определить, был ли то орел или кто другой из той же породы пернатых, но не
это волновало его, а то, что птица была для него недосягаема, была
неподвластна ему, - и не отпугнешь ее, равно как не призовешь и не
прогонишь. Резко вскинув бровь, прокуратор метнул неприязненный взгляд
ввысь: ишь ты, кружит да кружит, и дела ей ни до чего нет. И все же
подумалось ему, что эта птица словно император в небе. Не случайно, видимо,
императорское величие символизирует орел - голова с мощным клювом, хищный
глаз, прочные, как железо, крылья. Таким и должен быть император! В выси -
на виду и нe доступен никому... И с той высоты править миром - и никакого
равенства ни в чем и ни с кем, даже боги должны быть у императора свои,
отдельные от других, безразличные к подданным, презирающие их. Вот на чем
стоит сила, вот что заставляет бояться власти, вот на чем стоит порядок
вещей в мире. А этот Назарянин, который упорствует в своем учении и который
вознамерился уравнять всех от императора до раба, ибо Бог, мол, един и все
люди равны перед Богом, утверждает: мол, Царство справедливости грядет для
всех. Он смутил умы, взбудоражил низы, вознамерился переустроить мир на свой
лад. И что из этого получилось? Та же толпа потом била его и плевала в лицо
ему, лжепрозорливцу, лжепророку, обманщику и прохиндею... И, однако, что же
это за человек такой? При всей безнадежности своего положения ведет себя
так, будто не он терпит поражение, а те, кто его осуждает...
сказать, сам полуимператор, во всяком случае в этой части Средиземноморья,
когда отлучился с допроса, чтобы оставить Иисуса Назарянина на несколько
минут наедине с собой, - пусть тот почувствует зияющую бездну, над которой
висит. Надо было сломить его дух, заставить униженно ползать, отречься от
Бога, единого для всех, от всеобщего равенства, чтобы потом, кaк гада с
переломленным хребтом, вышвырнуть вон из израильских земель - пусть
бродяжничает и сгинет без вести, недолго бы так протянул, свои ученики и
прибили бы, изверившись в нем...
Понтий Пилат, изыскивая наиболее верный, наиболее выгодный и наиболее
показательный путь искоренения новоявленной крамолы. Уходя с Арочной
террасы, он полагал, что осужденный наедине с собой прочувствует, что ему
грозит, и к моменту возвращения прокуратора падет к его ногам. Если бы
прокуратор знал, что в те короткие минуты этот странный человек думал совсем
не об этом или, вернее, совсем не так, а ушел в воспоминания, ибо
воспоминания - это тоже удел живых и одно из последних благ на пороге
прощания с жизнью.
стражников и встали по краям Арочной террасы, точно бы осужденный мог отсюда
бежать. И он позволил себе обратиться к ближайшему легионеру:
заострившимся лицом в окаймлении длинных, ниспадающих волнами темных волос.
И, прикрыв глаза ладонью, ушел в себя, забылся. "Напиться бы, - думал он, -
искупаться бы где-нибудь в реке". Он живо представил себе проточную воду у
берегов - вода струится, лобзая землю и прибрежные травы, и ему почудился
плеск воды, как будто работали весла, приближая лодку к тому месту, где
сидел он, как будто кто-то хотел взять его в лодку и увезти, уплыть с ним
отсюда. То была мать, это она подплывала к нему в тревоге и страхе. "Мама! -
прошептал он неслышно. - Мама, если бы ты знала, как мне тяжко! Еще прошлой
ночью в Гефсимании на Масличной горе я изнывал, ужасался от тоски,
навалившейся, как черная ночь, не находил себе места и, бодрствуя с
учениками, все не мог успокоиться и в предчувствии страшном дошел до
кровавого пота. И тогда я обратился к Господу, Отцу моему Небесному. "Отче,
- сказал я. - О если бы ты благословил пронести чашу сию мимо меня! Впрочем,
не моя воля, но Твоя да будет". И вот она - чаша сия, до краев полная, не
обходит, не минет, приближается неотвратимо, и свершится то, что и ты
наверное предвидишь. И если это так, значит, ты знала, что будет со мною, и
тогда, о боже, как же ты жила все эти годы, мама родная, родительница,
давшая дыхание, с какой мыслью и с какой надеждой ты растила меня,
предназначенного замыслом Божьим для этого великого и ужасного дня, самого
несчастного из всех дней, ибо нет больше горя для человека, чем собственная
смерть, но для матери, когда на глазах у нее погибает плод чрева ее, род ее,
- горе двойное. Прости меня, мать, не я определил судьбу твою, а Отец мой
Всевышний, так обратим к Нему свои взоры без ропота, и да будет воля Его!"
когда было ему лет пять, приключился с ним один случай. В ту пору семья их
пребывала в Египте, куда бежала от царя Ирода, посягавшего на жизнь
новорожденного дитяти - будущего Иисуса Христа, ибо сказано было волхвами,
что то царь Иудейский народился. К тому времени мальчик уже подрос, и
протекала там неподалеку большая полноводная река, возможно, то был Нил -
велика была река, широка. Мария ходила туда с малышом полоскать белье, как и
многие женщины той местности. А в тот день, когда они были у реки, причалил
один старец лодку к берегу и подошел к ним, поздоровался ласково с Марией и
ее малышом. "Отец! - окликнула его Мария. - Не позволишь ли покатать на
твоей лодочке сыночка моего? Так он хочет этого, плачет, несмышленыш". -
"Да, Мария, - отвечал старец, - я для этого и привел эту лодку, чтобы ты
покатала на ней маленького Иисуса". Марию не удивило, что он знал их имена,
она подумала, что это кто-нибудь из окрестных жителей. Но когда решилась
попросить, чтобы старец сел на весла, тот вдруг исчез, точно в воздухе
растворился. Но и это не смутило Марию, уж очень хотелось мальчику
покататься на лодке, уж очень он радовался и бегал вокруг, прыгая от
возбуждения, очень торопил мать свою. И тогда она бросила белье на камнях
прибрежных, взяла сыночка, усадила его в лодку, а сама отвязала лодку,
столкнула ее с мели, вскочила в нее, усадила малыша на колени, и они поплыли
по течению. Как чудесно было тихо скользить по сверкающей воде почти у
самого берега - на прибрежных отмелях колыхались тростники, пестрели цветы,
яркие птицы шумно порхали в кустах, напевали и посвистывали, в теплом парном
воздухе гудели, роились, стрекотали насекомые. Как чудесно им было! Мария
запела негромкую песню и была счастлива, а сынку ее так интересно было плыть
на лодке. И это еще больше радовало Марию. Тем временем - и не так уж далеко
они отплыли от места и не так уж далеко были от берега - большая коряга,
лежавшая на мелководье, ожила и, взбурлив волны, грозно и стремительно
поплыла к ним. То был громадный крокодил - его выпученные глаза алчно
устремились на них. Мальчик испугался и закричал. Мария оцепенела и не
знала, что предпринять. Ударом хвоста крокодил чуть было не опрокинул лодку.
Бросив весла, Мария крепко прижала к себе дитя. "Господи! - взмолилась она.
- Это он! Твой сын Иисус! Данный тобой! Не оставляй его, Господи! Спаси
его!"
заклинать того, кто был Всем во Вселенной и Отцом Небесным ее ребенка. "Не
оставляй нас, он еще нужен будет тебе!" - вскричала она. Лодка же, оставшись
без управления, поплыла, подталкиваемая снизу крокодилом. Когда наконец
Мария осмелилась открыть глаза, крик радости вырвался из ее груди - лодка
причалила к берегу, точно бы ее кто-то привел туда, и крокодил, повернув
назад, уплывал вдаль. Не помня себя Мария выскочила из лодки и побежала по
берегу, плача от потрясения и смеясь от счастья. Она бежала, прижимая к себе
малыша, и все твердила, целуя его и обливая слезами: "Иисус! Иисус!
Ненаглядный мой сыночек! Тебя Отец узнал! Он тебя спас! Это Он тебя спас! Он
тебя возлюбил, ты Его возлюбленный сын, Иисус! Ты станешь премудрым, Иисус!
Ты будешь Учителем, Иисус! И ты откроешь глаза людям, Иисус! И они пойдут за
тобой, Иисус, и ты не отступишься от людей никогда, никогда, никогда!" Так,
причитая, ликовала "благословенная между женами".
невдомек ей было, что то было знамение Господне, чтобы люди знали, кто он,
подрастающий Иисус, сын плотника Иосифа, скрывшегося ради спасения младенца
от Ирода в Египет. Ибо, как только Мария с дитятею выскочила из лодки на
берег и побежала, лодка куда-то исчезла, уплыла по реке, а женщины,
стиравшие белье в реке, сбежавшиеся на ее крик, уверяли потом, кто когда она
бежала с малышом на руках, вокруг его головы виднелось золотистое сияние. И
все обрадовались этому. И тронуты были до слез, когда маленький Иисус,
прильнув к матери, крепко обнял ее за шею и, вдыхая материнский дух, сказал:
"Мама, когда я вырасту, я поймаю того крокодила за хвост, чтобы он больше не
пугал нас!" Все посмеялись словам детским, а потом стали припоминать, кто же
мог быть хозяином лодки. Тут открылось, что никто в округе того человека не
знал и никто его больше никогда не видел. Плотник Иосиф многие дни пытался
разыскать загадочного лодочника, чтобы извиниться перед ним и возместить ему
убыток, но так и не нашел его...
теперь он припомнил ее на Арочной террасе, когда просил прощения у матери за
причиняемое ей горе и страдания. "Я с тобой прощаюсь сейчас, мать, - говорил
он ей, - не обижайся, если не успею или не смогу обратиться к тебе, когда
меня будут казнить. Страшусь я смерти, и ноги мои холодеют, хотя сегодня так
невыносимо жарко. Прости меня, мать, и не ропщи в мой тяжкий час на долю
свою. Прости. А у меня иного пути к истине в человеках, которые самое тяжкое
бремя Творца, нет, кроме как утвердить ее через собственную смерть. Иного
пути к человекам не дано. И я иду к ним. Прости и прощай, мама! А жаль, что
крокодила того я так и не схватил за хвост. Говорят, они очень долго живут,
два-три человеческих века, эти крокодилы. А если бы и поймал, отпустил бы с
миром... Пусть себе... И еще вот подумалось, мама, если тот лодочник был
ангел в облике старца, может быть, мне суждено свидеться с ним в мире
ином... Припомнит ли он тот случай? Слышу шаги, идет мой палач поневоле -
Понтий Пилат. Прощай, мать, заранее прощай".
покидал ее. Стража тут же удалилась, и опять эти двое остались на террасе
один на один. Выразительно глянув на Иисуса, вставшего с места при его
появлении, прокуратор понял, что все идет так, как ему хотелось, - жертва
сама неуклонно приближалась к последней черте. Однако и в этот раз он решил
Пехов Алексей
Быков Василий
Суворов Виктор
Никитин Юрий
Роллинс Джеймс
Конан-Дойль Артур