что вы захотите. Может ли помочь Дороти эмоциональный шок? Я готов
жениться на ней хоть завтра, если она согласится.
тронута, но в ней еще осталось достаточно порядочности, чтобы отказать
вам. Просто не знаю, что вам сказать. Я старый человек, жалкий старый
лекарь, все это превосходит мои возможности. Может быть, втайне я и
надеюсь на вашу молодость - вашу и Дороти, - молодость ведь способна на
чудеса. - И доктор грустно улыбнулся: - Вы уже совершили одно чудо, так
почему бы вам не совершить и второе?
мне совет, доктор: должен ли я проявить инициативу? Выказать
настойчивость, даже дерзость? Или вы думаете, что, напротив, медленное,
упорное, ненавязчивое убеждение...
дверью послышались шаги Дороти, которая несла чай.
Едва он вышел, как Дороти, не дав мне раскрыть рот, заговорила первой:
сильнее ощущаю при этом - стыд или облегчение. Теперь вам все известно, да
и я вас давно предупреждала: надеюсь, мне больше нет нужды доказывать вам,
что я не из тех женщин, на которых женятся. Нет! - крикнула она, заметив,
что я собираюсь перебить ее. - Избавьте меня от вашей жалости, я еще не
так низко пала, чтобы она не ранила меня, притом без всякой пользы. Мы не
любим друг друга. Какая же совместная жизнь ожидает нас?
не любим друг друга? Уж будьте уверены, что мои чувства известны мне
лучше, чем вам!
чтобы заглушить мой робкий протест. - Да, вы тысячу раз правы! Забудьте
все плохое, что я говорила прежде о вашей лисице. Я многое передумала с
тех пор. Всякая женщина - Галатея, или она просто не женщина, и всякий
мужчина - Пигмалион. В женщине мужчина любит свое творение, которое он
ваял веками. И вот теперь она ожила, и он влюбился в нее, а она в него. Вы
тоже изваяли Сильву, сотворили собственными руками! И она превратится в
женщину, в настоящее человеческое существо, а я... а я, наоборот...
вскочил, бросился перед ней на колени, протянул руки, чтобы обнять ее со
словами:
не смогу...
оперлась на него. Я как дурак стоял на коленях перед пустым креслом, и
Дороти смотрела на меня - без насмешки, да и без гнева, а с каким-то
странным, неестественным высокомерием.
этом знаете, бедный мой мальчик?! Ничего вы не знаете, ровным счетом
ничего. Да и никто не знает. А впрочем, кто нас слушает? О жалкие
Пигмалионы! - вскричала она, простерев руку вперед, и внезапно стала
похожей на своего отца с его пророческими жестами. Заметив мое изумление и
страх, Дороти махнула рукой: - Не обращайте внимания... Лучше вам
уехать... - Речь ее перешла в невнятное бормотание. - Если вы... если не
уедете... вы... вы пожалеете. Не слушайте меня! - вдруг взмолилась она. -
Ну пожалуйста! Прошу вас! - И я увидел, как нервная дрожь сотрясла все ее
тело, словно у лошади, которую удерживают на старте. - Я сейчас наговорю
глупостей. Не дожидайтесь же этого, уходите! Оглохли вы, что ли?!
ответить. Голос Дороти задрожал, начал прерываться.
разница?! Мне безразлично ваше мнение. Разве наше кого-нибудь интересует?
Бедные, глупые ученики чародеев! Ведь мы ничего ни у кого не просили. Мы
были просто счастливыми самками. Что нам было делать со своим разумом? Он
ведь ни на что не годен. Только мешает получать наслаждение. И делает
невыносимой расплату. В чем мы нуждались? В том, чтобы нас опекали,
согревали, ублажали, холили и лелеяли? Нет, нет! Этого мало! Понадобилось
еще, чтобы мы мыслили! Ну вот вам и результат. Когда сердце наделено
разумом, оно мучится, оно страдает, оно защищается. Против чего? Да против
самого разума! Вот от чего я спасаюсь - от разума, а вы... вы заявляете,
что не хотите, не дадите мне это сделать! Убирайтесь вон! Я - такая, и
такой останусь. Больше вы меня не поймаете. Больше вы не заставите меня
стоять на коленях и расшибать лоб об пол, борясь с этим абсурдным миром.
Это ваше, мужское занятие - ведь у вас-то лбы крепкие, вам хватит силы и
жестокости, чтобы взбунтоваться, а мы... что делать нам, слабым женщинам?
Мы только набили себе шишки в этой борьбе, и ничего больше. И теперь нам
больно. Прекрасный результат! Да, я тоже долго верила, что разум превыше
всего остального. Но что он мне дал? К чему послужили мои знания? Ни к
чему, пропали впустую. Как только что-нибудь действительно начинало иметь
значение - прости-прощай! - ни одного человека рядом, ни одной мысли.
Впрочем, именно так и можно узнать, что это важная вещь, не правда ли? Или
вы не согласны? Попробуйте только сказать, что не согласны! Ну что
прикажете делать с человеком, который не способен разделить со мной самое
насущное, самое жизненно необходимое! Это же мельница, вертящаяся впустую!
Только перемалывает бесчисленные желания, бесполезные угрызения совести,
придуманные трудности и воображаемые страхи. А что еще может она
перемолоть? А я сыта этим по горло! У меня от этого несварение желудка. Я
желаю только одного: дайте мне уснуть. Я нашла свой дом, свою нору, свою
бочку. И не надейтесь выкурить меня отсюда. Вам что, больше понравилось
бы, если бы я окончила свои дни среди церковного мрака, как это делают
тысячи напуганных до смерти старых святош? Нирвана за нирвану... Да, я вас
понимаю: любовь. Что ж, это тоже убежище. Ты вся принадлежишь одному
мужчине - и конец дурным мыслям! Конец ужасу перед молчанием светил.
Неудивительно, что все эти дурочки стремятся к браку! Но и в самой любви
таится нечто, и это нечто - страдание. А следовательно, разум. И как
следствие - хаос. О нет, любовь - скверное лекарство! Не хочу его больше.
Хочу забвения, и все. Забвения, забвения, забвения! - кричала она громче и
громче; все это она выпалила с такой скоростью, что я при всем желании не
смог вставить ни слова.
грубым "Послушайте!" - так швыряют палку в ноги бешеной собаки. Но она
опять заткнула мне рот, крикнув еще громче:
пузырится пена. - Я говорю как сумасшедшая, не правда ли? - бросила она
мне, словно прочла мои мысли. - Ну и что ж, ведь напиваются же по вечерам,
в одиночестве, герцогини - так что без чувств валяются под столом. Хотите
полюбоваться на других сумасшедших, вроде меня? Да я вам их покажу десятки
тысяч по всей Англии! Знаю, знаю, я - совсем другое дело, я пошла еще
дальше, я гублю себя, но если мне так нравится?! И по какому праву вы
собираетесь мне помешать? Молчите же! - завопила она изо всех сил и вдруг,
словно голос у нее сорвался, словно на нее навалилась невыносимая
усталость, хрипло прошептала: - Я все говорю, говорю, конечно, говорю
слишком много... не обращайте внимания... Да-да, я знаю, я, верно,
наговорила массу глупостей, это из-за морфия, этим всегда кончается у
меня, пока действие не пройдет совсем... не бойтесь, мне нужно
выговориться, я не могу остановиться, у меня начинается настоящее
словоизвержение, я задыхаюсь, я не могу больше, нет сил... - прошептала
она. - Будьте добры, откройте тот ящик, нет, вон тот, в столике за ширмой.
Да-да, этот. Там табакерка, старинная, фарфоровая. Да, вот эта. Несите ее
сюда. Побыстрее. Что вы сказали?
порошок. Потом подбежал к окну и растворил его.
по ветру.
зашатался и под бешеные крики рухнул на пол. Дороти била меня кулаками,
пинала ногами, рассекла каблуком щеку; защищая от нее лицо руками, я
попытался подняться, но получил удар такой силы в грудь, что, потеряв
равновесие, ударился о подлокотник дивана; наконец мне удалось встать на
ноги и спастись бегством, а вслед мне летели какие-то предметы и грязные
ругательства. Не знаю, как я добрался до экипажа. Дороти, к счастью, не
стала меня преследовать. Я бежал не из трусости, а от невыразимого,
какого-то священного ужаса и отвращения. Дорогой я дрожал всем телом,
стирая кровь с разбитого лица.
24
свое паническое бегство. Не на многое же я оказался способен. Стоило
давать хвастливые обещания доктору Салливену! Я заперся у себя в кабинете,
чтобы спокойно поразмыслить и разобраться во всем.
наконец свое истинное положение: попал, что называется, в "вилку" между
Сильвой и Дороти, между животным, которое я хотел превратить в женщину, и
женщиной, которая хотела стать животным. Самое неотложное, решил я, - это,
разумеется, удержать на краю пропасти Дороти. Ты удрал, как последний
трус, сказал я себе, так вот, завтра же ты вернешься в Дунсинен. И не
Василенко Иван
Андреев Николай
Орлов Алекс
Майер Стефани
Апраксина Татьяна
Махров Алексей