- Дак еще ж, говорю, свидимся.
В дом ему не хотелось: не сознавая того, невольно оберегал он в себе ту
пришедшую к нему ровность, с какой сейчас, не тратя себя, лучше бы за
калитку,- и все, как обрезал. Приглаживая неприбранные волосы, Касьян на
носках переступил порог еще по-утреннему тихой избы, заведомо томясь горечью
увидеть в эту последнюю трудную для него минуту не столько самих мальчишек,
сколько старую мать. Ребятишки - ладно: поцеловал бы сонных да и пошел, но
мать, поди, уже давно топчется, вон и гусей с коровой нет во дворе, и он
вошел в дом, весь внутренне напряженный и стянуты й.
Мать он увидел в горнице перед распахнутым сундуком. Не замечая его,
она копалась внутри, вытаскивая из бокового ящичка для мелочи какие-то
узелки и свертки. И Касьян, глядя на ее согбенную спину, не посмел
окликнуть, пока он.а сама, почуяв чье-то присутствие, не повела взглядом в
его сторону. И взгляд этот, оторванный от сундука, был какой-то чужой, не
признававший Касьяна.
- Ну, мать, пошел я,- негромко, с заведомой бодрецой объявил он,
рассчитывая и тоном и видом смягчить и облегчить ей это прощание.
Нынешней ночью она, наверно, совсем не спала: жухлое, бескровное лицо
ее еще больше обрезалось, жидкие изношенные волосы, сумеречные впалости глаз
и беззубого рта скорбно обозначали очертания проступившего праха, и Касьян
только теперь неутешно осознал, как враз состарилась его мать, как близка
она к своему краю. А она, озабоченная чем-то своим, то ли вовсе не слыхала,
то ли не поняла Касьяновых слов, сказала ему свое:
- Хотела найтить... Да вот, вишь, не найду, запамятовала. Наталья, ты,
часом, не видела, был тут у меня обвязочек...
- Потом, мать, потом...- перебил Касьян.- Идти надо. Побег я.
- Побег? - повторила она за Касьяном, все еще странно отсутствуя,
дознаваясь взглядом какой-то своей пропажи.- Уже и пошел? Ох ты, осподи! А
я-то хотела тебе найтить. Взял бы с собою... Сколь берегла, от самого твоего
рождения. Про такой-то случай. Да, вишь, не уберегла. Памяти совсем не
стало. Да как же это пошел? Деток не повидавши... Сичас, сичас побужу. Ох,
горе, вот горе...
- Не надо бы их,- попробовал отговорить Касьян, проследовав с ней за
полог.- Я пока на конюшню токмо. Опосля еще свидимся.
- Как же не надо, как же это не надо? Уходишь ведь! Наталья, поднимай
дитев, чего ж ты как не своя. Проснись, Митрий. И ты, Сергий, не спи. Будя,
будя вам. Проспите отца-то. Ой, лихо! - Она подхватила на руки младшего, все
еще никак не хотевшего держать голову, безвольно ронявшего ее на бабушкино
плечо.- Да что ж вы, как маку опились. Опамятуйтеся, сказано. Батька вон
уходит, а вам бай дюже. Придет ли опять...
И только теперь, будто ударившись об это "опять", бессильная высказать
боль свою и смятение, молча заплакала, смяв ветхие морщинистые губы. Пришел
в себя и, еще ничего не поняв, сразу же заревел и Митюнька.
- Ох да голубчики мои белы-ы...- наконец вырвался на волю бабушкин
взрыд.- Да сыночки ж вы мои послед-нии-и...
Глядя на нее, крепившаяся все эти дни Натаха подшибленно ойкнула,
надломилась, пала, не блюдя живота, в Сергунковы ноги, беззвучно затряслась,
задвигала скрипучим топчаном. Растревоженный Сергунок испуганно отобрал у
матери ноги, подскочил, присел на постели и теперь, заспанный и сумной,
понуро молчал, ни на кого не глядя.
- Ох да на то ли я вас, сыночки, лелеяла-а,- раскачивалась вместе с
Митюнькой бабушка.- На то ль берегла-а... на черну да на бяду-у...- И,
заметив насупленно молчавшего Сергунка, вдруг, в плаче же,
запросила-запричетывала: - Плачь, плачь, Сергеюшко-о... Не молчи, не томись,
каса-а-тик... Да нешто не видишь, горя какая наша-а...
Она потянулась к Сергунку незрячей, слепо искавшей рукой, но тот
уклонил свою голову, нелюдимо отшатнулся от непонятно кричавшей бабки.
- Да что ж ты не плачешь, упорна-ай... Пожалей, пожалей свово
батюшку-у... Ох, да на што сиротит он нас, на што спокида-а-ить...
Не хотел ничего этого Касьян, надо бы уйти сразу, да вот стой теперь,
слушай, и он, чувствуя, как опахнуло его изнутри каким-то тоскливым
сквозняком, вышагнул в кухню и сдернул с гвоздя пиджак. И уже одетый, не
таясь пробуженной избы, гулко топая сапогами, вернулся в горницу за мешком.
- Ну все, все! - оповестил он, засовывая рукава в мешочные лямки.-
Наталья! Будя, сказано! Бежать надо.
Перетянутый лямками по черному пиджаку и черной рубахе, уже какой-то не
свой, непривычный, Касьян взял у матери Митюньку, присел с ним на сундуке.
Сергунок соскользнул с топчана и, босоного прострочив горницу, прилепился
рядом.
- Сядьте, посидим,- объявил Касьян.
Мать и Натаха, всхлипывая, послушно присели.
И стало слышно, как в едва державшейся, насильной тишине стенные ходики
хромоного, неправедно перебирали зубчики-секунды...
Пытаясь все закруглить по-доброму, не дразнить больше слез, Касьян
наконец первый нарушил эту немую истому, воскликнув с шутейной бодрецой:
- Ну, Сергей Касьянович! Прощевай! Чегой-то штанов не надеваешь? Пупком
на всех светишь? А? Давай-ка, хозяин, руку, досвиданькаться будем.
Сергунок, хмуря белоперые отметины бровей, замешкался, не сразу подал
руку и не шлепнул ответно, как Касьяну хотелось, а вяло, чем-то неволясь,
положил ладошку на поджидавший его широкий плот отцовской пятерни.
- Эвон какая ручища-то! - продолжал бодро играть Касьян.- Ну прямо
мужицкая! Топором токмо махать або косой. Ну дак и уступлю тебе все свое.
Избу вот... Струмент всякий... Поле - сам знаешь где. Хозяйствуй знай! а?
Пока Касьян говорил, удерживая сынову руку, тот все ник и ник
взъерошенной головой, и никак не уда валось Касьяну заглянуть ему в глаза,
чтоб их запомнить и унести в памяти.
- Подойдет время - учись, старайся. Ага? Постигай, наматывай. Где, к
примеру, немец обретается, что это за земля такая? Чтоб знать наперед,
понял? - Он говорил случайное, не зная, что еще наказать непонятно
затворившемуся мальцу.- Ну дак, ясное дело, перво-наперво мать слушайся. И
бабушку. Это уже само собой.
Сергунок, не убирая руку с отцовской ладони, молчал, вздув наспанные
губы.
- Да чего с ним сдеялось-то? - охнула бабушка.- Как окаменел малый. Ты
скажи, скажи слово-то отцу. Нешто тоже эдак-то немтырем молчать. Экой
упорной! Хватишься потом, да некому будет...
- Ладно, мать, ладно. Не замай его. Это со сна он... И ты, Митрий, тож
слушайся тут, не докучай.- Касьян притянул на грудь младшенького, потрепал,
потискал и, поцеловав трижды в непросохшие глаза, опустил на пол.- Ну,
ступай к мамке, ступай!
Бабушка снова украдкой прослезилась какой-то остатней слезой, не
одолевшей морщинок: главные свои слезы, никем не слышанные, никем не
виданные, она выплакала еще до этого дня в одиноком своем запечье.
- Ну, дак пора мне,- опять объявил Касьян, вставая с сундука и озирая
напоследок углы и стены.- Миром живите.
Поочередно пообнимавшись с женой и матерью, которые снова ударились в
голос, оделив их, не слушавших, торопливыми утешными словами, какие нашлись,
какие попадя подвернулись, Касьян с перхотой в горле, стиснув зубы, нырнул в
горничную дверь, схватил по пути картуз с кухонного простенка и вылетел во
двор. Вслед на крыльце засумятились, запричитали, но он, кургузясь под
тяжестью сумы, крепясь не обернуться, через силу порывая липучие тенета
отчего дома, превозмогая хватавшую за ноги жалость к оставшимся в нем, топча
ее сапогами, крупно, неистово пошагал, чуть ли не побежал к задней калитке.
И вдруг, уже ухватясь за спасительную щеколду, услышал
звеняще-отчаянный голосок, пробившийся сквозь бабьи вопли:
- Папка! Папка-а!.. Я с тобой!.. Я с тобой, пап-ка-а-а.
Остановился Касьян, похолодел, сжался нутром, будто левым соском
напоролся на вилы: перед сенечным крыльцом, отбиваясь от бабкиных и
материных рук, барахтался на земле Сергунок, так и не успевший в суматохе
натянуть своих покосных штанов,- крутился вертким вьюном, бил-колотил
ногами, тянул к нему руки.
- Папка-а! Я с тобой!
Касьян хотел уже было вернуться, как-то успокоить мальца, но на него
замахали сразу и мать и Натаха, закричав: "Нельзя, Касьян! Не вертайся, ради
бога!" И он поспешно рванул калитку.
И когда, не обращая внимания на ветки, обдираясь вишеньем, уходил
садом, и когда потом косил напрямки по чужой картошке, его долго еще
настигал и больно низал этот тоненький вскрик, долетавший с подворья:
- А-а-а...
15
Все это время, готовясь к последнему дню, наперед казнясь его
неизбежной надсадой, Касьян все же мыслил себе, как пройдет он по Усвятам,
оглядывая, запоминая и прощаясь с деревней, торжественно печалясь про себя,
оттого что каждый его шаг будет необратим, а путь его неведом как выйдут за
калитки остающиеся тут старики, почтительно обнажат перед ним головы,
наговаривая разное, вроде: "Час добрый тебе, час добрый! Не сплошай там,
вертайся!" как будут вослед торопливыми жменьками сыпать кресты на его
заплечную суму глядящие в окна старушки, а деревенская детвора молчаливым
поглядом проводит его, ступающего в последний раз мимо изб, ворот и
палисадов.
С тем бы и уйти, переступить усвятскую черту...
Но пришел этот день, и бежал Касьян задворьями, обрывая сапогами ботву,
сшибая сиреневые соцветии июльской картошки, не замечая, что бежит, мелькая
далеко видным белым мешком. На Полевой улице, против Кузькиной избы,
оглядываясь назад, на Сергунков крик, едва не угодил в какую-то ямину,
вырытую рядом с тропой, и не сразу понял, к чему она тут, для чего она
Кузьке. И лишь когда попалась и другая, и третья вспомнил, что и сам вырыл
такую же под своими окнами, когда собирались столбить радио. Ненужные теперь
Володихин Дмитрий
Ильин Андрей
Акунин Борис
Самойлова Елена
Шилова Юлия
Василенко Иван