Чтение 30–й страницы книги ~Без пощады~

Куда ж ты прешься, мичман Лобановский?!

Куда тебя, распротвою мать, несет?!

А он-то не слышит...

Истребитель Лобановского сохранял прежний курс. Да. Он не повернул. И не думал поворачивать.

Ну ладно, ты животное - такое же бессмысленное и самовлюбленное, как грудастый голубь, намалеванный на стабилизаторе твоего "Дюрандаля". Ладно, "бип" в наушниках ты принял за реликтовый ксеносигнал из Малого Магелланова Облака, позабыв обо всем, что говорилось перед вылетом. И глаза у тебя на жопе, и работу маневровых дюз на машине ведущего ты проглядел.

Но есть же автопилот! Ты что его - не включил?! Точнее: выключил?! Или...

Или а, или бэ, или вэ - результат все тот же. Лобановскому достаточно предаваться сладостному ничегонеделанью еще полминуты, чтобы выйти за дальность действия работающих на минимальной мощности трансляторов "Асмодея". Отметка от истребителя Лобановского у нас еще минут на пятнадцать-двадцать останется, а вот его экран превратится в черную пустыню. И не факт, что, даже нарушив строжайший запрет и включив бортовой радар, долдон сможет нас отыскать, а отыскав - догонит (с его-то подготовкой).

А каждая секунда увеличивала расстояние между дозором и Лобановским на многие километры.

А всю полноту ответственности за ведомого нес я.

А резерв топлива - не сказать чтобы "ого-го".

А режим - строгого радиомолчания.

А решать судьбу отбившейся овечки - Жагрову.

А отвечать - мне.

Это вам не "он любит ее, а она любит другого". Это - "быть или не быть".

Я думал всего ничего. Точнее сказать: думать я не стал вовсе.

Пометил истребитель Лобановского маркером как "цель-1".

Мозги моего борта напомнили: "Цель дружественная. Продолжать?"

Я: "Да".

Затем - "выход на цель сзади строго по направлению полета с превышением десять, минимизировать время маневра".

Мозги: "Пик расчетной перегрузки - девять. Продолжать?"

Я: "Да".

Полетели!

На самом деле терпимо. Учитывая, что после плена я успел сделать только два пробных вылета, в ходе которых почти не фигурял, а сенокс стал страшным дефицитом, девятикратная перегрузка могла бы меня увалить и в "красный туман". Но ничего, пронесло.

Мой "Дюрандаль" быстро вышел в хвост Лобановскому и, сбросив лишнюю скорость, образовал с ним классическую "систему нулевого относительного движения". При этом я имел заказанное превышение над его флуггером.

Теперь самое неприятное.

Я перешел на ручное. Осторожно перевернул машину - так, чтобы Лобановский оказался у меня "над головой". Затем, подрабатывая тягой, притерся к нему практически вплотную. И самым дедовским из дедовских способов заглянул к нему в кабину.

Что же я увидел?

Стекло шлема поднято. Фигура в кабине полностью неподвижна. Спит, как есть спит! Либо хуже...

Как прикажете будить мерзавца?

Похоже, вариантов нет: только сигналом боевой тревоги по рации. Авось ничего страшного не случится. Если верить данным с "Асмодея", корабли клонов появиться так и не соизволили.

Так-то оно так, но приказ был четкий: в эфир не выходить! За самоуправство меня могут по меньшей мере отстранить от полетов...

К счастью, первым радиомолчание нарушил все-таки не я.

На опломбированной панели загорелся индикатор первого канала. Вызывал Жагров.

- "Лепаж", здесь "Гора-1". Что вы творите?

- "Гора-1", здесь "Лепаж". Мой ведомый, кажется, заснул и поэтому не отработал поворот. Разрешите разбудить?

- С-сперматозоид... Будите и догоняйте. Быстро, вас никто ждать не будет!

Что ж, теперь я мог с легким сердцем сорвать хронопломбы, которые с точностью до сотых долей секунды зафиксировали время вскрытия. И в случае служебного расследования... ну, понятно.

Мой ведомый, тактический код "Дутыш", сидел на третьем канале. Вот по третьему-то я и отправил телекод: "Внимание! Боевая тревога!"

При этом я не сводил глаз с его кабины. Проснется? Не проснется?

Вроде какое-то шевеление. Да, нет?

Так... так... ну... просыпайся же, скотина!

Хорошо. Еще раз: "Внимание! Боевая тревога!" Точно, зашевелился, гад!

- "Дутыш", здесь "Лепаж". Как слышишь?

- Эээ... Здравия желаю, товарищ лейтенант! Что происходит?

- Дома поговорим. А теперь слушай приказ...

Парень был виноват. Но и техника подвела.

Лобановский выкурил сигарету многим раньше положенного срока, съел половину пайка, и его разморило. Он заснул, а автопилот - тот самый, который "надежный, как валенок", - тем временем тихонечко сдох. Вот и вся шарада.

Если бы не я - он бы не вернулся.

Жагров потом признался мне: "Знаете, лейтенант, а я ведь с первых секунд маневра понял, что Лобановский не отрабатывает поворот. Но решение мое было: строго соблюдать приказ, в эфир не выходить. И только когда я увидел, что вы отправились за Лобановским, не выдержал. Потеря двух истребителей прикрытия из четырех - это уже перебор".

Разойтись по каютам и вкусить заслуженного отдыха нам не дали.

- В случае необходимости вы должны быть готовы занять кабины за полторы минуты, - сказал Бабакулов. Ни один мускул не дрогнул на его бесстрастном азиатском лице. - Отдыхать придется прямо здесь.

- Где - здесь? - робко спросил вчерашний кадет Ташкентской Военно-Космической Академии по фамилии, кажется, Максимчик, любопытно озираясь. Не знаю, что он там, между флуггеров, рассчитывал увидеть - двуспальную кровать с водяным матрасом и тумбочку с уютным грибком светильника на ней?

- Здесь - это значит под флуггерами. - Бабакулов обвел ангарную палубу театральным жестом. - Ужин вам тоже принесут сюда.

Младшие чины авиатехнического дивизиона сработали оперативно. Перед каждым из нас появилась теплая пластиковая коробка с ужином, рядом - свернутый в рулет спальный мешок.

С разной степенью торопливости мои боевые товарищи принялись разворачивать мешки, открывать пакеты с бутербродами, коробки с салатами, судки с кашей и гуляшом. Я буквально слышал, как заработали слюнные железы 19-го отдельного авиакрыла (я все никак не мог свыкнуться с тем, что мы теперь 2-е гвардейское). Еще бы! Ничто так не стимулирует аппетит, как коллективные прогулки по безвоздушному пространству...

Захрустела упаковка. Зашипела минералка в пластиковых стаканах. Мои боевые товарищи бросились утолять естественные потребности своих изнуренных организмов. Но только не я. Я взял в левую руку спальник, в правую - ужин и отправился удовлетворять потребности духовные.

Я шел туда, где стоял флуггер Героя России Николая Самохвальского. Моего лучшего друга.

Что ж, я не сделал и трех десятков шагов - мы с Колей встретились на полдороге между нашими боевыми машинами. Под мышкой у Коли был спальный мешок. В правой руке - коробка с непритязательной эмблемкой: нож, вилка, бутылка.

- Я к тебе как раз намылился, - сказал Герой России Николай Самохвальский.

- А я к тебе.

Мы виделись уже после моего плена, на борту "Трех Святителей". Позавчера. И позавчера уже обнимались с ним.

Но в тот раз вышло как-то сумбурно, скованно, без пяти минут - фальшиво.

Мне нужно было срочно облетать латаный-перелатаный "Дюрандаль". Ему - к Бабакулову, уточнить какую-то мелочь в таблице позывных и опознавательных. Да оно и понятно: ведь война. Автоматический ответчик не сработает, ошибешься в устном опознавательном - и получишь из двенадцати стволов без предупреждения.

Так у нас с Колькой дальше "привет-привет" дело в первый раз и не пошло. Наверное, это всегда так бывает - эту истину я вынес еще из опыта общения с Иссой. Когда слишком долго ждешь встречи, встреча, как правило, получается искусственной, ледяной.

Но на вторую встречу это правило не распространяется. Холод, страх, недоверие - тот ли это самый Коля Самохвальский, у которого я нагло списывал на сопромате, который носил мне поджаренную собственноручно китовую печенку, когда я лежал в госпитале с воспалением легких, который одним взглядом мог меня успокоить, обнадежить, окоротить, - они ушли. Осталась только радость.

Мы расстелили матрасы у шасси его флуггера (решили все-таки пойти "в гости" к нему, в тихий угол), распаковали продукты, чокнулись стаканчиками с гранатовым соком. Закусили разноцветными пилюлями - сеноксом (наконец-то!), витаминами, микроэлементами.

Принялись за гуляш.

И все это молча. Чувствовалось, что и я, и Коля думаем об одном и том же. А именно - о том, как бы половчее начать разговор, чтобы, с одной стороны, он не вышел душераздирающим, а с другой - пустым.

Обоим было ясно: надо что-то спросить. Но что?

"Так тебе, Колька, дали Золотую Звезду за "Балх"?" Глупо. Да и спрашивал я уже.

"Ну что, скучал по мне?" - по-девичьи как-то.

"А ты изменился... Сделался таким сдержанным, сухим... Глаза вроде как больше сделались или это просто щеки опали?" - вот так сказать можно. Тем более что применительно к Коле это чистейшая правда. Глаза его, раньше ясные, водянистые, задумчивые, теперь вроде как светились изнутри черным огнем, словно бы ожили. И сдержанным он стал, и сухим.

Но только... Может, самому Коле эти перемены не в радость? Может, не хочется ему думать о той цене, которую заплатил он за то, чтобы измениться.

"А помнишь, как мы с тобой..." Вроде бы нормально. Но ведь именно так всегда и начинаются разговоры старых товарищей в фильмах про войну.

Когда пауза стала вызывающей, я наконец выдавил:

- Давно не виделись, Коля...

- Давно, Саша.

- Я очень боялся за тебя.

- А я, думаешь, нет? Когда через муромских посредников подтвердилась информация, что ты находишься в плену, я себе места не находил от радости. - Коля улыбнулся. Улыбка его была усталой, пасмурной, но все-таки настоящей. - Честно говоря, первое время народ был уверен, что ты погиб. Но я не верил.

Я кивнул. Так все всегда говорят, что "не верили". Хотя на самом деле просто "не хотели верить". От Коли, похоже, мое сомнение не укрылось.

- Думаешь, вру? Если бы так! Я тебе даже письма писал.

- Письма?

- Да, самые настоящие. Бумажные письма.

Я аж присвистнул. Бумажные письма... Мама моя дорогая!

Свое последнее бумажное письмо я получил лет десять назад. Да и было это никакое не письмо, а просто открытка от одноклассницы. "С днем рождения!" На открытке чванился заяц с огромной задницей и галстуком-бабочкой на мохнатой грудке. Заяц держал в лапах яркий букет несусветных цветов наподобие ромашек.

Как сейчас помню: пришла эта открытка от некрасивой девочки по имени Таиса. Она очень хотела, чтобы ее поздравление обрадовало меня и, возможно, открыло новую страницу в наших отношениях. Куда там! Я был глух как пень, я в гробу видел "отношения" с Таисой, и я выбросил открытку с зайцем, едва скользнув взглядом по старательно выведенным строкам...

- После рейда к Фелиции меня поощрили отпуском, - продолжил Коля, подливая себе минералки. - Рванул на Землю! Был в реабилитационном центре на Байкале. Красотища там, скажу я тебе... Ну да речь не о ней. Там, на Байкале, я много думал. О том, что случилось со мной. Все время гадал, что там происходит с тобой... Даже мысленно с тобой разговаривал, представляешь?

- Представляю, - сказал я. (Сколько раз я мысленно разговаривал с Иссой?) - И что же ты мне говорил?

- Да всякую ерунду, если честно, - хохотнул Коля.

- Неужели только ерунду?

- Не только... Я, например, рассказывал тебе про свою вынужденную на Фелиции. О том, что было потом. Даже как мне вручали Золотую Звезду описывал...

- Так давай их, эти твои письма! Прочту теперь! - решительно потребовал я.

- Как это - "давай"? Я их по-честному отправил, - скромно сказал Коля.

На мгновение на его лице появилось до боли знакомое мне по Академии выражение снисходительного недоумения. Вот спрашивает его строгий препод по аэродинамике: "А вы, Самохвальский, какую из четырех тем выбрали себе для углубленного самостоятельного изучения?" А он, с таким вот просветленно-вопросительным выражением, и заявляет: "Как это какую? Я ведь написал уже, что решил взять все четыре".

- Отправил? Но куда? - Мое недоумение тоже было искренним. Разве что совершенно не "просветленным", тут мне до Коли было далеко. - На деревню дедушке?

Собственно, для удивления у меня имелись основания. Дело в том, что последним моим постоянным адресом была казарма Северной Военно-Космической Академии. Архангельская квартира, в которой я жил до поступления, принадлежала, согласно документам, пропащей сестре моей Полине. И эта квартира уже два года как была продана (я даже помню, на мой счет поступали какие-то деньги - доля Полины)...

- Как это - "куда"? Господину Ричарду Пушкину. Город Симферополь, улица Нуреева, девяносто, строение три, комната четырнадцать, - отчеканил Коля. Память у него была по-прежнему феноменальной. Помнить такую несусветно полезную информацию после тех огненных адов, через которые довелось ему пройти, после "Атур-Гушнаспа" и охоты на ракетные мониторы...

- Что? Улица Нуреева? Ты что, послал эти письма моему папе? В Симферопольский театр музкомедии? - переспросил я, не веря своим ушам.

- А что мне было делать? Посылать письма в общежитие? - спокойно парировал Коля. - Больше никаких адресов Александра Пушкина мне, как я ни искал, найти не удалось... Да и что в этом плохого - ты же с ним иногда видишься, ведь так?

- Ну... случается иногда, - уныло промямлил я.

- Тогда чего ты переживаешь? Отдаст он тебе твои письма. Никуда не денется...

- Да он-то отдаст. Лишь бы они в этом ихнем содоме музыкальном не потерялись... - вздохнул я.

Мысленно я уже смирился с тем, что никаких Колькиных писем никогда не увижу, поскольку хорошо помнил: свой паспорт мой дорогой папа терял не менее десяти раз. И каждый раз - по пьяному делу.

- Ничего, бог не фраер, он все видит. Не потеряются, - заверил меня Коля. Облокотившись о колесо флуггера, он достал из нагрудного кармана пачку сигарет "Ява-200" и... закурил.

Курящий Коля - это что-то новое. А ведь сколько пилил меня, стервец, еще в Академии! "Черные легкие курильщика!.. Рак!.. Облитерирующий эндартерит!.. Ранняя смерть по собственной глупости!.."

Всего лишь год назад я бы поспорил с кем угодно на десять тысяч терро: если вдруг в Российской Директории курение станет обязательной повинностью для всех офицеров, даже если закурят все обитатели планеты Земля (включая грудных младенцев и аквариумных рыбок), среди снегов русского Севера все же останется один убежденный противник дымной отравы. И им будет мой друг Коля Самохвальский - такой правильный, такой уравновешенный. Зачем ему облитерирующий эндартерит?

А тут...

- И ты, Брут? - ехидно осведомился я.

- Эге, - спокойно кивнул Коля, затягиваясь. - Первую сигарету выкурил, когда совершил вынужденную на Фелиции.

- Но раньше... Ты же сам говорил, что табак...

- Да-да, говорил. Но это было раньше. - Он мягко оборвал меня на полуслове, словно бы хотел сказать: "От прежнего Коли ничего уже не осталось". Но тут же добавил: - Кстати, о табаке. Знаешь ли ты, что у народов Мезоамерики, в просторечье - у индейцев, табак считался священным растением? И ему приносили жертвы, почти как богам?

- Не знал.

- Мне это в школе на истории рассказывали. Я тогда еще, конечно, не курил. И даже возглавлял школьный кружок "Оптимист". Мы там йогой занимались, моржевали, пропагандировали дыхательную гимнастику Фролова, ну и с девчонками, конечно, пытались дружить - на основании здоровых представлений об отношениях между полами. - Коля озорно улыбнулся. - Я тогда просто не мог взять в толк, что это за глупость такая - жертвы вредному растению. И ведь не были эти майя с ацтеками идиотами! А теперь я понял, в чем тут фокус. Знаешь ли ты, Саша, что медиумы Мезоамерики всегда курили табак, когда вызывали разных духов - духов предков, например... А зачем?

- Откуда мне знать?

- Медиумы говорили, что табак помогает им оставаться трезвыми. Помогает не соблазняться злыми чарами, не поддаваться обману. - Коля говорил тихо, и его слова словно бы смешивались с сизым сигаретным дымком, они плавали в нем, как рыбы. Что ни говори, все это выглядело довольно зловеще.

- А при чем тут ты? Ты что, спиритизмом балуешься на досуге? - Я попробовал пошутить.

- Нет, не балуюсь - серьезно ответил Коля. - Но мне, как и тем медиумам, табак помогает не поддаваться злым чарам.

- Злым чарам? - переспросил я.

- Злым чарам войны.

- Что ты имеешь в виду? - спросил я, хотя уже начал догадывался.

- Не могу забыть тех, кого забыть нужно.

- Например?

- Например, Готовцева.

- Я тоже не могу. - Имя Иссы я не произнес. Но Коля, конечно, все понял.

- То-то, - сказал он, притаптывая окурок каблуком.

В этот момент опасливая льдинка в моей душе окончательно растаяла. Да, это был он, мой Коля Самохвальский. Тот самый Коля, что по ночам читал Бахыта Кенжеева и Баратынского. Лучший кадет курса. Самый пытливый, самый чувствительный человек из тех, кого мне приходилось встречать в жизни. Так же свободно рассуждающий о мировоззрении индейских медиумов, как и о недостатках топливных присадок конкордианских истребителей. И в то же время чуткий, внимательный, не боящийся говорить о шрамах, исполосовавших душу. Что ни говори, а среди людей военной складки эти качества - редкий дар.

Коля замолчал. Замолчал и я. Большинство наших товарищей уже справились с ужином. Многие дремали, большинство - попросту завалившись на спальный мешок, как на матрас.

Пока мы молчали - а молчали мы долго, возможно, минут пятнадцать кряду, - я придумал определение дружбы. Друг - это человек, с которым можно говорить о чем угодно - о табаке, о музкомедии, о спиритизме. И с которым можно ни о чем не говорить. И это будет ничем не хуже самого интересного разговора.

Я посмотрел на Колю - повзрослевшего, словно бы даже выросшего сантиметров на пять. Он посмотрел на меня - наверное, тоже пытался прочесть тайные знаки, вычерченные на радужке моих глаз событиями последних месяцев.

Я не знаю, что такое душа. Но я уверен, в тот миг друг на друга смотрели наши души.

Потом мы еще много говорили. Я рассказал ему о плене. О своем путешествии от Котла до Малой Излучины. О камушках Злочева. Обо всем.

Даже о смерти Иссы напоследок рассказал, не удержался.

Разве только несколько смазал и сократил последний наш разговор с Риши и Иссой на борту яхты "Яуза". Да и то - не столько потому, что не хотел доверять Коле этой постыдной, зудящей тайны, сколько из соображений, которые у нас в Академии назывались заповедью "не загрузи товарища своего". Не хватало еще Кольке загромождать в преддверии вылета свою умную голову рассуждениями на тему "Что было бы, если бы Риши сразу сдалась в плен осназу Свасьяна?..".

Вопреки моим ожиданиям на рассказ о двух девушках Коля отреагировал очень живо. Судя по горячечному блеску его ясных глаз, пять минут на ходовом мостике "Яузы" заинтересовали его куда больше, чем вся моя "Песнь о Глаголе". Мне даже показалось, что он с нетерпением ждет, когда же я окончу, чтобы завалить меня вопросами. Я не ошибся.

- А что сейчас с Риши? - спросил Коля, извлекая из пачки новую сигарету. - Ты случайно не знаешь, как она после ранения?

- Случайно знаю.

Коля весь напрягся, впился в меня взглядом.

- Она жива и здорова, - сообщил я. - Разве что легкое ей пересадили.

- Она с тобой связывалась? Или тебе кто-то передал?

- Представь себе, я видел ее лично. И притом совсем недавно!

Смятение Коли от меня не укрылось. Его глаза вдруг сузились, стали глубокими и холодными, какими бывали только в Очень Важные Моменты, уж я-то Колю знаю как облупленного. Гм... А ведь я был уверен, что Коля и думать забыл о девчонке, с которой когда-то, тысячу лет назад, обсуждал квантовый выход приборов, пока мы с Иссой предавались нашим целомудренным радостям между олеандрами клонской здравницы. А оказалось, он ее помнит! Еще и беспокоится о ней!

- Ты... ее... видел?- запинаясь после каждого слова, спросил Коля.

- Да. Случайно встретил на Большом Муроме. В Новгороде.

- Кой черт ее туда занес? - поинтересовался Коля. Как мне показалось, несколько нервозно.

- Знаешь, ее мать еще до войны работала в конторе Тылтыня.