Чтение 30–й страницы книги ~Открытая книга~

писем. Мне нужны эти письма. Они должны быть у меня самое позднее завтра.
Условие - пятерка за письмо. Задаток - сегодня.

Это было ужасно, что я так растерялась! Но я растерялась не только
потому, что он ошеломил меня своей наглостью, но и потому, что тысячи
догадок мгновенно мелькнули передо мной. Так вот кто эта красивая дама с
темными глазами, любившая сниматься в таких необычайных нарядах! Вот почему
старый доктор никогда не говорил о своей любви - это было горькое
воспоминание!

Я закричала:

- Пошли вон!

Нужно было сказать: "Пошел вон!" Это было глупо, что я гнала его и в то
же время обращалась на "вы". Но мне было не до грамматики. У меня все
дрожало в душе, и очень хотелось ударить Раевского лежащим на окне медным
пестиком, которым Авдотья Никоновна всегда колола орехи...

- Павел Петрович, вы только подумайте, он был у меня!

Доктор дремал, когда я вбежала к нему не раздеваясь, и не сразу очнулся
- прежде сделал рукой козырек над глазами и посмотрел на меня.

- Кто был?

- Да Раевский же! Он подговаривал меня, чтобы я у вас письма стащила!
Ему зачем-то нужны письма Кречетовой, он меня уверял, что она вам писала. И
кто мог его направить ко мне? Я видела, как он Агаше деньги совал! Какой
негодяй! Я его выгнала, а он не ушел, то есть ушел, но к Марии Петровне, и
они там с отцом еще целый час говорили. Тьфу, толстая, противная рожа! Павел
Петрович, это правда, что она вам писала?

- Да, Таня, - сказал старый доктор. - Мы когда-то были друзьями.

Он не очень расстроился, только удивился, когда я сказала, что Раевский
был у меня.

- Но зачем, зачем ему эти письма?

- Он хочет издать их.

- Как издать? Напечатать? - Ну да.

- Как же он смеет издавать личные письма?

- Видишь ли, это была знаменитая актриса. И теперь, когда она умерла
(мне показалось, что он с трудом выговорил последнее слово), разные
ничтожные люди пытаются... ну, хоть заработать на ее имени, что ли... Об
этих письмах никто не знает, потому что... это действительно личные письма.
И вот разные темные дельцы вроде этого Раевского...

Он задумался, потом окончил печально:

- Когда я умру, Таня, ты сожги эти письма.

- Полно, Павел Петрович, - я поцеловала его, - не будем больше говорить
об этом. А если Раевский еще раз придет, все равно - ко мне или к вам, мы
скажем Иванову (это была фамилия председателя горсовета), и пускай он
распорядится, чтобы Раевского посадили в тюрьму. Ведь это преступление - то,
что он мне предлагал! Вы бы слышали, как он со мной разговаривал! Это
человек двухличный.

- Двуличный.

- Ну все равно, двуличный. Черт с ним! Помнится, вы меня учили, что
когда в жизни случается неприятность, нужно только объяснить себе ее причину
- и на душе сразу станет легче. Я объяснила?

- Да.

- Ну вот, а теперь давайте работать...

Но от Раевского не так-то легко было отделаться, и я потом пожалела,
что действительно не сказала о нем председателю горсовета. Ко мне, правда,
он больше не приходил, но у доктора был еще два раза, и в конце концов Агния
Петровна при мне строго-настрого сказала Агаше, чтобы она больше на порог не
пускала этого "проходимца".

РЕШЕНИЕ

Теперь, сидя у Павла Петровича, я уже с другим чувством смотрела на
фотографии дамы с темными, грустными глазами. Что помешало ей выйти замуж за
Павла Петровича в те времена, когда он был молод и хорош собой? Очень
хотелось спросить об этом у старого доктора, но я не решалась и только
перечитывала без конца статью о Кречетовой в книге "Знаменитые актеры и
актрисы".

Потом я нашла еще несколько книг, в которых рассказывалось о ней, и
постепенно ее жизнь открылась передо мной. Оказывается, с восьми лет она
участвовала в спектаклях; причем один автор рассказывал, как, изображая в
трагедии "Уголино" умирающего от голода мальчика, она заметила, что ее
подруга, вместо того чтобы "мучиться от голода", спокойно уписывает кусок
пирога. Это так не понравилось маленькой артистке, что, не долго думая, она
вырвала пирог и бросила за кулисы. Подруга стала плакать, и режиссеру
пришлось потихоньку убрать ее со сцены.

Другой автор написал, что Кречетова была натурой "чисто женственной" и
что в каждой роли она не только находила симпатичные черты, но выдвигала их
на первый план, "стараясь вызвать сострадание даже к такой грешнице, как
леди Макбет". Всего она сыграла около трехсот ролей. Трехсот! Это было почти
невозможно представить себе. Сколько душевных сил нужно, чтобы сыграть
триста ролей, если мне для единственной - правда, немой, но все-таки хорошей
роли - пришлось буквально потерять равновесие Духа!

Да, теперь я не сомневалась, что должна посвятить свою жизнь театру.
Недавно в газете "Искусство Коммуны" я прочитала, что самым важным
искусством Ленин считал кино, и мне стало казаться, что отсвет этого имени
лежит на моей тайне, о которой я до сих пор никому, кроме Андрея, не сказала
ни слова.

Давно уже распределила я свой день, а теперь и ночь, потому что дня не
хватало. Утро, когда приходилось комплектовать и выдавать книги, было отдано
школьным предметам. После обеда я отправлялась в школу, а вечером... о,
вечером начиналось самое главное! Крадучись, чтобы никто не видел, я
возвращалась в подвал, запирала тяжелую железную дверь, заслоняла большой
гравюрой окно, чтобы с улицы не увидели света, и принималась за подготовку в
Институт экранного искусства.

Это было очень трудно, главным образом потому, что из книг по кино у
меня была только серия "Синема - чудо XX века", а все другие - по
драматическому театру. Для подготовки в Институт экранного искусства важнее
всего была мимика, а в этих книгах о ней не говорилось ни слова. Наконец я
нашла то, что нужно: "Хрестоматию для упражнения в словесном и мимическом
выражении чувств", и с этого дня моя жизнь таинственно раздвоилась, потому
что я стала выдумывать и исполнять "этюды".

Что же такое были "этюды" и почему для будущей артистки кино они имели
такое большое значение? Этюды, или монопьесы, были, как утверждала
хрестоматия, самым верным средством, чтобы сознательно усвоить законы,
управляющие языком телодвижений.

Большинство этюдов начиналось со слов: "Представьте себе, что... " И я
представляла. Чего я только не представляла! То мой подвал превращался в дом
Ростовых из "Войны и мира", а я - в Наташу, с трепетом ожидавшую Анатоля
Курагина, который должен похитить ее. То подвал оставался подвалом, но зато
я становилась Скупым рыцарем, который дрожащими руками зажигал свечи и
открывал свои сундуки один за другим. Это были этюды из литературы, а из
жизни, тоже хорошие, я придумывала сама.

В складе было холодно, время от времени приходилось бегать, хлопая
спереди и за спиной руками, как это делают извозчики, чтобы согреться. Кроме
того, той зимой мне ежеминутно хотелось есть, так что я даже пугалась
иногда, что заболела какой-то неизвестной болезнью. Но что значили эти
мелочи в сравнении с фантастическими переходами из одного существования в
другое, с переходами, от которых все больше и больше разгоралось в душе
счастливое чувство полета!

Настало то переходное время, когда утро начиналось с метели, а в
полдень была уже оттепель, и хрупкий, потемневший снег оседал на глазах -
так у нас в Лопахине начиналась весна.

У доктора было холодно, и когда я вошла, он сказал, что лучше мне
остаться в пальто. Он тоже накрылся пальто, даже забрался в него с головой,
и диванная подушка лежала на его коленях, укутанных шалью. Но у него был
хитрый вид - это меня удивило, - и глаза из глубины пальто блестели
по-детски лукаво.

Мы не стали писать в этот день: я опоздала, и доктор, должно быть,
успел уже изложить свои мысли, потому что исписанный лист бумаги лежал перед
ним на столе.

- Сегодня думал о своей жизни, - поглядывая с довольным видом на этот
лист, сказал он, - занятие, которому, между прочим, не предаюсь почти
никогда. А ты, Таня?

- Наоборот, очень часто.

Я устроилась на скамеечке, и мне захотелось спать.

- Это преимущество молодости, - продолжал Павел Петрович, - а старики,
уверяю тебя, заняты в большей степени настоящим, чем прошлым. Так вот мне
пришло в голову, Таня, что я прожил не одну, а несколько жизней, выключавших
друг друга. Моя молодость - это была молодость одного человека, зрелость -
другого, а старость - третьего... Подай мне, пожалуйста, лупу.

Я подала ему лупу, и он все с тем же веселым выражением стал
рассматривать лежавшую перед ним страницу. Меня заинтересовала эта страница,
но я поленилась встать - уж очень удобно было дремать на скамеечке, поджав
под себя ноги и укрывшись пальто.

- Не помню, где я читал, - продолжал Павел Петрович, - что известный
поэт Рембо впоследствии стал спекулятором, даже, кажется, работорговцем, и
больше уже ничего не писал. Значит, у него было две жизни, причем вторая
исключила первую и полностью заняла ее место. А у меня целых три, - с
детским удовольствием сказал доктор, - и за третью, черт побери, я, не
задумываясь, отдаю и первую и вторую!

Я подумала, что к первой жизни, очевидно, относится фото, на котором