труп человека, одетого в коричневый горный костюм.
по сторонам, потом обратил глаза туда, откуда входили люди и где должна
была, по всей видимости, находиться дверь. Но двери не было: на ее месте,
возвышаясь почти во всю стену, висел гигантский лубочный портрет низколобого
мужчины в полувоенном пиджаке, украшенном разнообразными орденами.
Мужские и женские голоса сливались в одну звуковую массу, в которой лишь
изредка можно было расслышать отдельные фразы на разных языках. Потом
наступила пауза и в неожиданной тишине послышался тяжелый хруст, тотчас
сменившийся смертельным хрипеньем. Кто-то упал посередине зала, и там сразу
образовалась толпа; но в это время пианист во фраке, сидевший до сих пор за
роялем с непонятной и каменной неподвижностью, начал играть какой-то
необыкновенно шумный и пляшущий мотив, в который немедленно вступили скрипка
и гитара. Затем бесформенный гул стал стихать, одновременно с ним все глуше
и глуше звучал рояль, и через несколько секунд опять наступила тишина. И
тогда, двигаясь в темном воздухе без тех колебаний, которые естественны для
каждого идущего человека, медленно удаляясь от меня в этой далекой
перспективе, прошел силуэт высокого мужчины в синем костюме. Он поднялся на
эстраду, потом исчез и тотчас же снова появился, и мне показалось, что я
уловил его холодный и прозрачный взгляд. До меня донесся его невыразительный
голос, произнесший короткую фразу, которой я не разобрал. Он сказал эти
слова и пропал. Уже в течение некоторого времени поминутно двоящимся и
слепнущим сознанием я понимал, что происходит сейчас, и у меня было
ощущение, что нет ни спасения, ни возможности борьбы - вне какой-то короткой
последовательности магических слов, которых я не знаю и которых, может быть,
не существует вовсе. В отчаянии я посмотрел вокруг себя - и в желтоватой
полутьме зала я отчетливо увидел проступающее сквозь смутную тень лицо с
характерным арабским профилем, мертвый черный глаз и прыгающие губы. С
эстрады опять раздались звуки рояля. Я посмотрел туда; рядом с пианистом в
белом бальном платье, обтягивавшем посередине узкое тело, стояла женщина с
тяжелыми глазами. Через секунду я услышал ее низкий голос, но эстрада вдруг
ушла так далеко, что звуки стали слабеть и я уже не мог различить ни мотива,
ни слов ее песни. Так прошла минута, другая - и голос наконец стал
приближаться, донося до меня свою мелодическую силу. Я услышал только
последнюю строфу и ощутил знакомую боль в левой стороне груди, вспомнив
другой голос, легкий, чистый и прозрачный - голос Катрин, который столько
раз пел эти же самые слова:
напряжены до боли и у меня было смутное сознание, что от того, выдержу ли я
это непонятное и последнее усилие или нет, - зависит все мое будущее и
возможность этого будущего. И вот, с удивительной медленностью, перспектива
зала стала постепенно суживаться, желтоватый свет стал понемногу сгущаться,
и через несколько минут этого длительного томления передо мной возникли
темные очертания моего кабинета, золотое лицо Будды и побелевшие пальцы моей
руки, до боли сжимавшие статуэтку. У меня был влажный лоб, я ощущал тяжесть
в голове, но это казалось мне совершенно несущественным и лишенным всякого
значения по сравнению с тем бурным чувством свободы, которое я испытывал, -
потому что впервые за все время я был обязан победе над этим призрачным
миром не внешнему толчку и не случайности пробуждения, а усилию своей
собственной воли.
ванн я брал по утрам холодный душ и после этого ехал в университет. Я
несколько раз был в кинематографе и кабаре, откуда возвращался пешком в эти
холодные февральские ночи, глотая морозный воздух. Вернувшись домой, я
засыпал мертвым сном.
австралийской маркой.
тебя. Ты знаешь теперь все, что произошло после твоего напрасного
исчезновения. Человек, за которым я была замужем, уехал в Англию, и я
послала ему развод. Я не могу вернуться в Европу по матерьяльным
соображениям, и я знаю, что у тебя тоже нет денег на путешествие в Мельбурн.
Но, может быть, мы все-таки еще увидимся, и мне кажется сейчас, что я готова
ждать тебя всю мою жизнь.
Dannyboy"! Каждый раз, когда я вспоминаю этот мотив, я думаю о тебе и мне
хочется плакать".
на уходящие берега Франции, я подумал, что в числе множества одинаково
произвольных предположений о том, что значило для меня путешествие и
возвращение Будды и каков был подлинный смысл моей личной судьбы в эти
последние годы моей жизни, следовало, может быть, допустить и то, что это
было только томительное ожидание этого далекого морского перехода, -
ожидание, значение которого я не умел понять до последней минуты.