Чтение 30–й страницы книги ~Факультет ненужных вещей~

скоро каким-то ловким маневром переселил заведующую в лакейскую, а сам
занял кабинет директора. Заведующая была старая дама, фальшивая и лживая,
она носила на шее бархоточку и черный медальон с алмазным сердечком.
Любила, когда на школьных вечерах читали Бальмонта и "Белое покрывало", но
нюх у нее был собачий, то есть она боялась тебя так же, как свое прямое
начальство. А впрочем, кем же ты был, как не ее прямым начальством? Ты,
Георгий Эдинов, председатель учкома, секретарь комсомольской ячейки,
руководитель драмкружка, еще кто-то, сильный, здоровый, скуластый,
высокий, с бескровным кремовым лицом (у меня был такой башлык), в крагах и
кожаной куртке! Никто не знал, откуда ты взялся и кто тебя взял.
Официально тебя, конечно, выбрали, но мы все отлично знали, что тебя никто
не выбирал. Ты просто появился, и все тут. Ты появился и стал ходить по
школе, по всем пяти этажам ее, все засекать, все усекать, во все
проникать. Ты говорил, проходя мимо кого-нибудь из нас: "Зайди-ка ко мне
во время большой перемены", и мы сразу же обмирали. А чего нам, кажется,
было бояться? Ведь все это происходило не в царской гимназии с ее волчьими
билетами, педелями, фискалами, с беликовыми и передоновыми, а в честной
советской трудовой школе. И вызывал нас опять-таки не классный инспектор,
а товарищ, наш товарищ. Вот это была первая и самая гнусная ложь. От нее
шли все остальные лжи - и крохотные, и побольше, и, наконец, та
наибольшая, во имя которой ты и возник, Эдинов. Я ведь потому ничего не
сумел собрать и написать о тебе, что так и не понял: кто же ты в самом
деле? Просто, как пишет Достоевский, "мальчишка развитой и развращенный"
(этот тип я постиг вполне) или чудовищный гибрид будущего кандидата
педагогических наук Передонова с Павликом Морозовым - тоже еще на свет не
родившимся (писатели двадцатых годов еще не были так умудрены, как их
знаменитые и увенчанные коллеги тридцатых и пятидесятых годов). Во всяком
случае, ты был весь обращен в будущее. И на Павлика, пожалуй, походил не
по прямой, а какой-то очень-очень косвенной линии. Кто этот, в самом деле,
бедный, злодейски убиенный пацанок? Не о таких ли написал Гете: "Du, armes
Kind, was hat man dir gethan"? ["Бедное дитя, что с тобой сделали" (нем.)]
Представь, я до сих пор не знаю этого. Я только вижу, чем все это
кончилось. А начиналось все вполне невинно. Вот, скажем, санитарная
тройка. Сначала это были действительно только девчонки с чисто вымытыми
розовыми лапками. На переменах они ловили нас и осматривали наши ногти и
воротнички. Но ведь девчонки что? Кто их слушал? От них выворачивались,
откупались обещаниями, просто показывали язык и убегали. Ты быстро
покончил с этой кустарщиной. "Во-первых, - приказал ты, - надо составлять
акт и подавать в учком", во-вторых, вслед за девочкой шел верзила - он
хватал меня за шиворот и волок в учительскую. Вот в этом и была твоя
гениальность. Ты ввел порядок и понял, из кого должны состоять твои
тройки. Вместо первых и законопослушных учеников ты стал набирать в тройки
самых отпетых - хулиганов, ловчил, тупиц, было бы мальчишеской совести
поменьше да кулаки побольше. И все переменилось. Эта шобла была тебе
предана, как шайка молодых щипачей своему тертому пахану, и поэтому они из
самых последних превратились, само собой, в самых первых. И исчезли все
безнадежные, успеваемость скакнула чуть не на сто процентов (наши бедные
педагоги боялись тебя больше, чем мы). Так ты весомо, грубо и зримо
продемонстрировал силу товарищеского воздействия, мощь коллектива и талант
руководителя. И что по сравнению с тобой, действительно, стоили все демоны
и бесы старой гимназии, все эти педели, инспектора, директора - бездарные
беликовы, параноидные передоновы! Да гроша медного не стоили они - стукачи
и фискалы! Они были просто глупы и беспомощны! Им лгали с истинным
упоеньем и вдохновеньем. А тебе не врали. Ты быстро покончил с этим
ремесленничеством. Любой староста отвечал на любой твой вопрос: о чем ты
его спрашивал, о том он и рассказывал. О родном брате и то рассказал бы. И
попробовал бы тот его тронуть! Ого! Ты и с этим покончил сразу же. Правда,
старички постарше, из тех, кто еще от отцов слышал о каких-то былых
традициях товарищества - не об этих, которые так успешно насаждал и
насадил ты, - а о тех допотопных, когда человек был еще человеку не
"друг", а иногда враг и друзья объединялись и блюли друг друга, - те могли
еще увернуться от ответа или просто соврать. Но малыши были честны,
неподкупны и суровы - они все несли в учком к его председателю в кожанке и
поскрипывающих крагах... Бог знает, куда ты все это нес, Георгий Эдинов.
Но, во всяком случае, все наши немощные души ты крепко держал в кулаке.
Вернее, в клеенчатой общей тетради, этакой книге живота нашего. Мне тоже
однажды пришлось ее увидеть. Тогда в нашем классе случился криминал, и мне
пришлось говорить с тобой. Это был первый в моей жизни разговор с
государством, один на один, в казенном пустом кабинете, по казенной
надобности. Правда, история была на редкость неприятная. Как-то после
последнего урока у нас в классе появился и пошел по рукам револьвер.
Конечно, без единого патрона, со сбитой ручкой, но с бойко вращающимся
барабаном. Все крутили его по очереди. Подержать в руке настоящий
бельгийский кольт - ого-го! Это чего-то стоило! А потом после уроков
кто-то с этим кольтом подбежал к чинной стайке девчонок в углу двора и
прицелился в них. Те, разумеется, бросились врассыпную, а потом быстро
успокоились, вместе с нами гоняли этот барабан и целились друг в друга.
После этого кольт пропал. Кто его принес - так и осталось нераскрытым. Но
прошла неделя, кто-то стукнул, и началась паника. Боевое оружие!
Заряженное! Оставшееся от белых! С полной обоймой! С гравировкой "За веру,
царя и отечество"! Двуглавым орлом! (Ни орла, ни надписи этой, конечно, не
было, но шептались именно о них - ты был и правда большим талантом,
Эдинов!) Немедленно найти и выяснить, чей он. Выяснить, выяснить,
выяснить! Выявить, выявить, выявить! Сначала собрали старостат просто.
Потом старостат с тройками. Потом заседал педсовет совместно с учкомом. А
раз после занятий пришел в класс физкультурник и провел беседу. (Это был
вялый высокий блондин с красными полосками бровей и постоянно лупящимся
носом. Мы к нему относились как к своему.) Бесполезно. Никто ничего не
знал (к счастью, староста наша болела). А через три дня объявили нечто
чрезвычайное - общее собрание обеих смен. Явка обязательна. Мы пришли. На
сцене стоял стол под красным сукном и сидел за столом под пальмами
костистый дядька лет сорока во френче и в пронзительном троцкистском
пенсне. Кто-то из учкома объявил собрание открытым и предоставил слово
тебе. Ты скромно поднялся с одной из средних скамеек и взошел на сцену.
Ровно такой же ученик, как и мы все. "Вот, ребята, - сказал ты, - нашу
школу посетил один из руководящих работников райкома партии. Он хочет с
вами поговорить". Товарищ из райкома поднялся и заговорил. Голос у него
был мягкий, переливчатый, но с этаким металлом. "Меня что больше всего
удивляет в этой нехорошей истории с кольтом? - сказал он просто. - Не он
сам, нет. Больше всего удивляет ваше отношение к своим же ребятам, своим
товарищам. Они вас спрашивают, а вы либо молчите, либо говорите им
неправду. Зачем лгать своим друзьям? Вот это совсем мне непостижимо!
Обманывать Жору Эдинова? Водить за нос Благушина? (Был у нас такой
подонок, раньше из самых отпетых, сейчас самый ответственный.) Ведь вы с
ними на одной парте сидите, на переменах в футбол играете, вместе домой
идете, завтраками делитесь - и лжете им? Почему? Не верите, что ли? Никак
не умещается это у меня в голове, ребята! И другое совсем непонятно - вот
я узнаю, у вас начались разговоры о фискалах, доносах, доносчиках,
ябедниках. Какие фискалы? Какие ябедники? Ведь это же давным-давно умершие
понятия нашего проклятого прошлого, и я не пойму, кто и зачем их
воскрешает. Мы давным-давно осиновый кол в них забили. Среди вас не может
быть доносчиков, нельзя же доносить на самого себя. Верно, ребята? (Тут он
даже немного посмеялся.) Но - и тут он сразу мгновенно построжел - вы
должны быть сознательными друзьями, и если ваш друг вольно или невольно
повел себя не так, как следует в нашем социалистическом обществе (были
тогда действительно сказаны эти слова о социалистическом обществе? Сейчас
я уже сомневаюсь. Может быть, это просто историческая аберрация, обман
слуха, и я услышал то, что говорилось много позже), вы обязаны во имя его
самого же довести до сведения ваших старших товарищей, ваших старших
товарищей!" На эту тему он говорил еще с час. Так вот, после этого
собрания ты и вызвал меня, Эдинов. В учкоме никого не было. Уже горело
электричество. Ты сидел за столом, я сидел поодаль. "Ну, так что скажешь?"
- спросил ты. А чего я мог сказать, я молчал - и все! Тогда ты сказал: "Ты
знаешь, кто принес кольт. Учти - у тебя плохая успеваемость по математике
и отвратительное поведение. А школа держит первенство по Москве. Сейчас
самое время тебе об этом подумать!" Я молчал. "Верно?" - спросил ты. Я
опять-таки молчал, потому что и это была правда. Ты посидел, посмотрел на
меня таинственно и сказал, что вызвал меня только потому, что хотел, чтобы
я сам во всем честно разобрался. Вот я только что слышал прекрасную речь
ответственного товарища. Товарищ этот мне объяснил все, так неужели я и
дальше буду запираться? И губить себя? В нашей стране не может быть
неисправимых. Помню ли я, каким был Николай Благушин хотя бы в прошлом
году? Хорошо! А сейчас? Вот он все осознал и исправился по-настоящему. А
я? Нет, так советские учащиеся себя не ведут. Во всяком случае, учащиеся
советской образцовой школы, носящей такое светлое имя великого ученого
Михаила Ковалевского (ей-Богу, ты сказал именно так, может быть, и
издеваясь), так не могут себя вести. Так ты говорил, строго и ласково,
глядя прямо в мои лживые глаза. Пятнадцатилетний капитан - тебе вряд ли
было больше - нашего бестолкового школьного корабля. А я изворачивался,
мекал, не знал, куда себя девать, просто сгорал от конфуза и злости. Я
ненавидел себя, тебя, всех тех, кто тебя поставил над нами. А ты уличал
меня на каждом шагу, не особенно настаивая, но и не отступая, - ты просто
преследовал меня по пятам. Наконец мне все как-то осточертело, на его "ты
должен..." (подумать? решить? сказать?) - я рявкнул: "Ничего я тебе не
должен, и пошел бы ты от меня..." Вот тогда ты выдвинул ящик, вытащил
книгу живота и ласково погладил ее. "Ну зачем же так, - спросил ты с
мягкой наглостью. - Все равно ведь скажешь, некуда тебе деться. Вот где ты
у меня. Прочитать?" "Прочитай!" - крикнул я. "Да, я прочту, пожалуй, -
сказал ты с той же ласковой ненавидящей улыбкой, - но тогда тебя на
следующем заседании педсовета исключат из школы. С чем ты придешь домой?