называют также Лазарев крест. Ну, есть еще и Красный Крест. Синие, хоть и не
от спирта, скрещиваются перекладины синего креста, "Желтый крест" отравит
тебя, один крейсер потопит другой, крестовые походы обратят меня в другую
веру, пауки-крестовики пожирают друг друга, на перекрестках я перекрещивался
с тобой, крест-накрест, перекрестный допрос, крестословица призывает:
разгадай меня. Паралич крестца, я свернул, оставил крест позади, повернулся
спиной к спортсмену на кресте, рискуя, что он пнет меня ногой в крестец, ибо
я ophakhf`kq к Деве Марии, держащей мальчика Иисуса на правом своем колене.
Оскар сидел перед левым боковым алтарем в левом приделе. У Марии было такое
же выражение лица, какое, вероятно, бывало у его матушки, когда
семнадцатилетней девушкой, помогая в мелочной лавке, в Троиле, она не имела
денег на кино, но взамен углубленно созерцала афиши с Астой Нильсен. Однако
Мария не занималась Иисусом, она разглядывала другого мальчика у своего
правого колена, которого я во избежание дальнейших ошибок сразу назову
Иоанном Крестителем. Оба мальчика были моих размеров. Иисусу, если уж быть
совсем точным, я бы дал сантиметра на два больше, хотя, согласно Писанию, он
был моложе Крестителя. Скульптора явно тешила возможность представить
трехлетнего Спасителя голым и розовым. На Иоанна, поскольку он впоследствии
удалился в пустыню, была накинута косматая шкура шоколадного цвета,
прикрывавшая половину его груди, живот и поливалочку. Оскар предпочел бы
находиться возле главного алтаря или уж не мудрствуя лукаво возле
исповедальни, а не возле этих двух мальчиков, не по летам разумных и
вдобавок до ужаса на него похожих. У них, конечно же, были голубые глаза и
его каштановые волосы. Не хватало только, чтобы цирюльник-ваятель снабдил
обоих стрижкой под бобрик, как у Оскара, срезав предварительно спиральки
локончиков. Впрочем, я не хочу без нужды мешкать возле Крестителя, который
левым указательным пальцем тычет в младенца Иисуса, словно намерен начать
считалку: "Аты-баты, шли солдаты..." Не желая участвовать в этой считалке, я
сразу называю Иисуса по имени и прихожу к выводу: двойняшка! Однояйцевый
близнец! Вполне мог быть моим братом. У него мой рост, моя фигура, моя
поливалка, на ту пору еще не знавшая иного применения. Моими глазами
кобальтовой синевы -- глазами Яна Бронски он взирал на мир и демонстрировал
-- что меня больше всего раздражало -- да же мою жестикуляцию. Мой двойник
вздымал обе длани и сжимал их в кулак таким манером, что туда можно было без
труда что-нибудь засунуть, мои барабанные палочки к примеру; догадайся
скульптор это сделать, прикрепи он вдобавок к розовым бедрам мой
красно-белый барабан, из Иисуса получился бы я, воплощенный Оскар, который
сидит на коленях у Богородицы и сзывает паству барабанным боем. Есть многое
на свете, друг Горацио, во что -- сколь ни свято оно в нашем представлении
-- лучше не вникать. Три ступени, влекущие за собой ковровую дорожку, вели к
серебристо-зеленому облачению Девы, к шоколадного цвета косматой звериной
шкуре на плечах Иоанна и к младенцу Иисусу цвета сырокопченого окорока. Был
там алтарь Марии с чахоточными свечками и цветами на любые цены. У зеленой
Богородицы, у коричневого Иоанна, у розового Иисуса к затылку были
прилеплены нимбы с тарелку величиной. Сусаль ное золото увеличивало
стоимость тарелок. Не будь перед алтарем этих трех ступеней, я никогда бы
туда не полез. Но ступени, но дверные ручки, но витрины вводили тогда Оскара
в соблазн. Даже и сегодня, когда он, казалось бы, вполне может
довольствоваться казенной кроватью, они не оставляют его равнодушным. Вот он
и позволял каждой ступеньке соблазнять себя на очередную, все это время не
сходя с дорожки. От алтаря Марии статуи были совсем близко и дали Оскару
возможность костяшками пальцев простукать, отчасти пренебрежительно, nrw`qrh
благоговейно, всю троицу. А его ногтям удалось произвести соскоб, который
обнажает гипс под краской. Складки вокруг Девы закручивались, ниспадали до
кончиков ее пальцев на гряде облаков. Чуть намеченная голень Девы наводила
на мысль, что сперва скульптор лепил плоть, а уж затем драпировал ее
складками. Когда Оскар вниматель нейшим образом ощупал поливалочку младенца
Иисуса, по ошибке не обрезанную, затем погладил и осторожно стиснул, словно
хотел привести ее в движение, он отчасти с удовольствием, отчасти с
непривычным смятением ощутил свою собственную поливалочку, а потому оставил
в покое поливалочку Иисуса, чтобы за это собственная тоже оставила его в
покое. Ну обрезанный или необрезанный -- этим я пренебрег, извлек из-под
пуловера барабан, снял его с шеи, перевесил, не повредив при этом нимб, на
шею Иисусу. При моих размерах это оказалось не так-то просто. Пришлось
взбираться на самое скульптуру, чтобы уже с гряды облаков, заменяющей
постамент, наделить Иисуса инструментом. Оскар совершил это не по случаю
своего первого посещения церкви после крестин, то есть не в январе тридцать
седьмого года, а на Страстной неделе того же года. Его матушка всю зиму
прилагала усилия, чтобы при посредстве исповеди разобраться в своих
отношениях с Яном Бронски. А потому у Оскара оказалось вдоволь времени и
вдоволь суббот, чтобы продумать свою запланированную акцию, проклясть ее,
оправдать, спланировать заново, осветить со всех сторон и в результате,
отвергнув все предшествующие планы, просто-напросто осуществить ее с помощью
молитвы- беседы в Страстной понедельник. Поскольку матушка изъявила желание
исповедаться еще до пика пасхальной суеты, она вечером Страстного
понедельника взяла меня за руку, повела через Лабе-свег -- угол Нового
базарного рынка на Эльзенштрассе, потом -- на Мариенштрассе, мимо мясной
лавки Воль-гемута, свернула у Кляйнхаммерпарка налево, под путями, по
пешеходному тоннелю, где сверху всегда сочилось что-то желтое и мерзкое, --
к церкви Сердца Христова, в церковь Сердца Христова, что как раз напротив
железнодорожной насыпи. Пришли мы поздно. Всего лишь две старухи да робкий
молодой человек дожидались перед исповедальней. И покуда матушка предавалась
мыслям о своих грехах -- она листала реестр грехов, как листают амбарную
книгу, слюня большой палец, заполняя налоговую декларацию, -- я выскользнул
из объятий дубового сиденья и, стараясь не попадаться на глаза ни Сердцу
Христову, ни спортсмену на кресте, шмыгнул к алтарю в левом приделе. Хотя
действовать следовало как можно быстрее, я не обошелся без Introitus*. Три
ступени -- Introibo ab altare dei2. К Богу, который даровал мне радость с
первых дней моего бытия. Снять барабан с шеи и, растягивая Kyrie3, влезть на
гряду облаков, не задерживаться у поливалки, даже, напротив, незадолго перед
Gloria перевесить жестянку на Иисуса, осторожнее с нимбом, вниз -- с гряды,
расслабление, отпущение, прощение, но до того еще надо сунуть палочки в
сложенные как раз для этой цели руки Иисуса, одна ступенька, две, три, я
возвожу очи горе, еще немного дорожки, наконец-то каменные плиты и
молитвенная скамеечка для Оскара, который тотчас встал коленями на подушечку
и, закрыв лицо сложенными руками барабанщика -- Gloria in excelsis Deo4, --
мимо этих сложенных рук все поглядывал на Иисуса и его барабан, дожидаясь
чуда: будет он барабанить, или он не умеет барабанить, или ему нельзя
a`p`a`mhr|, или он забарабанит, или он не настоящий Иисус, скорее уже Оскар
настоящий Иисус, чем этот, если, конечно, он так и не станет барабанить.
Тот, кто хочет чуда, должен запастись терпением. Вот я и ждал, и поначалу
делал это терпеливо, но, может, без должного терпения, ибо чем дольше я
повторял слова: "Очи всех уповают на тебя", заменив, в
разочарование испытывал Оскар на своей молитвенной скамеечке. Правда, он
предоставлял Богу разнообразные возможности: закрывал глаза, дабы тот скорей
решился, пусть еще неумело, начать, поскольку за ним никто не наблюдает, но
наконец после третьего "Верую", после Отец, Творец, зримый и незримый, Сына
единородного, от Отца, истинный от истинного, зачатый, не сотворенный, он и
Отец -- одно, через него, ради нас и во имя наше он сошел, принял облик,
покинул, стал и даже был, внизу был он, погребен, воскрес, как сказано,
вознесся, восседает одесную Бога и вершит суд над, и судимы будут мертвые,
несть конца, верую во, с ними тот, одновременно, рек устами, верую во единую
святую католи ческую... Нет, тут я ощущал только запах католицизма. О вере
едва ли можно было говорить. Но и запах был мне ни к чему, я жаждал другого:
я хотел услышать свою жесть, Иисус должен был кое-что ниспослать мне,
маленькое негромкое чудо! Не обязательно становиться ему громом, с бегущим
во всю прыть викарием Раш-цейей, с его преподобием Винке, одышливо влекущим
свой тук по направлению к чуду, с протоколами -- в епископат, в Оливу, с
епископским докладом по направлению к Риму, нет, тут я не имел амбиций, и
Оскар не хотел, чтобы его причислили к лику святых. А хотел он маленького,
сугубо личного чуда, чтобы увидеть и услышать, чтобы раз и навсегда
определить, как ему, Оскару, барабанить: за или против, чтобы во
всеуслышание установить, кто из двух голубоглазых однояйцевых близнецов
сохраняет на будущее право числиться Иисусом. Я сидел и ждал. Меня
тревожило, что матушка тем временем вошла, наверное, в исповедальню и уже
миновала шестую заповедь. Старичок, который всегда ковыляет по церквам,
проковылял мимо главного алтаря и наконец мимо того, что в левом приделе,
приветствовал Богородицу с мальчиком, может, даже углядел барабан, но не
понял, что это, а зашаркал дальше, старясь на ходу. Время уходило, а Иисус
все еще не ударил по барабану. С хоров я слышал голоса. Как бы они там не
вздумали играть на органе, тревожился я. С них станется устроить
предпасхальную репетицию, и тогда своим грохотом и громом они заглушат как
раз начавшуюся тоненькую дробь младенца Иисуса. Но они не стали играть на
органе. Иисус не стал барабанить. Чуда не произошло, и я приподнялся с
подушечки, хрустнув коленками, и потащился, смурый и недовольный, по
ковровой дорожке, и влачился от ступеньки к ступеньке, хотя на сей раз не
стал повторять те же молитвы, влез на облачную гряду, опрокинув при этом
mejnrnpne количество цветов по умеренным ценам, с целью изъять у этого
дурацкого голыша свой барабан. Сегодня я могу прямо сказать и повторяю снова
и снова: я совершил ошибку, когда надумал учить его. Ну что меня побудило
сперва отобрать у него палочки, оставив барабан при нем, чтобы этими
палочками сперва едва слышно, далее -- подобно нетерпеливому учителю
наставить лже-Иисуса, наиграв что-нибудь, потом снова сунуть палочки ему в
Мурич Виктор
Майер Стефани
Корнев Павел
Пехов Алексей
Белов Вольф
Сертаков Виталий