схватывает ее бережно в охапку и вносит в избу.
опрометью бросаются, одна с залавки, другая с полатей; спрашивают, где
пожар; высекают огонь, бегают и толкают друг дружку; маленькая внучка,
испуганная тревогою, плачет. Суматоха, стоны, спросы, ответы; вся избушка
вверх дном. Лекарка, узнав, наконец, отчего кутерьма, и взглянув на
одноглазое, изрытое лицо Мариулы, теряет голову; не знает, за что приняться,
говорит, делает невпопад, но, вспомнив бога и сотворив молитву, приходит в
себя. Она употребляет все средства, какие только предлагают ей знания ее и
усердие, и только к рассвету все опять затихает в избушке. Никогда еще, со
времени ее существования, не тревожились так сильно ее обитатели.
лекарке: кто вязанку дров, кто горшок с похлебкою только что из печи, кто
пришел с вызовом истопить избу. Долго не было ответа. Наконец, вышла старшая
внука и извинилась, что к бабушке нельзя: она-де ночью возилась с одною
больной и только к утру прилегла отдохнуть. Приношения осторожно приняты,
услуги отложили до полдня.
перевязки больной и между тем спросили, как ее угораздило, после строгого
наказу испытать лютого зелья. Цыганка рассказала, что она впросонках
слышала, как на полке возился котенок; она встала, хотела по нем ударить и
зацепила рукавом за пузырек... остального будто за жестокою болью не
помнила.
и попутали; захотела вдруг разбогатеть!.. В городе же скажем, что обварилась
кипятком, вытаскивая горшок из печи...
снадобье; но Мариула оправдывала ее так убедительно, так увертливо сваливала
на себя беду, что Парамоновна успокоилась. Она бескорыстно желала сделать
добро другим; не ее же вина, если ее не послушались. Что тяжелей всего было
для нее - надо было прибегнуть ко лжи, которую она считала тяжким грехом.
Разгласив же истину, можно было на старости лет познакомиться с тюрьмою или
с чем-нибудь худшим.
стали совсем заживать, подали ей кусочек зеркальца, чтобы она посмотрелась в
него. Половина лица ее от бровей до подбородка была изуродована красными
пятнами и швами; она окривела, и в ней только по голосу признать можно было
прежнюю Мариулу, которой любовались так много все, кто только видал ее. Она
посмотрелась в кусочек зеркала, сделала невольно гримасу и - потом
улыбнулась. В этой улыбке заключалось счастие ее милой Мариорицы.
опасности и достигла, чего желала, начал шутить по-прежнему. Раз, когда
вышла из избы старшая внучка лекарки, он рассказал о шабаше русалок.
Смеялась очень старушка рассказу, но разочаровала цыгана, объяснив, что не
водяные ведьмы напугали его, а рыбацкие слобожанки.
обычай, коли заслышат по соседству повальные немочи. Девки запахивают нить
кругом слободы; где сойдется эта нитка, там зарывают черного петуха и черную
кошку живых. Впереди идут две беременные бабы, одна, дескать, тяжела
мальчиком, а другая - девочкою. Немочь будто не смеет пройти через нить. А
коли спросишь, для какой потребы петух, и кошка, и смоляная бочка, не могу
тебе в ясность растолковать. Старики ж наши про то знавали доточно; видно,
умнее нас бывали [Поверье, описанное в этой главе, существует еще и поныне в
некоторых великороссийских губерниях. (Примеч. автора.)].
лекарки, напоминая ей русалочную, светлую ночь.
палаты герцогские. Однако ж прежде позвольте оговорку. Вы знаете, что без
нее не обходился ни один рассказчик, начиная от дедушки нашего Вальтера
Скотта.
входа и выхода всего живущего, следственно мыслящего и чувствующего, в ином
доме могли бы доставить новому Фонвизину материала на целую остроумную
книгу. Не думаю, чтобы лестницы, особенно задняя, где-нибудь представили
столько занимательных сцен, как у нас на Руси. Но об этом когда-нибудь
после. Ограничусь изображением того, что в данное нами время стеклось у
герцога курляндского с обоих крылец.
жизнь? караульная, украдчивая, боязненная. Сначала лениво ползла она с
истопниками, конюхами и полотерами по задним дворам, по коридорам и
передним; но лишь раздалось слово: "Проснулся!" - все в доме вытянулось в
струну; шаги, движения, слова, взоры, дыхание выравнялись и пошли в меру;
бесчисленные проводники от великого двигателя - Бирон - навели в несколько
минут весь Петербург на этот лад. Казалось, душе скомандовал кто-то:
"Слушай!" - и душа каждого стала во фрунт, чтобы выкидывать свои
однообразные темпы.
местам, в виду один от другого, часовые из гвардии герцогской. Каждый из
них, облитый с головы до ног золотом, казался горящим пуком, все они -
золотою цепью, к которой, увы! за порогом невидимо примыкала железная,
опутавшая всю Россию. Огромную переднюю затемняли, как туча саранчи, павшая
на маленькое пространство, множество скороходов, гайдуков, турок, гусар,
егерей, курьеров и прочей барской челяди, богато одетой; между привычным
нахальством ее затерты были ординарцы от полков гвардии. Смотря на косые
взгляды слуг и грубые ответы их, смотря, как они зевали и ломались на
залавке при входе не слишком значительного человека, вы сейчас отгадали бы,
что господин - временщик.
пришел в последний раз отдежурить на своем стуле и насладиться на нем
закатом своей службы при первом человеке в империи с тем, чтобы он
напутствовал его покровительским взглядом на новое служение. Заметно, что он
несколько смутен, и как быть ему веселым, беззаботным по-прежнему? он
прощается с приемной комнатой герцога, как своею родиной. Здесь, у золотого
карниза, где изображен сатир, выкидывающий козьими ногами затейливый скачок,
улыбнулись ему тогда-то; тут, у мраморного стола, положили на плечо могущую
и многомилостивую руку, которую он тогда ж поцеловал; далее светлейший,
ущипнув его в пухлую, румяную щеку, подвел к огромному зеркалу, только что
привезенному из Венеции, чтобы он полюбовался на свою рожу и лысую голову, к
которой сзади приклеены были ослиные уши. А стул, драгоценное седалище
проходящего величия его? О! его понесет он в сердце своем сквозь все бури и
превратности мира. В последний раз принес он горяченькие новости искателям
фортуны, именно, что любимая кобыла герцога ожеребилась; потом - надо же
поставить себя рядом с чем-нибудь герцогским, - что у него готов уже
пажеский кафтан, который изволил пожаловать ему его светлость, и, наконец,
что Эйхлер сделан кабинет-секретарем, о чем еще никто не ведал, кроме его,
Кульковского, и самого герцога. Улыбка и пожатие руки знатных, просивших его
не забыть их при дворе, пожатие мимоходом руки герцогского камердинера, все
это, увы! в последний раз осветило поприще его минувшей службы. Что ожидает
его вперед? Роль шута! Это бы хорошо: он будет первый шут в империи по
знатности рода. Но опасны плутоватые пажи; облепят его насмешками, как
мякушками, не дадут ему и отсидеться на стуле! Новости не через него будут
идти. Так-то изменчива фортуна!
носом, плюющие на небо за порогом Биронова жилища, а здесь сплюснутые, как
пузырь без воздуха, сутуловатые, с поникшим, робким взором выжидающие рока
из двери во внутренние покои. Слов между приходящими не слышно; заметно
только шелест губ, движения рук, улыбка, сверенные по масштабу самого
униженного страха. Все, однако ж, люди с весом! Они мерят бархат и парчу
плечами и локтями; когда они стали в ранжир вдоль стены и окон, больно
глазам смотреть на них, так блестят золото и яркость цветов на их одеждах.
Не видно ни бедной вдовы с просьбою о пенсии по смерти мужа, или о принятии
Контровский Владимир
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Андреев Николай
Свержин Владимир
Посняков Андрей