смертей. Разве не от нее исходит апоплексический удар? Апоплексия -- это
пистолетный выстрел без промаха. Оргии даруют нам все физические
наслаждения: разве это не тот же опиум, только в мелкой монете? Принуждая
нас пить сверх меры, кутеж вызывает нас на смертный бой. Разве бочка
мальвазии герцога Кларенса[*] не вкуснее, чем ил на дне
Сены? И всякий раз, когда мы честно валимся под стол, не легкий ли это
обморок от угара? А если нас подбирает патруль и мы вытягиваемся на холодных
нарах в кордегардии, то разве тут не все удовольствия морга, минус
вспученный, вздутый, синий, зеленый живот, плюс сознание кризиса? Ах, --
продолжал он, -- это длительное самоубийство не то, что смерть
обанкротившегося бакалейщика! Лавочники опозорили реку, -- они бросаются в
воду, чтобы растрогать своих кредиторов. На твоем месте я постарался бы
умереть изящно. Если хочешь создать новый вид смерти, сражайся на поединке с
жизнью так, как я тебе говорил, -- я буду твоим секундантом. Мне скучно, я
разочарован. У эльзаски, которую мне предложили в жены, шесть пальцев на
левой ноге, -- я не могу жить с шестипалой женой! Про это узнают, я стану
посмешищем. У нее только восемнадцать тысяч франков дохода, -- состояние ее
уменьшается, а число пальцев увеличивается. К черту!.. Будем вести безумную
жизнь -- может быть, случайно и найдем счастье!
соблазнами, он зажигал слишком много надежд -- словом, краски его были
слишком поэтичны, чтобы не пленить поэта.
портному, хозяйке...
министра.
-- Готов без оглядки принять систему рассеяния, как я это называю, а боишься
зеленого сукна!
И дело не только в том, что для меня это обещание свято, но на меня нападает
неодолимое отвращение, когда я лишь прохожу мимо таких мест. Возьми у меня
сто экю и иди туда один. Пока ты будешь ставить на карту наше состояние, я
устрою свои дела и приду к тебе домой.
женщину, которая его не любит, или женщину, которая его слишком любит, и вся
жизнь у него исковеркана. Счастье поглощает наши силы, несчастье уничтожает
добродетель. Вернувшись в гостиницу "Сен-Кантен", я долгим взглядом окинул
мансарду, где вел непорочную жизнь ученого, которого, быть может, ожидали
почет и долголетие, жизнь, которую не следовало покидать ради страстей,
увлекавших меня в пучину. Полина застала меня в грустном размышлении.
прибавив к ним полугодовую плату за комнату. Она посмотрела на меня почти с
ужасом.
Оставьте за мной мою келью на полгода. Если я не вернусь к пятнадцатому
ноября, вы станете моей наследницей. В этом запечатанном конверте, -- сказал
я, показывая на пакет с бумагами, -- рукопись моего большого сочинения
"Теория воли"; вы сдадите ее в Королевскую библиотеку. А всем остальным, что
тут останется, распоряжайтесь как угодно.
совесть.
фортепиано. Я промолчал.
на ее милом лбу, девственном, как снег, еще не коснувшийся земли. Она
убежала. Мне не хотелось видеть госпожу Годэн. Я повесил ключ на обычное
место и вышел. Сворачивая с улицы Клюни, я услышал за собой легкие женские
шаги.
Полина.
я вздохнул. Побуждаемые, вероятно, одною и тою же мыслью, мы расстались так
поспешно, как будто убегали от чумы. Рассеянная жизнь, в которую я вступал,
нашла себе причудливое выражение в убранстве комнаты Растиньяка, где я с
благородной беспечностью дожидался его. Камин украшали часы с Венерой,
сидящей на черепахе, а в объятиях своих Венера держала недокуренную сигару.
Как попало была расставлена элегантная мебель -- дары любящего сердца.
Старые носки валялись на созданном для неги диване. Удобное мягкое кресло, в
которое я опустился, было все в шрамах, как старый солдат; оно выставляло
напоказ свои израненные руки и въевшиеся в его спину пятна помады и
"античного масла" -- следы, оставленные головами приятелей Растиньяка. В
кровати, на стенах -- всюду проступало наивное сочетание богатства и нищеты.
Можно было подумать, что это неаполитанское палаццо, в котором поселились
лаццарони. То была комната игрока, прощелыги, который создал свое особое
понятие о роскоши, живет ощущениями и ничуть не обеспокоен резкими
несоответствиями. Впрочем, эта картина была не лишена поэзии. Жизнь
представала здесь со всеми своими блестками и лохмотьями, неожиданная,
несовершенная, какова она и есть в действительности, но живая, причудливая,
как на бивуаке, куда мародер тащит все, что попало. Разрозненными страницами
Байрона затопил свой камин этот молодой человек, ставивший на карту тысячу
франков, хотя подчас у него не было и полена дров, ездивший в тильбюри и не
имевший крепкой сорочки. Завтра какая-нибудь графиня, актриса или карты
наградят его королевским бельем. Вот свеча, вставленная в зеленую жестянку
от фосфорного огнива, там валяется женский портрет, лишенный своей золотой
чеканной рамки. Ну, как может жаждущий волнений молодой человек отказаться
от прелестей жизни, до такой степени богатой противоречиями, дарящей ему в
мирное время все наслаждения военного быта? Я было задремал, как вдруг
Растиньяк толкнул ногой дверь и крикнул:
шляпу, полную золота, поставил ее на стол, и мы затанцевали вокруг нее, как
два каннибала вокруг своей добычи; мы топотали ногами, подпрыгивали, рычали,
тузили друг друга так, что могли бы, кажется, свалить носорога, мы пели при
виде всех радостей мира, которые содержались для нас в этой шляпе.
куче золота несколько банковых билетов. -- Другим таких денег хватило бы на
всю жизнь, а нам хватит ли на смерть? О да! Мы испустим дух в золотой
ванне... Ура!
монетой; начав с двойных наполеондоров, от крупных монет переходя к мелким,
по капле цедили мы нашу радость, долго еще приговаривая: "Тебе!.. Мне!.. "
где ты и познакомился со мной, и позвал лучшего обойщика. Я завел лошадей. Я
кинулся в вихрь наслаждений, пустых и в то же время реальных. Я играл, то
выигрывая, то теряя огромные суммы, но только на вечерах у друзей, а отнюдь
не в игорных домах, которые по-прежнему внушали мне священный, первобытный
ужас. Неприметно появились у меня друзья. Их привязанности я был обязан
раздорам или же той доверчивой легкости, с какой мы выдаем друг другу свои
тайны, роняя себя ради компании, -- но, быть может, ничто так не связывает
нас, как наши пороки? Я осмелился выступить на поприще изящной словесности,
и мои произведения были одобрены. Великие люди ходовой литературы, видя, что
я вовсе не опасный соперник, хвалили меня, разумеется, не столько за мои
личные достоинства, сколько для того, чтобы досадить своим товарищам.
Пользуясь живописным выражением, вошедшим в язык ваших кутежей, я стал
прожигателем жизни. Мое самолюбие было направлено на то, чтобы день ото дня
губить себя, сокрушая самых веселых собутыльников своей выносливостью и
своим пылом. Я был всегда свеж, всегда элегантен. Я слыл остряком. Ничто не
изобличало во мне того ужасного существования, которое превращает человека в
воронку, в аппарат для извлечения виноградного сока или же в выездную
лошадь. Вскоре разгул явился передо мной во всем ужасном своем величии,
которое я постиг до конца! Разумеется, люди благоразумные и степенные,
которые наклеивают этикетки на бутылки, предназначенные для наследников, не
в силах понять ни теории такой широкой жизни, ни ее нормального течения; где
уж тут заразить провинциалов ее поэзией, если для них такие источники
наслаждения, как опий и чай, -- все еще только лекарства? И даже в Париже,
столице мысли, разве мы не встречаем половинчатых сибаритов? Неспособные к
наслаждениям чрезмерным, не утомляются ли они после первой же оргии, как
добрые буржуа, которые, прослушав новую оперу Россини, проклинают музыку? Не
так ли отрекаются они от этой жизни, как человек воздержанный отказывается
от паштетов из гусиной печенки с трюфелями, потому что первый же такой
паштет наградил его несварением желудка? Разгул -- это, конечно, искусство,
такое же, как поэзия, и для него нужны сильные души. Чтобы проникнуть в его
тайны, чтобы насладиться его красотами, человек должен, так сказать,
кропотливо изучить его. Как все науки, вначале он от себя отталкивает, он
ранит своими терниями. Огромные препятствия преграждают человеку путь к
сильным наслаждениям -- не к мелким удовольствиям, а к тем системам, которые
возводят в привычку редчайшие чувствования, сливают их воедино,
оплодотворяют их, создавая особую, полную драматизма жизнь и побуждая
человека к чрезмерному, стремительному расточению сил. Война, власть
Панов Вадим
Контровский Владимир
Шилова Юлия
Шекли Роберт
Конюшевский Владислав
Лукин Евгений