неуютно. Как бы то ни было, свобода маски, хотя она и заключалась главным
образом в абстрактных отношениях с другими людьми, была все равно что птица
с оторванными крыльями. Маска, которую чуть было не выбросили, сохраняя
перемирие, способна была лишь на невнятное бормотание.
то не только маска, но и сам я превращусь в средство. Пусть лицо у меня -
маска, но ведь тело-то по-прежнему мое собственное. Можно закрыть глаза и
представить себе, что во всем мире исчез свет... тогда мгновенно маска и я
превращаемся в одно целое и нигде нет того, к кому я должен ревновать...
если тебя касаюсь я сам, значит, тот, кого касаешься ты, тоже я сам и нужно
отбросить всякие колебания...
придурковатым видом, вроде не испытывая никаких чувств, просеивала сквозь
самые разные сита все мои желания, стремясь таким путем убедить меня, что
оставшиеся не стоят того, чтобы хотеть их. Правда, разновидностей желаний в
полном смысле этого слова удивительно мало, и они невероятно просты, и если
исключить жажду разрушения, то их можно буквально пересчитать по пальцам.
Назову пришедшие на память.
общие желания: естественные отправления, жажда избавления, наживы,
развлечения. Далее специфические: желание совершить самоубийство,
потребность отравлять себя - вино, табак, наркотики. Наконец, если толковать
желания в широком смысле, может быть, правильно включить в их число жажду
славы, потребность работать.
"тратой свободы". В самом деле, как бы ни хотелось спать, сон сам по себе не
может быть целью. Он - всего лишь средство пробуждения. В общем, с какой
стороны ни подойти, сон следует причислить к накоплению свободы. По той же
причине естественные отправления, жажду наживы, избавления, славы, труда
тоже, пожалуй, лучше здесь не рассматривать... Вот только не избежать,
наверно, критики за то, что последнее из названных мной желаний - труд -
легкомысленно рассматривается как средство в одном ряду с естественными
отправлениями. Представим себе, что рождается в результате труда, - труд в
самом деле следует сделать господствующим среди желаний. Если бы не было
создана вещь, не было бы, очевидно, и истории, не было бы, очевидно, и мира,
не появилось бы, несомненно, и такое понятие, как человек. Кроме того, если
рассматривать труд как самоотрицание, то есть если труд служит преодолению
труда, то одно это позволяет считать его целью. И даже в том случае, когда
труд становится самоцелью, это не вызывает неприятного, отталкивающего
впечатления, как жажда наживы или славы. И даже в этом случае люди,
сочувственно кивая говорят: "Он здорово работает". Можно не опасаться, что
его будут корить, порицать. Что ни говори, а люди ведь придумали такие
выражения, как "денежная работа", "выгодная работа", "высоко ценимая
работа"...
Если в какой бы то ни было форме не нарушаются запреты, использование маски
теряет всякий смысл. "Свободой только маски" прежде всего должны были быть
незаконные действия. (В самом деле, я процентов на шестьдесят был
удовлетворен работой в институте... Если бы у меня отняли ее, то, думаю,
тосковал бы по ней процентов на девяносто... И все же я прекрасно мог бы
обойтись без маски.) Таким образом, хотя труд ради труда и провалился весь
сквозь ячейки первого сита, он все же должен задержаться во втором.
Предупреждаю, я не собираюсь касаться проблемы ценностей. Я говорю лишь о
сиюминутном желании сбежавшего из тюрьмы, чье алиби гарантировано.
как бесплатное питание не столько цель, сколько средство, с самого начала не
будем его касаться, но где-то я, кажется, слыхал о законе, запрещающем
наедаться досыта. Запрещение утолять голод не в условиях фронта или тюрьмы -
явление довольно редкое. Но если все же попытаться отыскать его, то,
пожалуй, удастся обнаружить в людоедстве. Правда, в данном случае речь идет
не совсем об утолении голода - значительное место занимает здесь элемент
убийства. А убийства, как мы договорились, касаться не будем.
настоящего лица его все же можно совершить, маска же в конце концов
позволила мне избежать участи и "заживо погребенного". И уж если я собирался
совершить самоубийство, лучше бы с самого начала ничего не предпринимать.
Жажду развлечений тоже не следует брать изолированно: иногда это
разновидность избавления, в других случаях - своего рода труд, лишенный
объекта, - в общем, мне хотелось бы рассматривать его как сложное
образование, состоящее из ряда упоминавшихся уже компонентов. Страсть к
отравлению, так же как желание напиться, - не более чем дурное подражание
маске, и потому... я действительно пребывал в блаженном состоянии
опьянения... и снова касаться этого не стоит.
наконец те самые конвульсии жертвенности.
x x x
Я лишь рассуждал о том, что, захоти я в ту ночь потратить свободу в чистом
виде, это было бы не чем иным, как сексуальным преступлением, на самом же
деле я так и не совершил ничего хотя бы отдаленно напоминающего
преступление. И не потому, что у меня не было к этому никакой склонности, и
не потому, что не представилось случая, но, так или иначе, я его не
совершил. Вот почему я спрашиваю тебя только об одном - о своих
рассуждениях.
заметишь нелепые изъяны в моих рассуждениях. Я уже пережил крах всех этих
рассуждений и не могу поэтому не признать, что в них есть недостатки. Но я и
в то время не видел их, не могу обнаружить их и сейчас. А может быть...
может быть, они вылились в форму подчинения упорным уговорам маски, а я сам
себя обманывал, считая их результатом моих собственных желаний.
табличку "вход воспрещен", и в то же время с самого начала меня непреодолимо
тянуло это сделать. Если вдуматься - ничего удивительного. Я старался по
возможности не касаться этого, но дело в том, что, отвергни я сексуальные
преступления, мне не удалось бы осуществить и план заставить маску
соблазнить тебя. Если бы речь шла о том, чтобы соблазнить тебя один раз,
никакой проблемы, видимо, не возникло бы. Но если я хотел сделать отношения
между маской и тобой длительными и, таким образом, создать новый мир, то
должен был во что бы то ни стало нарушать законы, связанные с сексом. Иначе
вряд ли бы я мог вынести двойную жизнь, разъеденный до мозга костей
ревностью. И эти долгие, упорные уговоры маски были, конечно, результатом
моей сознательной провокации.
рассуждения, я тут же проникся сочувствием к желаниям маски. Кстати, совсем
не потому, что я изголодался по сексу, как если бы это была еда или питье.
Нарушить сексуальные запреты - вот на что изо всех сил толкала меня маска.
Если бы я не осознавал существование запретов, то очень сомневаюсь, что
нарушение их было бы наполнено для меня таким трепетным очарованием. И когда
я погрузился в это очарование, яд ревности, больше всего мучивший меня,
казалось, утратил вдруг свою силу, и я, будто посасывая таблетку
противоядия, стал стараться вызвать в себе эротический импульс.
окружающее, и уходившая вдаль улица представилась мне волшебным замком,
сплошь состоящим из табличек "Секс. Вход воспрещен". Будь хоть ограда этого
замка прочной - куда ни шло, а то сплошь изъедена червями, с дырами от
вывалившихся гвоздей, она, казалось, вот-вот развалится. Ограды, ограды -
своим видом они будто готовы отразить вторжение и вызывают этим любопытство
людей, снующих по улице, но, стоит приблизиться к ним и присмотреться
повнимательней, и червоточины и следы от выпавших гвоздей - все это
камуфляж, и тогда пропадает всякое желание подойти еще хоть на шаг. Секс,
запрет секса? Что же это в конце концов такое? Любой, кто задумается над
смыслом камуфляжа, кто задумается над происхождением оград, тут же неизбежно
превращается в эротомана. Безусловно, он сам тоже не что иное, как одна из
этих оград. Именно поэтому эротоман и должен проливать на свои желания слезы
боли и раскаяния. Когда он ломает сексуальные запреты, то одновременно
разрушает и свою собственную ограду. Но коль уж задумываешься над
существованием оград, пока точно не установишь их происхождение, не
успокоишься. Эротоман - тот же честный, глубокий исследователь: убедившись в
существовании загадки, он уже не может не разрешить ее, каких бы жертв это
ни потребовало.
Шилова Юлия
Андреев Николай
Сертаков Виталий
Каргалов Вадим
Ильин Андрей
Шилова Юлия