одно из самых изумительных явлений природы. Не знаю, как другим, а мне
доставляет большое удовлетворение знать, что, вкушая мою скромную пищу, я
привожу в действие прекраснейший из механизмов, какие нам только известны. У
меня при этом бывает такое чувство, будто я оказываю услугу всему обществу.
После того как я себя завел, если можно так выразиться, - произнес мистер
Пексниф с самой пленительной нежностью в голосе, - и знаю, что механизм
действует, - я, постигая назидательный смысл пищеварения, чувствую себя
благодетелем человечества.
Пексниф, надо полагать, радуясь тому, что приносит человечеству моральную
пользу, задремал снова.
Энтони то и дело толкали один другого и просыпались в испуге или,
привалившись во сне головой к противоположным углам дилижанса, расписывали
свои сонные физиономии самой удивительной татуировкой, бог их знает, каким
образом. Дилижанс останавливался и ехал, ехал и останавливался, и так
продолжалось без конца. Одни пассажиры входили, другие выходили, свежих
лошадей впрягали, выпрягали и опять впрягали, без малейшего перерыва - как
казалось тем, кто дремал, и с перерывами чуть ли не во всю ночь - как
казалось тем, кто не сомкнул глаз ни на минуту. Наконец дилижанс начал
подскакивать и громыхать по неровному булыжнику, и мистер Пексниф, выглянув
в окно, объявил, что наступило утро и они приехали.
она находилась, была уже полна народом, что как нельзя более подтверждало
слова мистера Пекснифа насчет того, что наступило утро; хотя, судя по тому,
что на небе не было заметно ни малейших проблесков света, вполне могла быть
и полночь. Стоял, кроме того, густой туман, - словно это был город в
облаках, куда они добрались за ночь по волшебному бобовому стеблю; * а
мостовую покрывала толстая корка, похожая на жмыхи, про которую один из
пассажиров на империале (без сомнения, сумасшедший) сказал другому (должно
быть, сторожу при нем), что это снег.
конторе, с тем чтобы зайти за ним после, мистер Пексниф, ведя под руки обеих
девиц, перебрался через улицу, потом через другую, через третью, потом
пустился дальше, сворачивая то направо, то налево, в какие-то странные двери
и глухие переулки, ныряя в какие-то подворотни; он то перепрыгивал через
канаву, то шарахался от кареты четверней, то терял дорогу, то опять находил
ее, то шествовал в высшей степени уверенно, то окончательно падал духом, все
время волнуясь так, что прошибала испарина, и, наконец, остановился на
мощенной булыжником площадке вблизи от Монумента *. То есть так сказал
мистер Пексниф, а что касается того, чтобы увидеть самый Монумент или хоть
что-нибудь кроме домов, стоявших совсем рядом, то девицы видели не больше,
чем если бы играли в жмурки у себя в Солсбери.
дверь очень грязного дома, выделявшегося даже среди отборной коллекции
грязных домов но соседству, на фасаде которого красовалась небольшая
овальная вывеска, похожая на чайный поднос, с надписью: "Коммерческий
пансион М. Тоджерс".
Пексниф постучал дважды и позвонил трижды, не произведя впечатления ни на
кого, кроме собаки на той стороне улицы. В конце концов загремела цепь и
засовы отодвинулись с таким ржавым скрипом, словно от холодной погоды
охрипли даже запоры, и на пороге, появился маленький мальчик с большой рыжей
головок, таким крошечным носом, что о нем не стоит и говорить, ибо это был
не нос. а чистейшее недоразумение, и очень грязным веллингтоновским сапогом
*, надетым на левую руку; увидев приезжих, он озадаченно потер
вышеупомянутый нос сапожной щеткой и ничего не сказал.
у них шумный: все разом требуют свои сапоги. Я было подумал, что это газета,
и удивился почему ее не просунули, как всегда, в окошечко. Вам чего надо?
вопрос был задан очень строго и даже с некоторым вызовом. Однако мистер
Пексниф, нисколько не оскорбившись таким поведением мальчика, сунул ему в
руку свою визитную карточку и попросил отнести наверх, а их пока проводить в
какую-нибудь комнату, где топится камин.
сам найду дорогу. - И без дальнейших слов он повел дочерей в комнату нижнего
этажа, где стол был уже накрыт к завтраку скатертью (довольно узкой и
короткой, едва доходившей до краев), и на нем красовалось большое блюдо
разваренной докрасна говядины, образчик хлебной ковриги того сорта, который
известен хозяйкам под названием "сеяного мягкого четырехфунтового", и
немалое количество чашек и блюдечек со всеми обычными дополнениями.
только что вычищенных и перевернутых подошвой кверху для просушки, и пара
коротких черных гетр; на одной из них кто-то из джентльменов - очевидно
большой шутник, который нарочно для этого спустился вниз, временно прервав
свой туалет, - начертал мелом: "Гордость Джинкинса"; а на другой подошве был
нарисован профиль, претендовавший на сходство с самим Джинкинсом.
всегда-то было темно, а в это утро особенно. В коридоре стоял какой-то
странный запах, как будто весь аромат обедов, которые варились на кухне со
дня построения дома, сгустился на черной лестнице и, подобно призраку монаха
в "Дон-Жуане", "отсель не уходил". В особенности сильно давала себя знать
капуста; да и вообще все овощи, которые здесь варились, принадлежали к
разряду вечнозеленых и благоухали с неувядаемой силой. В обшитой панелями
гостиной свежий человек инстинктивно - и как бы по наитию свыше догадывался
о присутствии крыс и мышей. Лестница была очень мрачная и очень широкая, с
такими толстыми и прочными перилами, что они годились бы даже для моста. В
темном углу на первой площадке стояли неуклюжие старые часы гигантского
роста, увенчанные дурацкой короной из трех медных шариков; этих часов почти
никто не замечал, и уж решительно никто не глядел на циферблат, так что если
они не прекращали своего глухого тиканья, то только предосторожности ради, -
единственно для того, чтобы какой-нибудь рассеянный человек не натолкнулся
на них случайно. Так как этот дом с первых дней существования пансиона М.
Тоджерс ни разу не перекрашивался и не переклеивался, то лестница сильно
почернела, покрылась копотью и осклизла. Вверху, над лестничной клеткой,
находился дряхлый, безобразный с виду, еле живой и весь расшатанный
стеклянный люк, чиненный и перечиненный на все лады, который подозрительно
глядел сверху на все, что происходило внизу, и прикрывал собой пансион, как
будто это был особого рода парник, в котором могли произрастать только овощи
особого сорта.
минут, греясь перед огнем, как на лестнице послышались шаги, и в комнату
вошло верховное божество этого заведения.
и целым рядом кудряшек на лбу, напоминавших маленькие пивные бочоночки,
прикрытые сверху чем-то вроде сетки, которая смахивала не то что на чепец, а
скорее на черную паутину. На руке у нее была маленькая плетеная корзиночка
со связкой ключей, которые позвякивали на ходу. В другой руке она держала
горящую сальную свечу. Разглядев при ее свете мистера Пекснифа, миссис
Тоджерс сейчас же поставила подсвечник на стол, чтобы ничто не мешало ей
принять гостя со всей подобающей сердечностью.
Лондон! Кто бы мог ожидать такого визита после стольких - о боже мое, боже!
- после стольких лет! Как же вы поживаете, мистер Пексниф?
мистер Пексниф. - Да как же вы помолодели!
не переменились.
руку к обеим девицам. - Разве это меня не старит?
кверху и молитвенно складывая их. - Не может быть, мистер Пексниф! Это,
верно, ваша вторая жена со своей подружкой!
потому что вот теперь гляжу и думаю, что узнала бы их где угодно. Милые мои
мисс Пексниф, как же обрадовал меня ваш папа!
утреннего холода, выдернула из маленькой корзиночки маленький носовой платок
и приложила его к лицу.
заведения, а также и то, что вы принимаете только постояльцев-мужчин. Но я
подумал, что, может быть, для моих дочерей найдется место в вашем доме, что
для них вы, может быть, сделаете исключение.
мистер Пексниф. - Я знаю, у вас есть своя маленькая комнатка, там они могли
бы очень удобно поместиться и не выходить к общему столу.
позволить себе эту вольность.
каковое намерение и осуществила с большим жаром. Правда же заключалась в
том, что в доме было занято решительно все, кроме одной кровати, которую
теперь следовало отдать мистеру Пекснифу, и потому ей требовалось время на
размышление, и такое продолжительное время (ибо решить, куда деваться с
гостями, было отнюдь не просто), что, даже выпустив сестер из своих объятий
во второй раз, она несколько минут глядела на них молча, причем один ее глаз
Березин Федор
Трубников Александр
Земляной Андрей
Флинт Эрик
Мороз Александра