вспоминать. Удивительно, насколько математика способствует самопознанию.
Впрочем, атмосферные проблемы меня не интересуют, мне на них наплевать.
Добавлю лишь, что в этой части света по утрам часто бывает солнечно, до
десяти часов, до десяти тридцати, после чего небо темнеет и начинается
дождь, до вечера. Потом появляется солнце и тут же закатывается, промокшая
земля вспыхивает на мгновение и, лишившись света, гаснет. Я опять в седле,
мое отупевшее сердце одолевает беспокойство, но это беспокойство больного
раком, идущего на прием к дантисту. Я не знал, верную ли выбрал дорогу. Все
дороги для меня верны, неверная дорога - событие. Но на пути к матери только
одна дорога верна, та, что ведет к ней, ибо не все дороги ведут к матери. Я
не знал, нахожусь ли на одной из верных дорог, и меня это беспокоило, как
беспокоит все, что слишком напоминает о жизни. Можете представить себе
облегчение, охватившее меня, когда в сотне шагов от себя я увидел неясные
очертания городской стены. Я миновал ее и оказался в незнакомом районе, хотя
город я знал хорошо, я в нем родился, и расстояние между нами никогда не
превышало десяти-пятнадцати миль, дальше он меня не отпускал; почему, не
знаю. И я уже был близок к тому, чтобы спросить, тот ли это город, в котором
я впервые увидел ночной мрак и который все еще давал прибежище моей матери,
где-то там, или не тот, и я попал в него по ошибке, сделав неверный поворот,
и не знаю даже, как он называется. Ибо я твердо знал, что родной город у
меня один, в другой моя нога не ступала. Когда-то я внимательно прочитывал,
когда еще мог читать, сообщения о путешественниках более удачливых, чем я, о
городах, столь же прекрасных, как мой, и даже более прекрасных, но другой
красотой. И сейчас я искал в памяти название - название единственного
города, который мне суждено было знать, намереваясь, как только отыщу его,
тотчас остановиться и, приподняв шляпу, спросить у прохожего: Извините,
господин, это X, не так ли? Х - это название моего города, и я его
вспоминал, я был уверен, что оно начинается с Б или П, но, несмотря на эту
подсказку, или как раз из-за ее ложности, никак не мог припомнить других
букв. Понимаете ли, я так много времени провел вдали от слов, что мне
достаточно увидеть город, мы говорим о моем городе, чтобы оказаться не в
состоянии, вы понимаете. Мне очень трудно это выразить. И даже мое
самовосприятие было окутано плотной пеленой безымянности, в чем вы, кажется,
только что убедились. И не только название города, все вокруг глумилось над
моими чувствами. Да, даже в тот период, когда все, волны и частицы, стали
постепенно исчезать, предметы существовали на условии безымянности и
наоборот. Я говорю об этом сейчас, но что, в конце концов, знаю я о том
периоде сейчас, когда град ледяных слов осыпает меня, град ледяных значений,
и под этим градом гибнет мир, поименованный так вяло и тупо. Все, что я
знаю, - знают слова и неживые предметы, это из их знаний возникает забавное
устройство, имеющее начало, середину и конец, похожее на удачно построенную
фразу или на долгую сонату смерти. И поистине, какое значение имеет, скажу я
это, или то, или что-нибудь еще. Говорить - значит выдумывать. Обманчиво,
как правда. Ничего не выдумываешь, только кажется, что выдумываешь, кажется,
что освобождаешься, а на самом деле всего-навсего выдавливаешь из себя урок,
обрывки когда-то выученного и давно забытого - жизнь без слез, когда все
слезы уже выплаканы. Впрочем, к черту все это. На чем я остановился? Не в
состоянии вспомнить название своего города, я решил остановиться на обочине,
дождаться прохожего, приветливого и интеллигентного с виду, сдернуть с
головы шляпу и сказать, улыбаясь: Прошу прощения, господин, извините,
господин, не скажете ли вы, как называется этот город? И как только он
обронит слово, я сразу пойму, то ли это слово, которое я искал в своей
памяти, или не то, и таким образом узнаю, где я. Но намерению этому,
возникшему у меня, пока я ехал, не суждено было сбыться. Помешал глупейший
случай. Да, мои намерения этим и замечательны - не успеют они созреть, как
сейчас же найдется что-то, препятствующее их исполнению. Возможно, поэтому я
менее решителен сейчас, чем в те времена, о которых рассказываю, а в те
времена был менее решителен, чем еще раньше. Но, по правде говоря (по правде
говоря!), особой решительностью я никогда не отличался, я не был, так
сказать, решительным на намерения, а имел привычку нырять головой в дерьмо,
не разбирая, кто на кого валит и в какую сторону мне податься. Но и от этой
привычки я не получал ни малейшего удовлетворения, и если все же так и не
смог от нее избавиться, то вовсе не потому, что не пробовал это сделать.
Дело, как будто, в том, что самое большее, на что можно надеяться, это стать
в конце концов чуть-чуть не таким, каким был в начале или в середине. Ибо,
не успел я еще как следует оформить свой план в голове, как переехал собаку,
которую увидел слишком поздно, и к тому же сам упал с велосипеда, -
оплошность тем более непростительная, что собака, которую держали на
поводке, бежала не по мостовой, а послушно шла за своей хозяйкой по
тротуару. Меры предосторожности, как и планы, следует принимать с
предосторожностью. Эта дама, должно быть, полагала, что предусмотрела все и
не оставила места случайности, по крайней мере в том, что касалось
безопасности ее собаки, а фактически бросила вызов всей вселенной, подобно
мне, когда я безумно жажду пролить свет на то или иное событие. Вместо того
чтобы покаянно биться о землю, обвиняя во всем свой возраст и немощь, я все
испортил, бросившись бежать. Меня тут же догнали; среди поборников
справедливости, столпившихся вокруг меня, были мужчины и женщины всех
возрастов, я успел заметить седые бороды и почти ангельские мордашки; они
готовы были разорвать меня на куски, но тут вмешалась хозяйка собаки.
Впоследствии она мне сообщила, что сказала следующее, и я ей поверил:
Оставьте в покое этого несчастного старика. Он убил Чарли, с этим ничего не
поделаешь, а Чарли я любила, как ребенка, но все не так страшно, как
кажется, ибо я как раз вела его к ветеринару, чтобы избавить от мук жизни.
Чарли состарился, ослеп, оглох, ревматизм скрутил ему ноги, он не переставал
гадить - ночью и днем, дома и на улице. Спасибо же этому старцу за то, что
мне не пришлось выполнять мучительную процедуру, не говоря уже о расходах,
которые я могу позволить себе с большим трудом, ибо не имею иных средств к
существованию, кроме пенсии за моего дражайшего супруга, павшего при обороне
страны, которую он называл своей родиной и от которой при жизни не получал
никаких выгод, одни оскорбления и обиды. Толпа начала рассеиваться,
опасность миновала, но даму было уже не остановить. Вы можете сказать,
продолжала она, его вина в том, что он пытался скрыться, вместо того чтобы
объясниться и принести мне свои извинения. Согласна. Но ведь совершенно
ясно, что он не в своем уме, что он не владеет собой по причинам, о которых
нам ничего не известно и которые могли бы устыдить нас всех, если бы мы о
них узнали. Я даже не уверена, осознает ли он вполне свой поступок. Ее
монотонный голос навел на меня такую тоску, что я уже собрался продолжить
свой путь, как вдруг передо мной вырос неизбежный полицейский. Он тяжело
опустил на руль моего велосипеда свою огромную, красную, волосатую лапу, это
я заметил сам, и, похоже, у него с дамой состоялся следующий разговор. Это
тот человек, который переехал вашу собаку, мадам? Да, это он, сержант, а что
такое? О нет, мне не передать этот бессмысленный диалог. Замечу лишь, что
полицейский наконец исчез, слово не совсем точное, бормоча и ворча, а за ним
потянулись последние зеваки, потерявшие последнюю надежду дождаться моего
бесславного конца. Но полицейский тут же вернулся и сказал: Немедленно
уберите вашу собаку. Снова оказавшись на свободе, я попытался ею
воспользоваться. Но дама, госпожа Лой, разделаюсь с ее фамилией поскорее,
или Лусс, забыл, а имя похоже на Софи, удержала меня и, уцепившись за полу
моего пальто, сказала, я считаю, что слова, которые я услышал, и слова,
произнесенные ею тогда, одинаковы: Сударь, вы мне нужны. И, заметив по
выражению моего лица, которое часто меня выдает, что я ее понял, она, должно
быть, произнесла: Если он понимает это, то может понять и другое. И не
ошиблась, ибо некоторое время спустя я оказался во власти новых идей и точек
зрения, исходивших, несомненно, от нее, а именно - убив собаку, я морально
обязан помочь отнести ее домой и там похоронить; она не хочет предавать меня
суду за то, что я натворил, но человек не всегда не делает того, чего не
хочет; она находит меня вполне симпатичным мужчиной, несмотря на мою
отвратительную внешность, и счастлива была бы протянуть мне руку помощи и
так далее, половину я забыл. А, вот еще что, она мне тоже была нужна, так ей
казалось. Я был ей нужен, чтобы помочь избавиться от собаки, а она мне забыл
зачем. Наверняка она это сказала, ибо приличие не позволило мне обойти
молчанием сделанный намек, и я, не колеблясь, заявил, что не нуждаюсь ни в
ней, ни в ком бы то ни было другом, и, вероятно, несколько преувеличил, ибо
в матери я наверняка нуждался, иначе откуда такое упорное желание добраться
до нее? Вот одна из причин, почему я стараюсь говорить как можно меньше. Ибо
я всегда говорю или слишком много, или слишком мало, а это ужасно для
человека, любящего правду так, как люблю ее я. И прежде чем оставить эту
тему, к которой, вероятно, у меня уже не будет повода вернуться из-за того,
что меня охватывает смятение, я хочу сделать довольно любопытное замечание:
мне не однажды случалось, в те времена, когда я еще говорил, говорить
слишком много, полагая, что я сказал слишком мало, и, наоборот, говорить
слишком мало, полагая, что я сказал слишком много. После раздумья, довольно
долгого, хочу заявить, что мое словесное изобилие обычно оказывалось речевой
бедностью и наоборот. Так время иногда меняет заповеди. Иными словами, или,
возможно, уже совсем иное: что бы я ни сказал - его всегда оказывалось
недостаточно или слишком много. Да, но я не был молчальником, что бы я там
ни говорил, молчальником я не был. О, божественный анализ, с твоей помощью
познаешь себя и познаешь своих ближних, если они у тебя есть! Ибо сказать,
что мне не нужен никто, - значит сказать не слишком много, а лишь ничтожно
малую часть того, что я мог бы сказать, не мог не сказать, о чем должен был
умолчать. Потребность в матери! Нет, не существует слов, чтобы выразить то
отсутствие потребностей, от которого я погибал. Так что, вероятно, она, я
имею в виду снова Софи, назвала мне причины, по которым я нуждался в ней,
после того как я осмелился ей противоречить. Возможно, если бы я взял на
себя труд, я бы и сам их вспомнил, но брать на себя труд, премного
благодарен, как-нибудь в другой раз. Покончим с этим бульваром, конечно, это
был бульвар, и с праведными прохожими, и с бдительными полицейскими, и с их
ногами и руками, которые топают, тянутся, сжимаются в бессильной ярости,
покончим с их орущими ртами, у которых всегда находится причина для крика, и
с небом, с него уже начало моросить, и с чужбиной, где ты видим, где тебя