
обговорим, чем ежели я сам стану принимать решения, у меня теперь часто
сплин случается, куда поведет - не знаю, не надо меня бросать одного.
этом, но врать не смею... Полагаюсь на вашу порядочность, - я преступил
служебные рамки, войдя в обсуждение одного из своих коллег...
Иванович...
вбирая в себя воздух - словно бы маленькими глоточками. - Так это же
хорошо! При Столыпине, как его непосредственный помощник, вы куда как
больше можете сделать!
почувствовав, что пора начинать р а б о т у. - Это кажется любому
нормальному человеку, далекому тайн нашей бюрократии... Отныне я лишен
права встречаться с моими друзьями... Вроде вас... С патриотами нашей
национальной, государственной идеи... С вами теперь должен - по нашей
сановной тупости - встречаться тот, кого назначит Курлов. Сам он такого
рода встречами брезгует, видите ли...
гибельность крови для родины, решил стать на путь эволюционной борьбы за
обновление, - для него палач и христопродавец... Вот так-то... Лучше
уезжайте за границу, Александр Иванович... У меня остались подотчетных две
тысячи, возьмите их, приведите себя в порядок, вы издергались совсем, и
устраивайте-ка свою жизнь подальше от наших держиморд...
того, что пришлось пережить?! Да вы что?! Как можете говорить такое?!
ощущая, как каждое слово, любая интонация л о ж а т с я в душу Петрова. -
Я вас пригласил к сотрудничеству, я обрек вас на муки, я не смею рисковать
вами - и так слишком горька ваша чаша!
уродуя красивое, одухотворенное лицо. - Это все ерунда собачья! Бред и
вздор! Я сам пришел к вам. Я знал, на что иду! Я пришел, чтобы бороться с
жестокостью и развратом. Но я не различаю Курлова и Савинкова, они мазаны
одним миром!
сделались мягкими, словно при сердечном приступе; вот она, победа, венец
задумки, то, что и требовалось доказать.
дня; переход границы Герасимов страхует своими прежними связями, - в этом
смысле страшиться нечего; "но опасайтесь Бурцева, прежде всего этого
человека опасайтесь, Александр Иванович. Он берет под рентген-лучи
каждого, кто бежит из каторжных централов. Говорят, он даже Савинкова
допрашивал о его спасении из севастопольской тюрьмы, что случилось за пять
часов перед повешением, - слишком уж неправдоподобно. Продумайте линию
защиты. У вас есть алиби - Бартольд.
как никто в Европе. Я сделаю так, что на связь к вам приедет мой офицер,
назовется Дибичем.
необходимыми средствами и поддерживать связь со мною. В случае, если он не
понравится вам - я допускаю и такое, - запомните адрес, по которому можно
писать мне:
только вы. И я. И больше никто, ни одна живая душа; берегите его как
зеницу ока, - последняя надежда, крайний случай. И все это время - месяца
три я буду на лечении - обратите на то, чтобы п о д о й т и к руководству
партии. Теперь последнее, самое, пожалуй, неприятное: если жизнь сведет с
Савинковым - хотя, говорят, он совершенно отошел от террора, - протяните
ему руку первым. Да, да, Александр Иванович, молю вас об этом. Вы не
представляете себе, как Савинков падок на театральность. Он с объятиями к
вам бросится. Не отвергайте, не уклоняйтесь, - время обниматься...
Постарайтесь, чтобы он сделался вашим импресарио... Он опозорил себя
карточной игрой, связями с падшими женщинами, но он единственный в партии
подвижник террора, живая история борьбы с самодержавием... С ним
заигрывают... Так пусть он будет заигрывать с вами..."
которого Герасимов отправит в Париж следом за Петровым.
вице-директора департамента полиции, сошелся с Герасимовым в конце
девятьсот седьмого года, когда стал чиновником для особых поручений при
Петре Аркадьевиче; до этого он - выпускник Московского университета -
служил по судебному ведомству и прокуратуре; в свои сорок два года имел
полную грудь звезд и крестов, ибо никогда не в ы с о в ы в а л с я, но при
этом в любое время дня и ночи был готов дать необходимую справку: памятью
обладал недюжинной; страсть к изучению права подвигла его на удержание в
голове практически всех параграфов многотомных законов империи; поэтому-то
фамилия его всегда - хоть порою и в последний момент - оказывалась