подойди ближе, тихо-тихо. Я должна тебе кое-что сказать: мне кажется, он
проклят, заколдован, если это тебе больше по вкусу. Есть только одна
возможность освободить его: _хочу ружье, хочу ружье_; господь сказал: "Мне
отмщение и аз воздам". Но разве я не могу стать орудием господа?
умершего сорок три года назад, вскинула ее, словно ружье, и прицелилась;
она взяла на мушку Бена Уэкса и Неттлингера, они ехали верхом по улице,
один - на белой лошади, другой - на гнедой; трость следовала за
всадниками; казалось, мать наблюдает за ними с секундомером в руках; вот
лошади появились на углу, проехали мимо отеля, свернули на Модестгассе,
поскакали прочь к Модестским воротам, которые заслонили от нее всадников;
опустив трость, мать сказала:
сделать вдох, прицелиться, нажать курок.
пригнано друг к другу и неуязвимо; она снова поставила трость в угол.
хватит, время для меня ничего не значит, и я знаю, что хлопушки с порохом
бесполезны; порох должен быть заключен в свинец; я буду мстить за
последнее слово, которое слетело с невинных уст моего сына, за слово
"Гинденбург", единственное, оставшееся после него в мире. Я должна стереть
это слово с лица земли. Неужто мы только для того родим детей, чтобы они
умерли через семь лет, прошептав перед смертью имя Гинденбурга?
Генрих был такой аккуратный мальчуган, он молил достать ему копию, но я
отказалась, я не хотела слышать из его уст эту чушь; в бреду он пытался
восстановить в памяти строчку за строчкой, а я затыкала уши, но все равно
слышала: "Господь да пребудет с тобой", я пыталась вызволить его из бреда,
разбудить, заставить посмотреть мне в глаза, взять меня за руки, услышать
мой голос, но он продолжал шептать: "Покуда немецкие рощи растут, покуда
немецкие флаги цветут, покуда немецкое слово звучит, не будет наш
Гинденбург нами забыт"; меня убивало, что и в бреду он делал ударение на
слове "наш". Я собрала все игрушки в доме, твои тоже, хотя ты громко
заревел, и сложила их на одеяле Генриха, но он так и не вернулся ко мне,
даже не взглянул на меня, Генрих, Генрих! Я кричала, молилась, шептала, но
он ушел в страну кошмарных сновидений, где ничего не осталось, кроме
одной-единственной строки; только эта одна строка жила в нем: "С
Гинденбургом вперед! Ура!". Последнее слово, слетевшее с его уст, было
"Гинденбург".
ты меня не понимаешь, Роберт? Я должна отомстить тем, кто ездит верхом
мимо нашего дома, направляясь к памятнику Гинденбурга; после смерти за
ними понесут венки с золотыми, черными и лиловыми лентами; я спрашивала
себя: неужели Гинденбург никогда не умрет? Неужели мы вечно будем видеть
на почтовых марках этого буйвола, чье имя стало для моего сына всем? Ты
достанешь мне ружье?
же скоро; я наберусь терпения, неужели ты не помнишь твоего брата Генриха?
собаку по кличке Бром, ты ее вряд ли помнишь; Бром был такой старый и
мудрый, что боль, которую вы ему причиняли, не вызывала в нем злобы, а
только грусть; вы, сорванцы, изо всей силы цеплялись за его хвост, и пес
тащил вас по комнате, помнишь Брома? Цветы, которые тебе надо было
положить на могилу Генриха, ты выбросил из окна кареты; мы оставили тебя,
не доезжая кладбища, мы разрешили тебе сесть наверх, на козлы, и подержать
вожжи, они были черные, кожаные и потрескались по краям. Вот видишь,
Роберт, ты помнишь и собаку, и вожжи, и брата, и... солдат, солдат,
бесконечные шеренги солдат; ты ведь помнишь все это; они поднимались вверх
по Модестгассе, сворачивали у отеля к вокзалу, волоча за собой пушки; ты
сидел у отца на руках, и отец говорил:
пушка стоила столько же, сколько полбуханки хлеба, лошадь - столько же,
сколько яблоко, цены все росли, а потом у людей не осталось ни гроша,
чтобы купить самый дешевый кусок мыла; это не могло хорошо кончиться, да
они, Роберт, и не хотели вовсе, чтобы это хорошо кончилось; люди все шли и
шли через Модестские ворота и устало сворачивали к вокзалу; все было
благопристойно, вполне благопристойно, и они несли перед собой знамя с
именем главного буйвола - Гинденбурга; буйвол до последнего вздоха
заботился о порядке. Ведь правда он умер, Роберт? Мне все еще не верится!
словно он призывает к единению; уверяю тебя, он еще доставит нам немало
хлопот, он еще покажет, куда ведет благоразумие политиков и благоразумие
богачей; лошадь стоила столько же, сколько яблоко, конфета стоила
триллион, а потом у людей не осталось ни гроша, чтобы купить себе кусок
мыла, но порядок был незыблем, я все это видела своими глазами, и я
слышала, как они выкрикивали его имя; он был глуп как пробка, глух как
тетерев, но насаждал порядок; все было прилично, вполне прилично. Честь и
верность, железо и сталь, деньги и разоренная деревня. Осторожно, мальчик,
там, где над пашнями подымается туман, где шумят леса, - там принимают
"причастие буйвола", будь осторожен!
Денклингене; вот дорога, она вьется меж деревьев вдоль синей стены и
поднимается до того места, где ползут желтые автобусы, похожие на жуков;
меня привезли сюда потому, что я морила голодом твоих детей, после того
как порхающие птицы умертвили последнего агнца; шла война, время
исчислялось по производствам в очередной чин, ты ушел на фронт
лейтенантом, но за два года дослужился до обер-лейтенанта. Ты все еще не
стал капитаном? Для этого тебе понадобится не меньше четырех лет, может
быть, даже шесть, а потом ты станешь майором; прости, что я смеюсь;
смотри, как бы от твоих формул у тебя не зашел ум за разум, сохраняй
терпение и не пользуйся привилегиями; мы не едим ни крошки сверх того, что
выдается по карточкам; Эдит согласна со мной: ешь то же, что едят все,
надевай то же, что надевают все, читай то же, что читают все, не принимай
ничего сверх положенного - ни масла, ни платьев, ни стихотворений, ничего,
что тебе предлагает буйвол, пусть с самым изящным поклоном; "и правая их
рука полна подношений"; все это не что иное, как взятки, данные под тем
или иным соусом. Я не хотела, чтобы твои дети пользовались привилегиями,
пусть они почувствуют вкус правды на своих губах. Но меня увезли от детей;
этот дом называется санаторием, здесь сумасшедших не избивают, здесь тебе
не станут лить холодную воду на голое тело и не наденут без согласия
родственников смирительную рубашку, надеюсь, вы не согласитесь, чтобы мне
ее надели; мне позволено даже выходить, если я захочу, потому что я не
опасна, нисколько не опасна, но я, мальчик, не хочу выходить, я не хочу
глядеть на этот мир, не хочу снова и снова сознавать, что они убили
затаенный смех отца, что скрытая пружинка в скрытом часовом механизме
лопнула; отец вдруг начал принимать себя всерьез; он стал таким
торжественным; ведь он нагромоздил целые горы кирпичей, срубил много лесов
на стройматериалы и уложил столько бетона, столько бетона, что им можно
было бы забетонировать Боденское озеро; такие, как он, строя, хотели
забыться, для них это было вроде опиума; трудно себе представить, сколько
может понастроить за сорок лет архитектор; я щеткой счищала следы известки
с его брюк и гипсовые пятна с его шляпы; положив голову ко мне на колени,
он курил сигару, и мы без конца повторяли, как причитание: "Помнишь ли
ты... Помнишь ли ты, как в тысяча девятьсот седьмом году... как в тысяча
девятьсот четырнадцатом году... как в двадцать первом году, как в двадцать
восьмом году, как в тридцать пятом году..." И в ответ на этот вопрос мы
вспоминали либо какое-нибудь сооружение, либо чью-нибудь смерть; помнишь,
как умерла мать, помнишь, как умер отец, Иоганна, Генрих? Помнишь, как я
строил аббатство Святого Антония, церковь Святого Серватия и Бонифация,
церковь Модеста, дамбу между Хайлигенфельдом и Блессенфельдом, помнишь,
как я строил монастырь для белых братьев, и монастырь для коричневых
братьев, и санаторий для сестер милосердия; каждый мой ответ, казалось,
звучал как молитва: "Господи помилуй!" Отец строил одно сооружение за
другим, и одна смерть следовала за другой; он стал рабом им же самим
созданной легенды, его держал в плену им же выдуманный ритуал; каждое утро
он завтракал в кафе "Кронер", хотя охотнее посидел бы с нами, выпил бы
кофе с молоком и съел кусок хлеба, он прекрасно мог обойтись без яйца
всмятку, без гренок и без этого отвратительного сыра с перцем, но он уже
начал думать, что не может без них обойтись; он сердился, если не получал
крупного заказа, а ведь раньше было иначе: он радовался, когда получал
заказ, понимаешь? Все это очень сложная математика, особенно когда тебе
под пятьдесят или под шестьдесят и ты стоишь перед выбором: либо ты должен
справить нужду на собственный памятник, либо взирать на него с
благоговением; здесь не может быть никаких компромиссов. Тебе минуло тогда
восемнадцать, Отто - шестнадцать лет, и мне было страшно за вас; я стояла
вместе с вами наверху в беседке и зорко глядела вокруг, словно вещая
птица. Когда вы были младенцами, я носила вас на руках, когда вы стали
маленькими детьми - держала за руку, а когда вы переросли меня - стояла с
вами рядом; я наблюдала за жизнью, которая проходила внизу: все бурлило,
люди дрались и платили триллион за конфету, а потом у них не было трех
пфеннигов, чтобы купить себе булочку; я не желала слышать имени их
"избавителя", но они носили этого буйвола на руках, наклеивали марки с его
изображением, без конца повторяли, словно причитая: приличия, приличия,
Панов Вадим
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Белогорский Евгений
Смит Кордвейнер
Андреев Николай