языки; вот я и стал после папиной смерти искать его солагерников, чтобы по
крохам восстановить печальную судьбу родителей и всего несчастного
поколения.)
"Комсомольской правды". Помню, кто-то пустил крылатую фразу "Каждое солидное
издание должно иметь хоть одного Аграновского!" Династии, конечно,
польстило: но все мы к славе были хладнокровны. Однажды Толю спросили на
читательской конференции, как он оценивает журналистскую квалификацию
младшего брата (то есть меня) и старший ответил парафразом известной байки:
"Валерий, безусловно, второй журналист страны!" Тут же последовал вопрос:
"Кто же первый?" Толя ответил намеренно небрежным тоном: "Первых много".
Потом мы все поняли: Анатолий и был "тем самым", первым, потому и позволял
великодушие в мой адрес, публично заявив: "Валька - мое исправленное и
улучшенное издание". Оба сына безоговорочно полагали папу воистину
классиком.
"Огонька", написанные после командировки, а мы обсуждаем. Я, как обычно,
ловлю "блошки": "У тебя, папа, рифмуется послед-нее слово второго абзаца с
первым словом третьего, что недопустимо в очерке, папа, это же не "Кола
Брюньон". Толя закрывался с папой в другой комнате, где вели серьезный
профессиональный разговор о концепции материала, о тональности. Мама была,
как мы говорили, в "своем репертуаре", то есть нашим семейным лоцманом:
"Знаешь, Абраша, ты опять слабо отразил роль партии!" - под общий хохот. Мог
ли я тогда представить себе, что именно на долю старшего брата выпадет
миссия провозгласить мысль, о которой я сказал выше. А уж какой получился
конфуз в итоге, я расскажу в конце повествования: убедительно прошу читателя
потерпеть. Как же без интриги?
коллег. Его боялись и уважали власти, что было лучшим подтверждением его
публицистического таланта. Писал он трудно, мучительно, не похоже на
современных скороспелок: сразу в газетную полосу он не хотел да и не умел.
Толя тщательно обдумывал темы, не жалея времени и себя. Однажды, встречаясь
со студентами журфака, я позволил себе сравнить метод старшего брата с
работой дояра. Толя действительно выдаивал своих близких и просто умных
людей, подробно рассказывая им свою тему: размышляя вслух, он проверял на
собеседниках ход мыслей и возможный "поворот" темы. Ночами и у меня дома
иногда звонил телефон: Толя читал первые абзацы, выверяя тональность очерка.
С присущим мне максимализмом, я мог сказать: "Никуда не годится" или:
Замечательно!" На что Толя отвечал: "Ничего ты не понимаешь, босяк" или:
"Молодец, точно!" Потом делал по-своему и получалось прекрасно.
то работал запойно. Однажды у него был вынужденный простой: не давался
материал. Папа говорил в таких случаях: "Не вытанцовывается тема". Два
месяца могли пройти бесплодно. Однажды Толя решился: пришел к главному
редактору и положил на стол заявление об увольнении - не могу получать
деньги бездельные. Главным "Известий" был тогда умный человек Лев Николаевич
Толкунов. Он уважительно относился к журналистскому творчеству и
соответственно к Толе. Не помню, были ли они на "ты" или на "вы" (скорее
всего, второе). Толкунов молча выслушал своего сотрудника и сказал примерно
так: "Дармовые деньги многие в стране получают, Анатолий. Но вам я плачу не
за то, чтобы вы писали в "Известия", а за то, чтобы вы не писали в другие
газеты!" И порвал на мелкие кусочки заявление. Через неделю тема Толе
далась, и скоро очерк пошел в номер.
очерков он написал сегодня многим известную формулу, которую я обещал вам
процитировать. Звучит она так: заработная плата должна быть заработана. Кто
сегодня усомнится в справедливости этих слов? Но были и другие времена.
Давно ли мы поняли, что работа - жизнь? При разных отношениях к реальности
нельзя отказаться от констатации важного факта: прежнее отношение к работе
сменилось делом, а не присутствием на месте. Не будем ломиться в открытые
двери, хотя их открыли не так уж давно. Предлагаю читателю, как говорится,
оглянуться назад. Льва Толкунова уже не было в "Известиях" (он ушел на
повышение), и главным в газете стал уникальный человек (его фамилии называть
не буду: пусть живет). Мало того, что он не написал ни одной строки, но и не
читал материалы, идущие в собственной газете. Ему их исправно пересказывали
клевреты, которые всегда были, есть и будут в средствах массовой информации.
Вот так и "доложили" главному, он тут же "поймал" в очерке крамольную фразу,
вам известную. И приказал ее немедленно убрать. Почему? Одному Богу
известно. Но на летучке все же прилюдно сказал: "Аграновский, хоть и умный
(говорят) журналист, а написал в очерке глупость". И процитировал. Статья
была кастрирована и вышла без "глупостей". Автор даже не успел вмешаться:
открыл дома утром газету - фразы нет. Объясняться не имело смысла. Поезд
ушел.
которая писала и редактировала тексты Брежнева. Толя не любил обо всем этом
рассказывать, но я слышал, что требование к газетчикам было одно: фразы
должны быть короткими и без деепричастных оборотов, которые уже
маразматирующий лидер произнести не мог. В своем экономическом разделе Толя
вставил Леониду Ильичу ту самую "глупость", которую главный безжалостной
рукой изничтожил. В первом же материале (кстати, тоже на экономическую тему)
автор написал: "Как умно, точно и справедливо сказал Леонид Ильич Брежнев:
"Заработная плата должна быть заработана". Главный чуть не подавился, но
цитату съел с вынужденным облизанием цитаты. Редакция и многочисленные
коллеги потешались: надо же - "Известия" публикуют "глупости" генсека!
Дожили.
городов России стоят педагоги, инженеры, врачи, шахтеры с металлургами,
ученые-атомщики, мы понимаем: они тысячу раз правы. Их невыданные деньги
заработаны потом и кровью, платят им не за зря. Играть с получкой и прежде
было опасно с работающим людом (вспомните Новочеркасск!), тем более нынче,
ведь уже развешаны перед властями предупредительные знаки "Осторожно -
мины!". С тем, что называется "рынком", никакая Америка, Англия с Францией в
придачу не справятся: профуканные кем-то и где-то деньги можно не давать, но
- заработанные?!
Аграновского, вывод предлагаю такой: и "в добрые старые времена", и "в
некотором государстве" судьба газетчиков неизменно ответственна. Редакторы
приходят и уходят, а журналисты остаются. Их век долог, хотя и не вечен.
запись: "Сколь долго мы ни проживем на этом свете, нам не удастся ни на
мгновение укоротить время, которое проведем в мире ином". Прав автор этой
мысли?
нам предшествующем, я уж не говорю: прочитавшему книгу до этих строк и без
моих сентенций об этом напоминать не надо. Мы всегда находились в ожидании
бед и неприятностей, боясь всего: письма, на конверте которого стоял штамп
милиции или прокуратуры, вызова в деканат по самому безобидному поводу,
анекдота политического характера, не нами рассказанного, но в нашем
присутствии и слишком громко, позднего телефонного звонка, ну и, конечно,
ночного стука в дверь, этого мы боялись больше всего и умирали при одном
упоминании аббревиатуры КГБ, даже если она нас напрямую не касалась.
в разные годы моей относительной взрослости.
курс Московского юридического института. Осенние каникулы. Наша небольшая и
дружная компания, состоящая из трех ребят и трех девушек, решается на
поездку в Ленинград. Лара, Лида, Марина - наши дамы. Вадим, Володя и я -
мужики (Господи, видали бы вы тогда этих "мужиков"!). В Ленинграде каким-то
чудом устраиваемся в гостинице "Астория": девчонки в одном номере, мы на том
же этаже - в другом. Не буду описывать блаженство нашего пребывания в этом
потрясающем городе, пять дней в котором могут навеки сделать человека
патриотом Ленинграда. И вдруг - нелепый эпизод, превративший счастье всей
шестерки в совершеннейший кошмар, в истинную муку ожидания непоправимой
беды.
Вадима угораздило ответить на вопрос какого-то иностранца. Вадим, надо
сказать, лучше нас знал немецкий язык, а иностранец как раз попал в него
вопросом по-немецки. Разговор у них был в нашем присутствии, абсолютно
пустячный и весьма любезный, его содержание выветрилось из моей памяти, как
и из памяти остальных, в том числе (уверен) самого иностранца. Но как только
мы сели на свои места и прежде чем открылся занавес для второго акта, соседи
за нашей спиной, пожилая чета, куда-то пересели, а в их кресла водрузились
два одинаковых типа в одинаковых пиджаках. Вадим говорил потом, что у них на
ногах были одинаковые ботинки. Ну, разумеется, мы решили, что за нами уже
следят!
Швейцар в театральном гардеробе, как нам показалось, подал нам одежду со
странной ухмылкой. Перед входом в "Асторию" дежурил, конечно, нас поджидая,
подозрительного вида субъект. Мы пришли в один из номеров и шепотом обсудили
создавшееся положение. Володя, самый трезвый из нас и рассудительный,
утверждал, что "обойдется". Вадим откровенно паниковал. Я тоже трусил, тем
более что лучше других знал, что такое "враг народа". Девчонки пришибленно
молчали. Никому не пришла мысль, что все это пустяки, что надо плюнуть на
случившееся и растереть, как подумали бы обо всем этом сегодня не только
мудрые студенты, но даже легкомысленные школьники. Но тогда, в сорок
девятом?!
Лукьяненко Сергей
Шилова Юлия
Андреев Николай
Херберт Фрэнк
Шилова Юлия
Белов Вольф