Чтение 30–й страницы книги ~Тень Земли~

из-под гнета земной тверди, какое-то грозное чудище. Над хребтом расплывалось
мрачное дымное облако, и Саймон припомнил, что за этими горами лежат земли
"черных клинков" - нефтяные озера и газовые скважины, угольные шахты и
хранилища топлива, нефтеперегонные фабрики и поселки рабов - целый новый мир,
сотворенный после Исхода. Страшный мир... Что же тут было три с половиной
столетия назад?

Он зашептал, припоминая:

- Такуарембо, Пайсанду, Корриентес, Посадас, Крус-Алта, Сальто,
Ливраменту, Санта-Мария, Санта-Роза, Сан-Габриэль...

Слова его походили на молитву или магическое заклятье, призванное оживить
мертвецов. Впрочем, здесь их не было; все они пребывали в добром здравии на
планете Южмерике, покинув этот край, отданный во власть чудовищ.

- ...Чахард, Артигас, Мерседес, Ривера, Баже, Каразинью, Пасу-Фунду,
Эрешин...

Майк-Мигель встрепенулся.

- Что это, брат Рикардо?

- Бразильские города, стоявшие некогда в Разломе. Теперь они - там! -
Саймон поднял лицо к небу.

- Они - там, а мы - здесь, - грустно откликнулся Гилмор. - Последние люди
на Земле, неудачники и отщепенцы, потомки таких же неудачников и отщепенцев.
Что нам осталось, брат Рикардо? Что? Разлагаться и гнить, горюя о
несвершившемся? Оплакивать прошлое и собственную судьбу, страшиться будущего и
проклинать настоящее? А настоящее... Вот оно! Смотри! - Он вытянул руку над
простиравшимся внизу хаосом, над землей, испещренной длинными вечерними тенями,
и повторил: - Вот - настоящее! Жуткое, мерзкое, убогое! Ибо наш мир - лишь
отблеск прежнего мира, жалкая тень минувшего, и сами мы - тени, рыдающие на
пепелищах.

Горе его было непритворным, печаль - искреннее, обида - тяжкой. Обняв
Гилмора за узкие плечи, Саймон склонился к нему, коснувшись щекой жестких
завитков волос, и прошептал:

- Ты в самом деле поэт, Мигель. Ты говоришь как поэт и чувствуешь как
поэт... Это - твой крест и твое счастье... Или я не прав?

- Прав, мой звездный брат.

Майкл-Мигель отстранился, шагнул к обрыву и замер с полуприкрытыми веками.
Шрамы его налились кровью и потемнели, лицо сделалось отрешенным и будто
утратило негроидные черты; полные губы усохли, нос заострился, темная кожа
плотнее легла на скулах и подбородке, на челюстях обозначились желваки. Текли
минуты. Саймон ждал, не прерывая молчания, слушая посвист ветра в скалах и
шелест пальм на речном берегу.

Наконец к ним добавилось нечто новое - звук человеческого голоса: Мертвые
тени на мертвой Земле Последнюю пляску ведут, И мертвые ветры, вздымая пыль,
Протяжно над ними поют.

Змеится, кружится их хоровод Меж кладбищ, руин и гор, \ Сплетая тени
Земли и ветров В призрачный смертный узор...

Гилмор смолк, потом задумчиво произнес:

- Пятый Плач по Земле, брат Рикардо. Всего же я написал их восемь и решил
на том остановиться. Слезами делу не поможешь, верно?

- Слезами - нет, но слово порой летит подальше пули и бьет сильней клинка.
Летит до самых звезд. Мигель внезапно улыбнулся.

- Хотя бы до Луны, до передатчика, о котором ты рассказывал... Если б я
мог уничтожить его своим словом!

- Ну, уж это - моя забота, - сказал Саймон.

* * *

Они добрались до Сан-Эстакадо в первую неделю ноября. Здесь, на двадцать
шестой параллели к югу от экватора, этот сезон не был похож на весну: солнце
жгло безжалостно, с восточного плоскогорья Серра-Жерал и с юга, из Разлома,
налетал жаркий ветер, и лишь близость огромной реки спасала фруктовые деревья,
поля маиса и кофейные плантации от губительного зноя. Климат явно изменился к
худшему, думал Саймон, вспоминая нудные ливни в Харбохе, засуху в Пустоши и
пыльные бури за Рио-Негро. Этому могло быть несколько причин, излагавшихся в
полученных им директивах: таяние полярных льдов, влиявшее на уровень Мирового
океана, расширение пустынных зон и бесплодных территорий на всех континентах,
подвижки земной коры, вызванные процессом межзвездной трансгрессии. Многое
изменилось на Земле; суши стало поменьше, воды - побольше, и оставалось только
гадать, куда теперь дуют ветры и стремятся океанские течения. Возможно,
Гольфстрим уже не омывал американских берегов, вечные льды не покрывали
Гренландию и Антарктиду, а озоновые дыры над полюсами дотянулись до севера
Евразии и мыса Горн...

Саймон размышлял об этом, шагая со своими спутниками по пыльной грунтовой
дороге, кривым ятаганом рассекавшей прибрежную степь. Петр-Педро, муж
многоопытный и осторожный, высадил их ночью в маленькой бухточке в пяти лигах
от города и долго мялся, будто хотелось ему на прощание что-то сказать или
чего-то попросить. Саймон было решил, что денег, но капитан, преодолев
смущение, пробормотал:

- Ты... это... брат Рикардо... парней моих с собой не заберешь? Они
просятся, да и тебе польза. Парни-то крепкие, здоровые, чего им в Харбохе
пропадать? А ты бы их к делу пристроил...

- К какому делу? - поинтересовался Саймон.

- Ну, известно к какому. Я ведь, брат Рикардо, не чурка дубовая,
соображаю, зачем ты в Рио идешь. Ты - большой человек, и дело твое большим
будет. Порастрясешь столичных гнид, пустишь из них кровушки... А для того тебе
надобны бойцы да отстрельщики, паханы да мытари, ну и, конечно, "шестерки" из
молодых вроде моих парней. Сегодня - "шестерки", а завтра, глядишь, выбьются
при тебе в паханито.

- Если выживут, - возразил Саймон. Кажется, Петр-Педро, озабоченный
карьерой сыновей, числидего в будущих главарях столичной мафии, в
родоначальниках нового клана. А в ФРБ, во всяком приличном клане, как
утверждали Кобе-лино с Гилмором, соблюдалась строгая и нерушимая иерархия:
наверху - хозяин-дон, под ним - помощники-паханы, а еще пониже, - паханито или
бугры-бригадиры, приставленные к практическим делам. Одни из них возглавляли
рядовых бойцов, именуемых стрелками либо отстрельщиками, другие, старшие над
сборщиками-мытарями, занимались выжиманием "черного", снимая монету за
покровительство с подведомственных заведений. Были еще телохранители-качки,
стукачи и топтуны, снайперы и вышибалы; были, разумеется, "шестерки" - перхоть
в волосатой шкуре банд, стянувшей ФРБ от амазонской сельвы до чилийских
нагорий. Собственно, как догадывался Саймон, все граждане этой псевдореспублики
пребывали в положении "шестерок", бесправных и безгласных дойных коров, но
одним везло меньше, а другим - больше. Тем, кто стал перхотью дерибасовских или
смоленских, крокодильеров или "штыков".

Он выдавил мрачную улыбку и сказал:

- Отправляйся домой, Петр-Педро, вместе со своими сыновьями. Я-не
бандерос, и мне не нужны ни "шестерки", ни паханито.

Капитан обиженно насупился.

- Но с тобой уже четверо, брат Рикардо. Даже пятеро, считая девчонку.

- Девчонке некуда податься, а остальных я не обещал произвести в паханы и
бугры. Хотя...

Саймон смолк, представив на секунду, что превратился во всемогущего вождя,
с паханами и паханито и всякой шушерой помельче: Пашка и Филин - во главе
стрелков, Кобелино начальствует над сборщиками, а Майкл-Мигель - не иначе как
политический советник и песнопевец-бард, восхваляющий подвиги дона. Эта идея
была нелепа, однако таился в ней рациональный смысл, и он отложил ее для
грядущего - до тех минут, когда путь Извилистого Оврага будет пройден и
наступит время выбирать иные тропы.

- Прощай, Петр-Педро. И помни: лучше живые сыновья в Харбохе, чем мертвые
- в Рио.

Повернувшись, он зашагал к тракту, где ждали Мария и четверо мужчин. У ног
девушки, свернувшись тугими кольцами, замер Каа, изумрудная змеиная чешуя слабо
мерцала в свете ярких звезд. С востока тянуло жарким ветром, темный свод над
головой был безоблачен и глубок, и Саймон, вспомнив плачущее небо Харбохи, на
мгновение пожалел Петра.

Они добрались до Сан-Эстакадо с первыми солнечными лучами и отыскали
постоялый двор - придорожную венту в кольце поникших от зноя пальм. В их кронах
копошились маленькие длиннохвостые обезьянки, к которым Каа проявил
неподдельный интерес; прочие спутники Саймона, кроме непоседы рыжего, мечтали
лишь добраться до постелей. Но сам он не устал и, сопровождаемый Пашкой,
отправился на предварительную рекогносцировку. Пять лиг были для него небольшим
переходом; он мог бы одолеть и десять, и пятнадцать, не чувствуя утомления в
легком мире Земли. В мире теней, рыдающих на пепелищах...

Однако столичный город Парагвайского протектората, выстроенный из глины и
белого кирпича, не походил на тень. Он показался Саймону меньше Харбохи, но не
в пример безопасней и чище. Правда, и здесь были трущобы, на окраинах и в
речном порту, при кирпичных заводах и ткацких фабриках, но, в общем и целом,
Сан-Эстакадо производил вполне благопристойное впечатление. Как всякий портовый
город, он находился отчасти под властью "торпед", однако главную скрипку все же
играли смоленские и дерибасовские; их клановые знаки красовались повсюду, не
исключая здания Первого государственного банка и резиденции дона-протектора.
Протектор, Диего-Яков Трубецкой, был, по утверждению Гилмора, родичем Хайме и
влиятельной фигурой среди дерибасовских, одним из пяти их паханов, возможным
наследником старого дона.

С запада на восток, от речной гавани до той самой венты, где спали сейчас
спутники Саймона, город пересекала широкая, нокороткая магистраль, что-то вроде
бульвара с пальмовыми аллеями у тротуаров и мутной мелкой речушкой посередине.
Деревья были увиты гирляндами, а над медленным шоколадным потоком нависли
прихотливые мостики с разноцветными флажками на шестах. Добравшись до одного из
них, горбатого, как спина дромадера, Саймон огляделся по сторонам и обнаружил
другие признаки цивилизации. Проезжая часть была замощена, тротуары блестели,
щедро сбрызнутые водой, на крутых речных берегах топорщился аккуратно
подстриженный вечнозеленый кустарник, а за шеренгами пальм виднелись особняки
под плоскими кровлями, в два, три и даже четыре этажа. Почти у каждого -
конюшня, пролетка либо фаэтон, а кое-где - автомобиль с бензиновым двигателем,