Чтение 30–й страницы книги ~Генерал и его армия~

бандюгу?
Ватутин только вздохнул безнадежно. А Жуков, все так же усмехаясь,
подмигнул Терещенко.
- А что делать, если соседи - такие же?
И все же, если исключить вопрос о танках, сообщение оперативного
дежурного по штабу фронта не произвело на всех троих полководцев слишком
сильного впечатления. Это был второй захват земли на Правобережье, который,
конечно, должен был отвлечь на себя какие-то силы фон Штайнера, однако не
столь значительные, чтоб сибежская излучина утратила свое значение главного
исходного пункта для броска на Предславль.
В планы генерала Кобрисова это именно и входило.

2

Навстречу шли "студебеккеры", крытые брезентом, и на буксире тащили
пушки с зачехленными дулами. На крутом закруглении шоссе водители весело
орали "виллису": "От ствола!" - и поспешно козыряли, разглядев генеральский
погон. Под брезентом сидели солдаты в касках, держа оружие между колен. Они
смотрели назад - и видели край неподвижного серого неба и землю,
стремительно убегавшую от них.
Это были еще не обстрелянные солдаты и новенькие машины и
122-миллиметровые пушки, и генерал не мог не думать, что станется с ними
там, на Мырятинском плацдарме. В его представлении все, что ни двигалось
навстречу, направлялось, конечно же, на его плацдарм. Уже две понтонные
переправы были наведены через Днепр, севернее и южнее Мырятина, и к двум
этим ниточкам стекалась река людей и техники. Подняться б ему на самолете,
он бы увидел эту реку - шириною километров в тридцать: по дорогам и без
дорог, полями и лесными просеками двигались колонны танков, самоходок,
грузовики с пехотой, тянулись конные обозы с дымящими кухнями, санитарные
автобусы и легковушки с той публикой, которая так охотно заполняет зону
второго эшелона, когда передний край отодвинулся достаточно и не грозит
подвинуться вспять.
Глупее и обиднее было не придумать: генерал Кобрисов оставил свою
армию, он с каждой минутой все больше от нее отдалялся, с каждым оборотом
колеса, и ни один человек в этой лавине войск, стронувшейся с мест и
потекшей к Мырятину именно по его замыслу и воле, не мог бы о том
догадаться, а мог лишь подивиться, отчего одинокий "виллис" так упрямо
пробивается на восток, когда все движется, валит, течет - на запад. Он с
этим еще не смирился и мысленно, не имея сил на что-то другое переключиться,
продолжал командовать своей армией и втекающими в нее пополнениями,
распределял войска, указывал им колонные пути движения, перемещал с
пассивных участков на участки угрожаемые, намечал для артиллерии секторы
обстрела и режимы огня - словом, проделывал ту работу, которую армия, с ее
большими и малыми начальниками, могла бы, казалось, совершать и без него, а
на самом деле, он твердо верил, никогда не совершает, как бы ни была сильна
и опытна, но всегда питается от аккумулятора, который зовется командующим,
движется его энергией, его нервами и бессонницей, его способностью вникнуть
во всякую мелочь.
После звонка Ватутину и его разрешения занять плацдарм началось
сколачивание переправочного парка, и прихлынули сведения, что вот у станции
Торопиловка имеются у местных жителей полсотни деревянных лодок и штук
тридцать резиновых "надувнушек", и еще партизаны обещали пригнать двести
рыбачьих баркасов, а некий старик-рыболов принес удивительную весть, что на
дне, близ берега, покоятся несколько танковых паромов, затопленных еще в
сентябре сорок первого, которые можно поднять, залатать, оживить движки. И
вот саперы, заголясь до кальсон, ныряют и привязывают к ним тросы, а потом
их выволакивают машинами - полуторками и трехтонками, от которых шума
поменьше, чем от гусеничных тягачей, - вот и об этом надо же напомнить,
распорядиться, и чтоб сварщики латали их днем, упаси Бог ночью, когда за три
версты видно прерывистое зарево дуги. Это потом прибудут понтонные полки и
понтонеры наведут свою переправу - не прежде, чем хотя бы трем батальонам
удастся закрепиться, переправившись на лодках, на плотах, на бревнах, на
бочках, обвязанных веревками, на пляжных лежаках и садовых скамейках.
А еще до тех батальонов малой группке - двадцати одному человеку в
четырех лодках - предстояло скрытно, во тьме, высадиться на узкой полоске
берега под кручей и, разведав, где находятся (и находятся ли?) немецкие
позиции, подать сигнал. В эту группку - "штурмовую", или "группу захвата", -
подбирались люди, умеющие грести без плеска, способные не закричать от боли
ранения, а коли тонуть придется - не звать на помощь ее, если можно было,
оказывали только безгласному, закричавший мог схлопотать удар веслом по
голове. Этих "штурмовиков", или "захватчиков", напутствовал по традиции сам
командующий, и составился уже обряд такого напутствия: их выстраивали перед
шлагбаумом штабной деревни, он к ним выходил с начальником политотдела, с
ними вместе выслушивал его призывы любить родину беззаветно, не щадя своей
крови и самой жизни, затем обходил строй, самолично проверяя снаряжение,
каждому пожимая руку, и предлагал напоследок: если кто в себе не уверен,
пусть сделает два шага вперед. Это говорилось для украшения обряда никто,
разумеется, из строя не выходил: одни - потому что вошли уже во вкус и
жаждали новых наград или 10-дневного отпуска, другие - были штрафники "до
первой крови", а в таких случаях кровь им засчитывалась и когда не бывала
пролита, третьи - этих "шагов позора" страшились больше самого задания.
В этот раз генерал Кобрисов от традиции уклонился - процедура вдруг
показалась ему фальшивой и ненужной, только напрасно взвинчивающей людям и
без того напряженные нервы, и он это испытывал на себе, чувствуя невнятный
страх перед чем-то, связанным с этим Мырятином, - вмеcтo построений и
напутствий он позволил людям поспать лишний час после ужина или написать
прощальные письма, в которых они всегда писали о себе в прошедшем времени:
"Дорогие мои, помните, я был веселый, любил друзей и жизнь..." Поговорить он
пожелал лишь с командиром группы, лейтенантом Нефедовым, и пригласил его к
себе. Шестериков подал ужин на двоих, выставил фляжку водки и удалился в
другую комнату, к телефонам. Еще четыре фляжки были положены Нефедову в
мешок для всей группы.
- Нефедов, - сказал генерал, когда выпили по первой с топке, - ты
сейчас главный человек в армии. Не я, а ты. Вся армия на тебя смотрит.
Нефедов, опустив глаза, сказал смущенно:
- Постараюсь оправдать...
- Повтори мне, пожалуйста, что ты должен сделать. Только ты - ешь. Ешь
и рассказывай.
Он внимательно смотрел, как 19-летний мужчина, с худым, большеротым
лицом, с пробором в светлых волосах, непослушными от смущения руками режет
мясо на фаянсовой тарелке, скрежеща по ней ножом.
Нефедов, как об уже состоявшемся, рассказал, что он бесшумно преодолеет
водную преграду (он так и назвал Днепр "водной преградой"), - затем,
высадясь на плесе, пошлет троих в разные стороны на кручу - разведать, на
каком расстоянии от уреза воды (он так и сказал: "от уреза воды") находятся
немецкие окопы или иной опорный пункт по возвращении всех троих подаст
сигнал фонарем: если все спокойно - длинными проблесками три раза, при
опасности - серией коротких. Рацию - применит в случае окружения. Тогда,
по-видимому, скорректирует огонь на себя.
- С лодками как поступишь? - спросил генерал. - Притопишь? Или песком
засыплешь?
Нефедов быстро, по-птичьи, повернул к нему голову и ответил, глядя в
глаза:
- Отошлю назад. Хотя мне каждый человек там нужен.
Это означало - он себе отрежет пути бегства. И предчувствие, что с этим
юношей что-то плохое должно произойти, - предчувствие, впрочем, обычное для
таких случаев, - пронзило генерала щемящей жалостью. Он подумал, что стареет
и что нельзя ему поддаваться чувству, неуместному и не ко времени.
- Минус четверо, - сказал генерал. - Останется вас семнадцать.
- Девятнадцать, товарищ командующий. Лодки свяжем все вместе, хватит и
двоих гребцов.
- А выгребут поперек течения?
- Назад - выгребут. Я бы и одного послал, но вдруг с ним что случится -
и пропали лодки.
-- Что ты о лодках беспокоишься! Мы без них обойдемся.
Нефедов опять поглядел ему в глаза.
- Не в этом дело, товарищ командующий. Нам эти лодки там - не нужны.
Да, он так и хотел - отрезать себе пути бегства.
- Заместителя себе назначил? - спросил генерал, наливая по второй.
- Так точно... Конечно, товарищ командующий. Старший сержант Князев
меня заменит. Я его проинструктировал.
- Ну... Дай Бог, чтоб не пришлось ему... тебя заменить. Давай за это.
Нефедов молча с ним чокнулся и подождал, покуда генерал пригубит
первым.
- Лейтенант Нефедов, - сказал генерал, чувствуя прихлынувшую
расслабленность, доброту, - возьми мне этот плацдарм. Очень тебя прошу. Ты,
брат, не знаешь, что это для меня значит. И не надо тебе это знать. Думай
обо всей армии. Как зацепишься, проси любой поддержки - артиллерией,
авиацией. Найдешь нужным - батальон тебе в подмогу пошлю. Считай, что ты уже
представлен на Героя Советского Союза. И еще четверо, кого ты сам назовешь.
Остальные - все - к "Красному Знамени". Только постарайся, милый. В случае
чего - ты знаешь, как меня вызвать по рации. Обращайся только к Кирееву. Это
я буду Киреев. Так и требуй: "Киреева мне!"
Было что-то и впрямь неуместное, фальшивое в том, чего и как он просил
у юноши, которому предстояло проплыть тысячу двести метров холодной быстрой
реки, рискуя вызвать при всплеске сумасшедший сноп немецких осветительных
ракет, и потом, на полоске берега, умирать от страха перед засадой, перед
автоматной очередью, от которой не спрячешься под кручей, - тогда как он сам
останется в чистой, покойной избе, где свет и тепло, и на столе ужин с
водкой, и куда вскоре придет к нему та, которую он так напряженно ждет и о