Чтение 30–й страницы книги ~Насморк~

лежал без сознания. Окончательно я пришел в себя через тридцать часов. У
меня были повреждены ребра, прокушен язык, на голову в нескольких местах
наложили швы, запястье, сжатое кольцом наручников, раздулось, как пузырь,
- так я рвался с цепи. К счастью, регулятор, к которому я себя приковал,
был металлический, пластмассовый наверняка не выдержал бы, и тогда я
выбросился бы из окна; ничего на свете я так не хотел, как этого...

Один канадский биолог обнаружил в кожной ткани людей, которые не
лысеют, то же нуклеиновое соединение, что и у нелысеющей узконосой
обезьяны. Эта субстанция, названная "обезьяньим гормоном", оказалась
эффективным средством против облысения. В Европе гормональную мазь три
года назад стала выпускать швейцарская фирма по американской лицензии
Пфицера.

Швейцарцы видоизменили препарат, и он стал более действенным, но и
более восприимчивым к теплу, от которого быстро разлагается. Под влиянием
солнечных лучей гормон меняет химическую структуру и способен при реакции
с риталином превратиться в депрессант, подобный препарату X доктора
Дюнана, и тоже вызывающий отравление лишь в больших дозах. Риталин
присутствует в крови у тех, кто его принимает, гормон же применяют наружно
в виде мази, с примесью гиалуронидазы, что облегчает проникновение
лекарства через кожу в кровеносные сосуды. Чтобы произошло отравление с
психотическим эффектом, требуется втирать в кожу едва ли не двести граммов
гормональной мази в сутки и принимать более чем максимальные дозы
риталина.

Катализаторами, в миллион раз усиливающими действие депрессанта,
являются соединения цианидов с серой - роданиды. Три буквы, три химических
символа, CNS, - это ключ к решению загадки. Цианиды содержатся в миндале,
они и придают ему характерный горьковатый привкус. Кондитерские фабрики в
Неаполе, выпускающие жареный миндаль, страдали от засилья тараканов. Для
дезинфекции кондитеры применяли препарат, содержащий серу. Ее частицы
проникали в эмульсию, в которую погружали миндаль перед посадкой в печь.
Это не давало никакого эффекта, пока температура в печи оставалась
невысокой. Только при повышении температуры карамелизации сахара цианиды
миндаля, соединяясь с серой, превращались в родан. Но даже родан, попав в
организм, сам по себе еще не служит эффективным катализатором для вещества
X. Среди реагентов должны находиться свободные сернистые ионы. Такие ионы
в виде сульфатов и сульфитов поставляли лечебные ванны. Итак, погибал тот,
кто употреблял гормональную мазь, риталин, принимал сероводородные ванны и
в придачу лакомился миндалем, по-неаполитански жаренным с сахаром.
Роданиды катализировали реакцию, присутствуя в столь ничтожных
количествах, что обнаружить их можно было только с помощью хроматографии.
Причиной неосознанного самоубийства было лакомство. Тот, кто не ел
сладостей из-за диабета или не любил их, уцелел. Швейцарская разновидность
мази продавалась по всей Европе последние два года, поэтому раньше
подобных несчастных случаев не происходило. В Америке их не было вовсе -
там продавался препарат Пфицера, не разлагавшийся вне холодильника так
быстро, как европейский. Женщины не пользовались этой мазью и в число
жертв не попали.

Несчастный Прок угодил в ловушку другим путем. Он не лысел и не
нуждался в гормонах, не бывал на пляже, не принимал сероводородных ванн,
но ионы серы проникли к нему в кровь из вдыхаемых в фотолаборатории
испарений сульфитного проявителя, риталин он принимал против сонливости, а
соединение X преподнес ему с разбитыми очками доктор Дюнан. Просвещенный и
терпеливый доктор, растирая в ступке каждый клочок, каждую щепотку пыли из
мастерской Прока, беря пробы из фанеры переборки и шлифовальной крошки, не
знал, что искомое таинственное вещество находится метрах в четырех над его
головой - в виде пакетика с засахаренным миндалем в ящике старого комода.

Миндаль, обнаруженный на столе рядом с моими каракулями, открыл химикам
Барта глаза, оказался недостающим звеном.

Возможно, несущественна, но весьма забавна одна анекдотическая деталь.
Уже в Штатах знакомый химик сказал мне, что серный цвет, который маленький
Пьер всыпал в мою постель, не играл никакой роли в моем отравлении,
поскольку сера, превращенная способом возгонки в пыль, больше не
растворяется. Этот химик предложил ad hoc [для данного случая (лат.)]
следующую гипотезу. Сернистые ионы в мою кровь попали из сульфитированного
вина. Как принято во Франции, я пил вино за каждой трапезой, но только у
Бартов, потому что нигде больше не столовался, а химики из НЦНИ знали об
этом, но не доложили, какое вино я пил, дабы не оконфузить своего шефа
предположением, что он подает гостям дешевый напиток.

Впоследствии меня спрашивали, был ли миндаль моей "эврикой". Легче
всего подтвердить это или опровергнуть, но я просто не знаю. Уничтожая
все, что подворачивалось под руку, швыряя в ванну то, что мне казалось
смертельно опасным, я вел себя как безумный, но в моем безумии были
проблески сознания, значит, и с миндалем у меня могло произойти нечто
подобное. Я хотел, это я помню, присовокупить миндаль к своим записям -
результат многолетнего тренажа, меня приучали и в условиях сильнейшего
стресса фиксировать события вне зависимости от своего мнения о
существенности того или иного факта. Тут могла быть интуитивная догадка,
связавшая утреннюю грозу, мое чихание, таблетку, застрявшую в горле,
миндаль, которым я заел ее, образ Прока, входившего в последний раз в
кондитерскую на углу улицы Амели. Такое наитие кажется слишком чудесным,
чтобы оно могло случиться. Миндальные орехи напомнили мне о неаполитанском
деле, наверно, потому, что кондитер соорудил из них в витрине подобие
Везувия. Везувий здесь был ни при чем, он оказался чисто магической
связкой, хоть и приблизил меня к самой сути.

Правда, если внимательно просмотреть мой отчет, можно заметить, как
часто в ходе следствия происходили такие сближения, но вывода так и не
последовало. К сути дела ближе всего подошел Барт, хоть он и ошибся
относительно политической подоплеки происшествий. Он совершенно
справедливо усомнился в самом принципе отбора "группы одиннадцати" и точно
подметил, почему жертвами оказались только иностранцы, к тому же одинокие,
вдвойне изолированные от неаполитанского окружения незнанием языка и
отсутствием близких. Предвестник отравления - перемену в поведении - мог
заметить на ранней стадии только близкий жертве человек.

Позже удалось докопаться до нескольких пресеченных случаев, когда
отравлению подверглись итальянцы или иностранцы, прибывшие в Неаполь с
женами. События обычно развивались одинаково. Жена, обеспокоенная странным
поведением мужа, наблюдала за ним все внимательнее, а когда начинались
галлюцинации, заставляла мужа уехать. Бегство домой было естественной
реакцией на неведомую опасность. А итальянцы уже в начальной стадии
отравления оказывались под наблюдением психиатра - чаще всего на этом
настаивала семья - и в результате меняли образ жизни: человек переставал
ездить в машине, употреблять плимазин, принимать сероводородные ванны -
поэтому симптомы заболевания скоро исчезали. Следствие не выявило
пресеченных случаев по заурядной причине: у пострадавшего всегда находился
родственник, который аннулировал оплаченный абонемент, в приходных книгах
лечебниц отмечали финансовое сальдо, а не сами факты прерванного лечения,
поэтому несостоявшиеся жертвы не оставили в них никакого следа.

Впрочем, и другие факторы мешали следствию. Никто ведь не хвастает, что
пользуется средством против облысения. Тот, кто не страдал из-за лысины
или пользовался париком, избегал опасности, но как было до этого
докопаться? Кто не применял гормональную мазь, тому, живому и здоровому,
не о чем было рассказать; кто ее применял - погибал. Упаковку от
швейцарской мази среди вещей погибших не обнаруживали: мазь предписывалось
хранить в холодильнике, что дома делать гораздо проще, чем в гостинице, и
пожилые педанты предпочитали пользоваться услугами местных парикмахеров, а
не возиться с мазью самим. Ее применяли раз в десять дней, поэтому каждый
из погибших только однажды проделал эту процедуру в Неаполе, и никто из
проводивших следствие не подумал спросить в парикмахерских, что там
втирают в кожу головы некоторым клиентам.

И наконец, жертвы отличались физическим сходством, поскольку им присущи
были сходные психические черты. Это были мужчины на пороге увядания, еще с
претензиями, еще боровшиеся с надвигающейся старостью и вместе с тем
скрывающие это. Кто переступил возрастной порог и, облысев как колено,
отказался в шестьдесят лет от попыток сохранить моложавый вид, тот не
искал чудодейственных средств, а кто лысел преждевременно, годам к
тридцати, тому ревматизм не докучал настолько, чтобы начать
бальнеологическое лечение. Итак, угроза нависла только над мужчинами, едва
достигшими теневой черты.

Чем тщательнее теперь приглядывались к фактам, тем явственней
проступала их взаимосвязь. Отравления случались только в период цветения
трав - водители не принимали плимазин в другое время года, а тот, кто
страдал тяжелой формой астмы, не садился за руль, ему не требовался
препарат, рассчитанный на водителей.

Барт навещал меня в больнице, проявляя такую сердечность, что перед
возвращением в Штаты я не мог не нанести ему прощальный визит. Пьер ждал
меня у лестницы, но при моем появлении спрятался. Я понял, в чем дело, и
заверил его, что не забыл про шлем. У Барта был доктор Соссюр, без
сюртука, зато в рубашке с кружевными манжетами. Вместо калькулятора на шее
у него теперь болтались часы Мы сидели в библиотеке, он листал книги, а
Барт высказал весьма забавную мысль: попытка применения компьютера в
следствии блестяще удалась, хотя компьютер, не запрограммированный и не
приведенный в действие, ни в чем не участвовал. Не прилети я в Париж
именно с этой идеей, я не остановился бы у него, не пробуди я симпатий у
его бабушки, юный Пьер не пытался бы исцелить меня от последствий падения
с лестницы серным цветом, - одним словом, участие компьютера в решении
загадки очевидно, хоть и в чисто идеальном смысле. Я со смехом заметил,
что карамболь совершенно случайных происшествий, толкнувших меня в самый
центр загадки, представляется теперь удивительнее ее самой.