свернула папироску и протянула ему; и он особенно близко вдруг увидел ее
несмелую, ждущую улыбку.
не пропадало у него после того, как она в блиндаже прислонилась лбом к его
шее, после того разрыва мины, когда она осторожно села на траву, слабо
потирая грудь, и эта незнакомая горькая нежность необоримо подымалась в
нем к ее ласковому смеху, к этой маленькой цигарке, умело свернутой для
него, к ее светлым коротким волосам, - они, падая, мешали ей, заслоняли
щеку.
командовать людьми, думал больше о других, чем о себе, жил чужой жизнью,
отказывал себе в том, что порой разрешал другим, и не привык и не хотел,
чтобы о нем открыто заботился кто-то. Он видел, как она
задумчиво-медлительно узким кончиком языка провела по краю самокрутки и,
тут же отстранив от губ, проговорила решительно:
пальцы. Он удивленно посмотрел ей в лицо, заметил в неподвижных глазах
тревожно ласкающую черноту, увидел черноту замерших ресниц, спросил
неловко:
чтобы тебя ранило. - И заговорила быстро, глядя, как он прикуривает, по
привычке загородив ладонями огонек зажигалки: - Я замечала: больше убивают
и ранят молодых. Почему? Зачем их? Опыта у них, осторожности меньше? А вот
ты неосторожен, я замечала... Ты действительно не дорожишь жизнью?
под пули не лезу. Просто иначе нельзя. Всю жизнь, иногда кажется, воевал.
Где-то там, в бездне лет, один курс горного института, книги, настольная
лампа. Прошлое можно уложить в одну строчку. В настоящем - одни подбитые
танки. Не уложишь в страницу. Может быть, поэтому так кажется? - И тотчас
поправил себя с прежней и неожиданной для нее откровенностью: - А может
быть, и по-другому...
согнали на шоссе тысяч десять. Были с нами, мальчишками-студентами, и
пожилые профессора. Некоторые из них не верили в жестокость, даже в
последнюю минуту рассуждали о немецкой культуре, о Бахе, о Гейне... А
немцы подтянули танки к шоссе, расставили зенитные пулеметы на обочинах.
Аккуратно выстроили нас. И расстреляли, наверно, половину. Остальных -
тысяч пять - сбили в колонну, погнали на запад, мимо Смоленска.
войну до сих пор помню об этой гуманности.
ты! Они влезли в нашу жизнь! Но ты береги себя... Разве нельзя
как-нибудь... беречь себя?
улыбался он; улыбка эта казалась случайной, беглой, но в ту минуту, когда
она появлялась, сдержанное выражение на лице Новикова пропадало, оно
становилось мальчишески добрым, веселым, как бы ожидающим; и проглядывал
внезапно тот Новиков, который был незнаком ей, которого она не знала и
никогда не узнает, - было в этой короткой улыбке то прошлое, довоенное,
школьное, неизвестное ей.
В углах посыпались комья земли на солому, со звоном упала гильза на столе,
дребезжа, скатилась на пол и там погасла, точно придушило огонь. Стало
очень темно. Шуршала земля. Было слышно, как за высотой рассыпалась
длинная дробь пулемета.
гильзу, скажи... Я знаю, что ты не любил меня, когда я пришла в батарею. И
знаю, что ты думал. Слушай... ты, конечно, знаешь адъютанта Синькова из
восемьдесят пятого. В общем, он слишком надеялся на свою силу. Он ударил
меня, я ударила его. И ушла из разведки. Потом обо мне стали
распространяться слухи...
тающий шепот; часто, с щемящей нежной болью, оглушившей его, сдваивало
сердце. Он ощупью приблизился, наклонился к ней - она лежала, - руки
неуверенно нашли ее теплое, гибкое, сразу податливо потянувшееся к нему
тело, ее влажные пальцы скользнули по его шее, по погонам, воротнику
шинели, дыхание ветерком ожгло щеку Новикова. Она крепко, исступленно
обняла его, и по этому дыханию, по ее шепоту он так порывисто нашел
нежно-упругие, отдающиеся губы, что они оба задохнулись.
потек по стенам, и опять вверху простучала пулеметная очередь. Новиков
поднял голову.
сказал он, оторвался от теплоты ее груди, рук и, не находя от этой
полублизости, что сказать ей, договорил с хрипотцой: - Тебе не больно
ногу? Я могу сделать перевязку... Зажечь лампу?..
жду...
Зарево высоко и огромно, километра на три в ширину, лохмато подымалось за
высотой над городом; и показалось сейчас Новикову, что горели все кварталы
его и окраины. Слитные звуки боя гремели оттуда приближеннее, четче -
придвинулись с запада к высоте вплотную. Выгибаясь фантастическими рыбами,
скользили там, среди огненного моря, выгнутые хвосты реактивных мин;
нагоняющие один другой разрывы все ощутимее, все полнозвучнее, все
тяжеловеснее отдавались на высоте.
берегом озера, на низкие траектории танковых снарядов на окраине,
улавливал скрежет, отдаленное гудение моторов; и то, что испытывал он
сейчас в землянке, обнимая горячие, покорные плечи Лены, еще ощутимо,
пьяно жило в нем: близость ее тела, влажные пальцы на шее, податливые,
отдающиеся губы. И не верил, что только что по-мужски впервые целовал
женщину там, в землянке, и она целовала его с исступленной решимостью,
готовая отдать ему себя.
часового. Никто не отозвался. Перешагнул через бруствер, увидел часового -
Ремешкова - и весь расчет: сидели на расстеленном между станин брезенте.
Разговаривали шепотом, курили. Спал один Горбачев. Лежал на снарядных
ящиках, накрыв голову плащ-палаткой, шумно посапывал, ворочался неспокойно
во сне, двигал кирзовыми сапогами. Из голенищ забыто торчали автоматные
магазины - видимо, давили ноги.
смотрели на него. Ремешков, до этого говоривший что-то, вытер ладонью рот,
сморгнул, крепкие молодые скулы отсвечивали на зареве розовым.
будете?
перерывами вздохнул. Потом охватил худые свои колени, уперся в них черным
небритым подбородком, узкое лицо передернулось вспоминающей усмешкой:
теле, расставив ноги, туго обвитые обмотками. Ответил и кашлянул, потер,
потеребил широкое, как блин, лицо свое, как бы очищая его, зачем-то
посмотрел на руку. Пальцы дрожали.
произнес он виновато. - Видать, сильно жиманули наших в городе? Драпанули
там... Может, наш фланг только и стоит?
проговорил Степанов, опять потирая, теребя круглые мягкие щеки.
Новиков. - Невеста есть у вас? Ждет, наверно.
прижимаясь подбородком к коленям. - Будь ты, малец, в моей школе,
посоветовал бы я твоей мамке снять с тебя штаники да налагать по
вопросительному знаку, щоб знал, яка она, алгебра жизни. С жинкой спать -
нехитрое дело. - И с обычной своей независимостью обратился к Новикову: -
Правильно чи не правильно, товарищ капитан?
был женат, вызвало в Новикове странное чувство, похожее на удивление и
любопытство к нему, - оказывается, этот парень испытал то, что не суждено
было испытать самому Новикову.