все уже будет позади". Это случилось с ним и теперь, но страх
его, стыд, любовь, все его доводы остались прежними. Он ничуть
не меньше и не больше боялся того, что ему предстояло; теперь
он знал так же точно, как знал свое прошлое, что сделает это.
Он мог молиться, плакать, восставать, мог петь, как мученик, и
богохульствовать, как бес, -- но ничего не мог изменить.
Совершенно ничего. Непременно наступит миг, когда он сделает
это. Будущий поступок стоял перед ним очевидно и неотменимо,
словно он уже совершен. И не важно было, что этот поступок
относился к той части времени, которую мы называем будущим, а
не к той, которую мы зовем прошлым. Внутренняя борьба
завершилась, хотя мгновенья победы вроде бы и не было. Можно
сказать, что свобода выбора просто отошла в сторону, сменившись
неумолимой судьбой. Точно так же можно сказать, что он
освобожден от доводов страсти и обрел высшую свободу. Рэнсом
так и не увидел разницы между этими двумя предположениями. Ему
открылось, что свобода и предопределение -- одно и то же. За
свою жизнь он слышал много споров на эту тему и увидел, что они
бессмысленны.
само это показалось ему уже не таким великим подвигом. Он едва
мог понять, зачем обвинял себя в мании величия. Да, если
отступит он, Малельдил все сделает за него. В этом смысле он
действительно представляет Малельдила, но не больше, чем Ева,
если бы она не тронула яблока, и всякий человек, когда
совершает доброе дело. Он не равняется с Малельдилом ни
личностью, ни страданием -- страдания их несравнимы, как боль
человека, который обжег палец, туша искру, и пожарника,
погибающего в огне, потому что ту искру не погасили. Он уже не
спрашивал, почему избрали его. Могли избрать другого, любого.
Яркий, яростный свет, который он увидел в тот миг, на самом
деле освещал всех до единого.
проснется до утра. Встань. Отойди на двадцать шагов в рощу и
ложись спать. Сестра твоя тоже спит.
сразу. Так и Рэнсом, едва очнувшись от сна, тут же вспомнил,
что ему надо сделать. Он был один, островок слегка покачивался
-- шторма не было, море лишь слабо колыхалось.
в какой стороне море. Он спустился туда, выкупался и,
выбравшись на берег, напился воды. Несколько минут он простоял,
приглаживая влажные волосы и растирая мокрые ноги. Оглядев
себя, он заметил, что разницы между загоревшей и бледной частью
кожи почти нет. Если бы Королева встретила его сейчас, она вряд
ли назвала бы его Пятнистым. Тело было скорее цвета слоновой
кости, а пальцы ног, столько дней не ведавшие обуви, отдохнули
и выпрямились. Как живое существо Рэнсом нравился себе больше,
чем когда-либо. Он был уверен, что у него, как после Великого
Утра, больше не будет убогого, жалкого тела, и радовался, что
этот инструмент так приготовился к игре прежде, чем он с ним
расстанется. "Когда я проснусь и обрету Твое подобие, -- сказал
он, -- я порадуюсь такому телу".
об еде) наткнулся на целое облако древесных пузырей.
Наслаждение было таким же, как и прежде, и даже походка у него
изменилась после душа. Он думал, что будет есть в последний
раз, но даже теперь считал, что не вправе выбирать излюбленные
фрукты. Однако ему повезло -- он наткнулся на тыковки. "Славный
завтрак перед казнью", -- насмешливо подумал он, роняя скорлупу
и вновь испытывая наслаждение, от которого весь мир должен был
пуститься в пляс. "Как бы то ни было, -- думал он, -- я ни о
чем не жалею. Время я провел неплохо. Я побывал в раю".
деревья -- и чуть не споткнулся о спящую Королеву. В это время
дня она обычно не спала, и Рэнсом понял, что это Малельдил
послал ей сон. "Я никогда ее больше не увижу, -- прошептал он.
-- Я вообще не буду смотреть на женщину вот так, как теперь".
Пока он стоял и глядел вниз, его терзала какая-то сиротская
тоска -- как бы хотел он, раз в жизни, увидеть Праматерь своего
рода вот так, во славе и невинности! "Иные дары, иная
благодать, иная слава, -- шептал он. -- Но не эта. Этой мы не
увидим. Бог все приводит к добру, и все же мы помним об
утрате". Он в последний раз взглянул на Королеву и поспешил
уйти. "Я был прав, -- думал он на ходу. -- Так больше нельзя.
Пора его остановить".
прежде чем нашел Врага. За это время он повстречал своего
приятеля и в той же позе, что тогда, в первый раз, -- дракон
свернулся клубком вокруг дерева, но сейчас и он спал. Рэнсом
вспомнил, что за все утро он не слышал чириканья птиц, шороха
гибких тел, пробирающихся меж кустов, вообще ничего не слышал,
кроме рокота волн, и не видел в листве любопытных взглядов.
Вероятно, Господь погрузил весь этот остров -- или, быть может,
весь этот мир -- в глубокий сон. На мгновение Рэнсом
почувствовал себя бесконечно одиноким, но тут же обрадовался,
что счастливые обитатели этого мира не увидят насилия и крови.
столкнулся лицом к лицу с Нелюдем. "Он что, уже ранен?" --
подумал Рэнсом, заметив кровавые пятна у него на груди; но тут
же понял, что Нелюдь, как всегда, испачкался в чужой крови. В
его умелых длинных руках слабо билась наполовину растерзанная
птица, широко разинув клюв в беззвучном, задушенном вопле.
Рэнсом ударил Врага, не успев даже осознать собственного
намерения. Вероятно, он бессознательно вспомнил, как занимался
в школе боксом, и изо всех сил нанес удар в челюсть левой
рукой. Он забыл, что руки его не защищены перчатками -- об этом
напомнила резкая боль, когда кулак столкнулся с челюстью, и так
сильно, что хрустнули пальцы, а вся рука до плеча заныла и
почти отнялась. С минуту Рэнсом приходил в себя, и за это время
Нелюдь успел отступить шагов на шесть. Удар тоже пришелся ему
не по вкусу, он, кажется, прикусил себе язык -- кровь
пузырилась у него на губах. Но птицу он не выпустил.
по-английски. Голос у него сел.
кто я такой?
именно, не важно.
маленький, жалкий? -- сказал Нелюдь. -- Может быть, ты думаешь,
Он поможет тебе? Так думали многие. Я знаю Его дольше, чем ты.
Они все надеются, что Он их спасет, а понимают что к чему,
когда уже слишком поздно, -- в лагере, в желтом доме, на дыбе,
на костре, на кресте. Разве Он спас Себя Самого? -- и Нелюдь,
запрокинув голову, взвыл так, что едва не обруидлся золотой
свод: -- Элой, Элой, лама савахфани! Рэнсом догадался сразу,
что эти слова он произнес на чистом арамейском наречии первого
века. Он не цитировал, он вспоминал. Именно так звучали эти
слова с креста, хранились веками в пылающей памяти изгоя, и вот
этот, жутко кривляясь, передразнивал их. От ужаса Рэнсом на миг
лишился чувств, и прежде, чем он пришел в себя, Нелюдь
набросился на него, завывая, словно ветер в бурю. Глаза у него
раскрылись так, что век вообще не было; волосы дыбом стояли на
голове. Он намертво прижал противника к груди, обхватил его,
впился ногтями ему в спину, отдирая длинные полосы кожи и
плоти. Руки у Рэнсома были зажаты, и как он ни выкручивался, он
не мог по-настоящему нанести удар. Наконец ему удалось
наклонить голову, он впился зубами в правую руку Врага --
сперва безуспешно, но постепенно зубы его проникли так глубоко,
что тот взвыл, рванулся, а Рэнсом освободился. Пользуясь
минутной растерянностью, он обрушил на Врага град ударов, метя
в сердце. Рэнсом сам не ожидал от себя такой быстроты и
точности. Он слышал, как его кулаки выбивают из тела Уэстона
резкие, всхлипывающие вздохи. Но вот вражьи руки снова
приблизились к нему, хищно изогнутые пальцы изготовились рвать
тело. Чудовище не хотело боксировать, оно хотело схватить его и
рвать. Рэнсом отбил его руку -- кость опять столкнулась с
костью и противно заныла, -- резко ударил в мясистый
подбородок, и тут же когти впились уже в его правую руку. Тогда
Рэнсом схватил врага за руки и скорее благодаря удаче сумел
удержать его запястья.
наблюдатель вряд ли принял бы за поединок. Нелюдь напрягал все
силы, какие только мог извлечь из тела Уэстона, стараясь
вырвать руки, а Рэнсом изо всех сил старался их удержать. От
Шилова Юлия
Корнев Павел
Афанасьев Роман
Корнев Павел
Посняков Андрей
Суворов Виктор