Чтение 30–й страницы книги ~Призвание варяга~

перезарядиться шведам не удалось. Тут же засверкали русские сабли, шведская
инфантерия побежала и к ней на помощь появилась шведская кавалерия (самый
дерьмовый у скандинавов род войск).

Наши сразу же "заломили" и шведскую кавалерию и понеслись за утекающими
-- добивать. В считанные минуты поле боя, покрытое трупами, осталось за
нами, а гулянка унеслась куда-то в Курляндию.

(До сего дня я пребываю в уверенности, что лучшие стрелки в мире -- мои
егеря. А вот лучшие кавалеристы -- конечно же, - русские!)

Кто-то на бастионе стал было сему аплодировать, но матушка сразу
сказала:

- "Что за идиотизм? Что за притча? Да неужто шведский король начал
войну столь малыми силами?! Я думаю, - сие удар отвлекающий. Где-то сейчас
движутся к Риге крупные силы... Давайте это обсудим".

Обсуждение было недолгим. Северные бароны были недовольны "Новым
Порядком". Особенно тем, что их детей насильно забирали в ученье. То, что
давешний противник кинулся улепетывать куда-то на юг, означало, что главного
удара стоит ждать с севера.

А так уж сложилось, что главные рижские бастионы были на южной окраине.
Северные ж бастионы были ветхи и не чинились с эпохи Петра. Выдержать в них
большую осаду было просто немыслимо. Но не это самое страшное...

Не просто так в Риге стоял гарнизон русских! Ливонские немцы в массе
своей поголовно больны "ливской болезнью", иль -- "истинною куриною
слепотой". И если при свете дня нет в мире лучше солдат, чем мои егеря,
стоит сгуститься сумеркам -- они встают лагерем, окружают себя тройным
кольцом дозоров из латышей и ждут нового утра.

Позже я об(r)ясню суть и причины "ливской болезни". Здесь же должно вам
доложить, что после убытия Бенкендорфа, Вермахт стал с ужасом ждать
приближения ночи. Латышам же раздать оружие никто не решился, - интересно --
как его потом собирать? Да еще в столь привычной к мятежу, да непокорству
стране!

В тот миг офицеры так ничего и не решили. Матушка же забрала меня и мы
поехали обратно домой...

На мосту через Даугаву матушка останавливает коня, слезает с него и,
прихрамывая сильнее обычного, ходит по мосту взад-вперед. Порывом ветра с
нее срывает треуголку, и кто-то бежит ее вылавливать из реки, но матушка
отрицательно качает головой и садится прямо на грязные доски моста и
неожиданно плачет. (Потом она об(r)яснила, что вдруг убоялась выпавшей на ее
долю ответственности. На бумаге-то все было просто... Верно сказано, -
написали на бумаге, да забыли про овраги, - а по ним ходить...)

Я тогда забираюсь к ней на колени и обнимаю. Она смеется сквозь слезы,
а я пою ей колыбельную, которой меня выучил Карлис.

И вдруг - воспоминание на всю жизнь - глаза ее расширяются, становятся
совсем безумными, и она кричит мне:

- "Повтори, что ты сказал? Повтори сейчас же!"

Я тогда страшно напугался и повторил слова колыбельной песенки о том,
что "если детка не будет спать, придут серые волки, унесут ее и с(r)едят"... А
матушка вскочила на ноги, подняла меня на руках и сказала:

- "Ну нет уж, мой латышонок, тобою они - подавятся. По коням".

В городе она приказала собрать всех, кого только можно, на Ратушной
площади, и людей не пришлось звать - сами сбежались, как на пожар. Когда же
народ собрался, матушка сказала, что Швеция, нарушив все договора, напала на
нас без об(r)явления войны. Насколько ей известно, многие наши бароны изменили
своему Фатерлянду и переметнулись ко шведам в обмен на подтверждение их прав
на беглых крестьян. А потом приказала ломать двери арсенала и призвала "Всех
граждан вольной Риги - к оружию!"

Я ничего не помню, что было дальше - в тот день на мое сердце выпало и
так слишком много переживаний. Единственное, что я хотел бы добавить - слова
песни, которую латыши сами придумали и сочинили в эту ночь. Она вышла не
очень складно, но вот ее слова в переводе с латышского: "Глухой ночью волки
ищут поживу и точат зубы. Но пока в Риге горит огонь и льется пиво, нам не
страшны серые разбойники. Нальем же кружки и набьем ружья, а рижская Хозяйка
поднесет Огоньку. Выпьем и выпалим, выпьем и выпалим снова. Наливай,
Хозяйка! Поддай Огоньку, Хозяйка!"

Со времен Томаса Бенкендорфа Рига была "Вольною". А по магдебуржскому
праву беглый крестьянин, проживший год в "вольном городе", становился
свободным.

Рижанам не надо было об(r)яснять, что произойдет, если к нам явятся их
бароны. Дело дошло до того, что матушка велела раскрыть камеры рижской
тюрьмы и обратилась ко всем преступникам с речью, в которой обещала прощение
и пересмотр дел в том случае, если эти люди "встанут на защиту Родной Матери
- Вольной Риги". Порукой же в этом должно было стать одно их честное слово.
Вы не поверите, закоренелые воры и убийцы плакали и крестились, когда им
давали в руки оружие со словами: "Исполняйте свой долг, братья - рижане.
Если же не хотите защитить Мать Свою, защищайте сами себя - от немецкой
петли".

Вчерашние вор и грабитель, плотник и каменщик, торговец и рыбак -
плохие вояки против профессионального шведского солдата и потомственного
немецкого барона, но как говорил Вольтер: "Бог на стороне больших армий".

Разумеется, если б шведы навязали нам "регулярную" битву, все сии
ополченцы имели бы весьма бледный вид. Но они нужны были лишь для ночной
мясорубки. Днем же достойный отпор любому врагу мог дать и наш родной
Вермахт.

Но и шведы знали о "ливской болезни". Поэтому они нарочно подгадали
свой штурм в самое темное и глухое время Ночи. Они, конечно, догадывались о
том, что мы можем выставить против них латышей. Но сии штатские -- будто
стадо без хорошего командира. А все командиры слепли ночью, что -- куры.

Из всех немцев офицерского звания в тот день в Риге была одна моя
матушка. В ее Крови нет ни единого лива и поэтому она не страдала "куриною
слепотой". Потом она частенько нервно смеялась, рассказывая о том, как
ходила меж латышей и ободряла их перед битвой. Прочие ж немецкие офицеры
старшего возраста сказались больны и разошлись по домам. С их "куриною
слепотой" в кромешной ночи было нечего делать. (А может быть они не хотели
идти против своих северных родственников, - кто ж теперь знает?)

Но одной моей матушке было, конечно, не справиться. И, чтоб ее слова
казались весомее, с ней ходили два молодых ад(r)ютанта: юный Витгенштейн --
двадцати лет, да совсем молодой Винценгерод -- ему было семнадцать. Оба
шатались, как пьяные, и пытались ногами нащупать под собой почву, а матушка
вела их обоих под руки и отчаянно делала вид, что это они ее ведут по ночным
кочкам. (Если бы латыши в этот миг увидали -- насколько ночью беспомощны их
вожди, из сего могло проистечь много перхоти...)

Пару раз юные офицеры промахнулись, подавая руки невидимым
собеседникам, но этого никто не заметил. Латыши, осчастливленные раздачей
оружия, не замечали странностей в поведеньи господ и бросались пред ними,
преклоняя колени и лобызая протянутые баронские руки. (Матушка частенько
смеялась, вспоминая все эти подробности.) Но и ее ад(r)ютанты были не промах.

Витгенштейн, выйдя на освещенное факелами место, сразу же приободрился
и сказал столь горячую и пламенную речь, что латыши одушевились необычайно и
сразу признали его своим лидером. Он стал во главе правой колонны,
Винценгероду досталась левая, а в центре всем заправлял мой отец под
номинальным командованием матушки. Так они и встретили шведов...

Той ночью погибло много рижан. Шведы ударили в штыки именно против
бывших заключенных в надежде, что это самые нестойкие ополченцы. Они
надеялись, что при первой возможности бывшие преступники тут же разбегутся
по всей Лифляндии. А когда поняли собственную ошибку - было уже слишком
поздно. Их колонна отборнейшей инфантерии безнадежно увязла в горах наших
трупов...

Трупов людей не самых добродетельных. Наверняка, - не самых приятных в
обществе, но - свободных. "Они - бежали в Ригу за Свободой. Они умерли за
нее". Так сказала на прощальной панихиде по вчерашним ворам и грабителям моя
матушка. Сказала, бросила в могильный ров горсть земли и приказала выступать
на север.

Тут-то и выяснилось, что выступать-то и некуда. Похороны состоялись,
конечно же, утром. Тем самым утром, в которое северные бароны вылезли из
своих замков (у них тоже была "куриная слепота"!), узнали о разгроме
вражеского десанта и немедля отправились ловить по Лифляндии разбежавшихся
шведов.

Историки в этой связи вспоминают Полтавскую битву, когда немецкие полки
Шлиппенбаха, не получавшие жалованья аж с Рождества, и ворвавшиеся было в
Полтаву, посреди драки остановились, выслушали прибывшего к ним
"светлейшего" Меньшикова, получили с него задаток и точно так же -- ударили
шведам в спину.

Потом многое говорили о Восстаньи в Лифляндии, о Редукциях и казни
моего прапрадеда, но -- факт остается фактом: немцы перешли на русскую
сторону лишь после того, как "светлейший" вывалил перед ними добрую половину
русской казны! (Не забывайте, что Шлиппенбах был курляндцем. Ему-то уж
Восстанье в Лифляндии было -- шибко по барабану. А вот кровное жалованье --
ровно напротив!)

Даже для меня остается загадкой, - была ли договоренность меж моей
матушкой и враждебными ей баронами о совместном уничтожении шведов. Сдается
мне, что бароны нарочно придерживали людей, ожидая итогов сражения под
рижскими стенами. А увидав, что матушка выстояла, они мигом переметнулись на
ее сторону. (К той поре "Хозяйка" всем раз(r)яснила, что не надо с ней
ссориться.)

Как бы там ни было, матушка ни разу за этим не поднимала вопрос, - на
чьей стороне были той ночью северные бароны. А они отплатили ей Верностью и
безусловной приязнью. С той самой ночи и утра с несомненным прощением (почти
что Изменников) отношения меж баронами и моей матушкой быстро пошли на лад.