Ч У Б Ч И К
В семье у них, кроме Пашки, бегало еще четверо сыновей. И все они, сколько я
их помнил, всегда были стриженными налысо. Этим они очень походили друг на
друга, их можно было перепутать с затылков. Хотя, все были, разумеется,
разного возраста и характера. Я всегда подозревал, что причина их затылочной
универсальности в том, что отец Пашки, дядя Володя, родился, как он сам
говорил, безволосым. Очевидно, подтверждал мой папа эту версию, дядя Володя
не хотел, чтобы наследники хоть в чем-то его опережали, пока он жив, -
настолько ревниво относился к лидерству в семье. Наверное, думал я, развивая
папину шутку, если б было возможно, сосед остриг бы и тетю Галю, Пашкину
мать, под ручную машинку - его любимый инструмент, который он прятал от
семьи в платяном шкафу под ключ. Но сделать такое - неудобно перед соседями.
Хотя вполне приемлемо было иной раз, по пьяной лавочке, громко, на всю улицу
- открытым концертом, "погонять" тетю Галю, в результате чего она, бывало,
убегала к соседям и пережидала, пока дядя Володя не успокоится и не заснет.
пряча за спиной ручную машинку, он подкрадывался к играющей во дворе ватаге,
отлавливал кого-нибудь из своих "ку" (Пашку, Мишку, Ваську...), каждый раз с
удовольствием преодолевая неактивное сопротивление взрослеющего пацана. В
этом, вероятно, был какой-то охотничий азарт. Ловко выстригал спереди, ото
лба к затылку, дорожку. После чего сын, покорной жертвой, шел к табуретке,
чтобы очередной раз быть обработанным "под Котовского". Все было со слезами,
переходящими в смех, и, как будто, никто по серьезному не страдал.
мальчишку, непременно с аккуратным гладким чубчиком вполовину лба, в виде
равнобедренной трапеции, когда я приходил к Кольке, он встречал
неравнодушно: редкозубо улыбался, слегка приседал и, переваливаясь на широко
расставленных ногах, подавался навстречу. Одной рукой поглаживал свою
большую, чуть приплюснутую лысую голову, а другой, похожей на раковую
клешню, совершал хватательные движения, имитируя работу своей адской
машинки, и в такт пальцевым жимам напевал: "Чубчик, чубчик, чубчик
кучеравый!... Разве можно чубчик не любить!... Ах, ты, кучера-а-авый!"
Именно так: через "ра". (Иногда говорил своим пацанам, тыча в меня пальцем:
"Демократ с чубчиком!... Куда его папа партейный глядит! Не-е-ет,
распустились!..." Из неоправданной высокопарности следовало, что дело не в
чубчике: чубчик - знак чего-то, символ.) Я улыбался и отступал. Мне было
жутко от мысли оказаться пойманным и обманным путем остриженным наголо.
Причем, так: когда сначала на самом видном месте коварно выстригают клок,
после чего сопротивление бесполезно, и остается только, снизу вверх, в ужасе
наблюдать за творящимся над тобой насилием и мечтать об одном - чтобы все
это поскорее закончилось. Про себя я называл дядю Володю "Кучеравым" -
незримая и наивная месть за вечно оболваненных Пашкиных братьев и тетю Галю,
которую было жалко также и за то, что она ежевечерне через всю улицу,
горбясь под тяжестью, несла из столовой ведро котлет с гарниром и бидон
сметаны, чтобы прокормить маленького, но весьма прожорливого мужа и пятерых,
постоянно желающих чего-нибудь погрызть, "ку". "Не в коней корм", - иногда
жаловалась она. Соседи называли эту семью "несунами" (дядя Володя, работая
плотником, также носил домой, как пчелка: дощечки разных размеров, всякие
деревянные поделки: табуретки, рамы, двери... Затем все это сбывал соседям
за "пузырьки"). "Завидуют", - говорил про соседей Пашка, оправдывая
"пчелиное" поведение родителей.
актом. Это было невозможно в нашей семье. Отец периодически водил меня
стричься "под чубчик" к одному и тому же пожилому парикмахеру корейцу,
стригся сам под модный тогда "полубокс".
меня сложился трудно передаваемый зрительно-морфологический синоним: без
имени-отчества, но с большой буквы - Парикмахер; широкие плечи в белом
халате - заглавная буква "П".
нелюдим или угрюм. Но с отцом, как и с другими постоянными клиентами,
разговаривал, мне представлялось, с удовольствием, впрочем, в основном
отвечал на вопросы. Лицо виделось строгим, но не хмурым, а просто
неагрессивно серьезным - отношение ко всему окружающему с полным отсутствием
легкомыслия. Несмотря на тотальную серьезность, Парикмахер довольно часто
улыбался - движения губ были реакцией на шутку, окрашивали фразу, иногда
заменяли слово. Но не более того, а именно - улыбка была функциональна: не
блуждала по лицу, "на всякий случай", как у угодливых, хитрых или, наоборот,
просто добрых людей, не зная к чему приткнуться, что разукрасить. В глазах,
обычно устремленных на голову клиента, сверху, поэтому как бы прикрытых -
плюс к монглоидному разрезу, - скорее, в их уголках, доступных мне, как
стороннему наблюдателю, в том числе через зеркало, не находилось блесток
высокомерия, кичливости мастерством. Его вид как бы говорил: все что
Парикмахер делал, делает и будет делать - правильно, качественно,
основательно. Но декларация "звучала" именно так - отстранено, от третьего
лица: перечень положительных качеств олицетворял плакатную бесспорность,
претендуя только на конкретную деятельность - бритье, стрижка, - и при этом
словно отмежевывался от "я": мнилось некое подобие прозрачной, но
непреодолимой границы, старательно, больше обычного, отделяющей внутреннюю
суть от внешности. В такой интуитивно отчетливой и вместе с тем неуловимой,
необъяснимой словами двухмерности мною предполагался корень странной
таинственности, внушающей уважение и желание наблюдать за корейцем. Хотелось
намазать этот стеклянный, прозрачный барьер чем-то видимым: гуашью или
пластилином - строительный материал детского творчества, - чтобы преграда
стала осязаема, доступна зрению.
детском, по преобладанию инстинктивном, мнении, что Парикмахер - носитель
секрета, персонаж некоего приключенческого сюжета, какой-то судьбы из
неведомой жизни, о которой я еще никогда не читал, не смотрел фильмов, не
слышал. Взятие первой логической ступени в расшифровке неясного, но
притягательного образа - промежуточный вывод, основанный на скудном багаже
личного жизненного опыта: то, чем Парикмахер занимается с утра до вечера в
своей маленькой мастерской, обслуживая за день несколько десятков людей, -
не самое главное в его жизни, оно даже не занимает его мысли... Это при том,
что свое дело Парикмахер ладил хорошо. И при том также, что труд, говорили
нам в школе, - самое главное для человека. А если не "самое главное", то
очень плохо, - это не наш человек. В рассогласовании, которое рождалось из
данного правила и личных впечатлений о Парикмахере, было нечто не совсем
приятное, как колкие ворсинки за шиворотом после стрижки с "модельным"
результатом, отраженном в хмуром обмане старого зеркала с матовыми углами
(именно такое висело в этой старенькой цирюльне): положительное боролось с
не очень хорошим, ненадежным, сомнительным; ясное - с незримым.
и соседей, были более-менее понятны. Пашкины родители - как на ладони. Мои
папа и мама - передовики производства, их огромные фотографии постоянно, до
привычности, висели на доске почета, длинно вытянувшейся вдоль стены
хлопкового завода, где работал весь микрорайон, по дороге в школу. Или взять
другого нашего соседа Освальда Генриховича, инженера конструкторского бюро,
который тоже хорошо работал на этом же заводе, но просто не мог висеть на
доске почета ввиду того, что был немцем, сосланным к нам в Среднюю Азию из
Поволжья в начале войны. Об этом, почему-то понижая голос, как будто нас
могли подслушать, говорил мне папа. Все понятно - не повезло Освальду
Генриховичу: старайся не старайся, а на "доске" не висеть. Я немножко жалел
его, но понимал, что так надо и что данное положение дел совершенно
естественно.
много", - шутил папа, с явным удовольствием намекая на мою отличную, без
напряжения - порой до скуки, учебу в школе), поэтому довольно часто
приходилось посещать Парикмахера.
Ерзал, усаживаясь поудобнее. Парикмахер туго повязывал мне салфетку, готовил
инструмент. При этом только единожды за весь процесс стрижки я удостаивался
его прямого умного взгляда из зеркала, когда он вполголоса спрашивал: "Как?"
Я говорил: "Чубчик". Он принимался за мою голову, я разглядывал его,
Парикмахера.
назад. Интересно, кто его стрижет, всегда думалось мне. Прокуренные желтые
пальцы, которые иногда мягко захватывали остригаемую голову, деликатно
придавая ей нужное положение. В мой гудящий от электрической машинки затылок
- тяжеловатое (оказывается!), с грудной хрипотцой дыхание, в ноздри -
характерный запах, смесь одеколона и табака. Только вблизи было понятно,
насколько много ему лет.
газет на космическую тему и две черно-белые фотографии цветочных букетов
(позже я узнал, что это экибана). Отрывной календарь рядом с полкой,
заставленной разнокалиберными флаконами, сообщал о датах, днях недели, фазах
солнца и луны. Справа, на глухой стене, висел приемник с понятным названием
"Москва" - округлые формы, металлический корпус, обтянутая шелковой материей
фальшпанель с темным пятном динамика, - который был всегда включен: гимны
сменялись голосом дикторов, вещающих о новостях страны, следом шли прогноз
погоды, музыкальные передачи по заявкам и без таковых. Трудно было даже
представить саму парикмахерскую, само слово "стрижка" без звучания этого
радио. Звук как из пионерского горна - направленный, сконцентрированный: он
не отражался от стенок комнаты, не заполнял ее всю, а вел себя "адресно" -
выходил из одного отверстия - динамика, входил в другое - в мое правое ухо и
Лукьяненко Сергей
Сертаков Виталий
Акунин Борис
Суворов Виктор
Прозоров Александр
Афанасьев Роман