Чтение 30–й страницы книги ~Ночевала тучка золотая~

...Доску наконец-то вскрыли, взвизгнули напоследок огромные гвозди, и
глазам комиссии открылась яма, подземелье, в глубине которого мерцали
золотыми бликами крышечки банок. Сколько их там было: сотни или тысячи,
сразу невозможно было понять.

Банки были уложены кучками на землю, и на крышечках каждой из них
стояла метка хозяина: буква и цифра. Это чтобы потом не перепутать!

Технолог, кряхтя, спрыгнул в яму, поправил свои железные очки,
осмотрелся, все не верил, что такое может быть. Задрал голову к директору,
попросил подать ему бумагу и карандаш.

- Акт будем составлять! Тут у них товару поболе, чем на заводском нашем
складе, - сказал. - Оприходуем? Товарищ Мешков?

Петр Анисимович, сразу побледневший, с готовностью полез в портфель и
достал бумагу. Потухшим голосом произнес:

- Это ведь непонятно, что происходит...

Когда Кузьменыши вышли на сцену, в зале стояла натянутая тишина. Братья
посмотрели на передний ряд, где сидели колонисты, потом, уставясь в
пространство, завели:

На дубу зеленом, да над тем простором

Два сокола ясных вели разговоры,

А соколов этих люди все узнали...

Грустная, конечно, песня, как соколы прощались, один из них умирал, а
второй ему и говорит... Говорит, что мы клянемся, но с дороги не свернем.

И сдержал он клятву, клятву боевую,

Сделал он счастливой Всю-ю стра-ну род-ну-у-ю..

Закончили на высокой ноте, очень даже трогательно, а для большего
веселья грянули Гоп со Смыком. Она тоже хорошо ложилась на два голоса.

Изобразили в сценах и под рокот одобрения убежали.

Уходя, братья видели, как через сидящих на полу колонистов пробирается
к своему месту директор Петр Анисимович, прижимая к груди портфель. Лицо у
него, нельзя не заметить, было не просто грустным, а каким-то угнетенным,
серого цвета.

Тяжело вздохнув, он уселся на свой стул и приготовился слушать, не
зная, что концерт подходит к концу.

- Фокусы и манипуляции! - объявила со сцены Евгения Васильевна и,
помахав рукой с зажатым списком, вызвала на середину Митька.

Митек голову обвязал найденным в подсобке башлыком наподобие какого-то
восточного факира, но колонисты его узнали и сразу захихикали:

- Это Митек! Митек! Он от шупа вшпотел! Митек сделал вид, что ничего не
слышит, и вообще изображал из себя какого-то мага. Он поднял руки вверх,
поводил ими в воздухе, на ладони оказалось яблоко. Митек откусил яблоко, а
колонисты с первого ряда прокомментировали:

- Ни фига себе! А банку с джемом достать можешь? Директор при этих
словах вздрогнул, испуганно оглянулся.

Митек со вкусом доел яблоко, снова пошарил в воздухе, шевеля пальцами,
и у него обнаружилась в руке золотая крышечка, из тех, которыми закрывают
банки в цехе. Потом крышечек оказалось много, и они посыпались на сцену, а
две упали в зал.

- На заводе наворовал... Крышек-то! - громко сказал кто-то, на него
зашикали.

- Не мешай смотреть!

- Главный номер! - предупредил Митек и посмотрел в зал. - У одного из
ваш, кто шидит в жале, я вожму череш вождух предмет...

В зале оживились, стали проверять карманы. Директор поежился и с
опаской поглядел на Митька. Может, он сейчас жалел, что разрешил ему
выступать.

Митек беспечно осмотрел зал, нашел директора и сосредоточился на его
портфеле, даже руку к нему протянул.

Петр Анисимович прижал свой портфель к себе. Митек мудро усмехнулся. В
руке у него появилась бумажка.

- Вот! - крикнул он и помахал бумажкой в воздухе. - Это из портфеля.

- Докажи! - закричал зал, а директор покосился на свой портфель. Он был
крепко заперт на оба замка.

- Можно? Докажать? - спросил Митек директора.

- Можно, можно, - устало отмахнулся тот, не выпуская из рук портфеля.

- Читаю, - сказал Митек и уткнулся в бумажку. - Шегодня, пятого
октября, был проишведен обышк на территории колонии, в чашношти в шпальне
штарших мальчиков... В шпальне были вшкрыты полы и обнаружен тайник, а в
нем...

- Постойте! - вскрикнул Петр Анисимович и даже привстал от волнения. -
Да это же мой документ!

- Читай! Читай, фокусник! - закричал зал.

- ...Тайник, - повторил Митек четко. - А в нем пятьшот банок
коншервированного шливого джема жавод-шкого ишготовления...

- Верните мою бумагу, - попросил директор. - Я сейчас объясню...

Но уже колонисты пробирались к выходу, наверное, надеялись спасти хоть
часть своих сокровищ. Да и какой тут к черту вечер дружбы, если шмонают за
твоей спиной!

Стали подниматься и колхозники, посмеиваясь между собой. Вот это
фокусники так фокусники, по соседству пятьсот банок в честь дружбы унесли и
спасибо не сказали.

Среди шума и хлопанья стульев не сразу различился голос задних рядов:
"Ти-ше! Ти-ше, говорят!"Люди недоуменно замолкали, оглядываясь в сторону
голоса: чего это, как резаный, вопит, может, и его уже обчистили?

В наступающей тишине явственно, совсем рядом дробью прозвучали копыта,
раздалось ржанье лошади и гортанные выкрики. Потом грохнуло, как с потолка,
дрогнули стены, посыпалась штукатурка. Впечатление и правда было такое, что
обрушивается свод. Люди машинально пригнулись, а некоторые бросились на пол.

Наступила глухая тишина. Все прислушивались, ждали, глядя вверх. Но
ничего не происходило. И тогда люди зашевелились, приходя в себя и
растерянно озираясь. И вдруг бросились к дверям, без давки, без крика,
вообще без слов проскочили и исчезли, оставив колонистов в полутемном клубе.

- Дружки-то новые слиняли?! - произнеслось в тишине нахально. И тут
обрел голос Петр Анисимович.

- Всем колонистам оставаться в клубе! - выкрикнул он, оглядываясь на
дверь. - Будем выходить организованно, когда... Когда... Когда...

- У "портфельчика" пластинку от страха заело! - прошептал Сашка.

Колька кивнул. Но он тоже смотрел на дверь. С улицы влетел - все
вздрогнули - крик.

- Они машину взорвали! Там Вера наша! Там дом горит!

- А люди? - спросил хрипло директор. Непонятно было, каких людей он
имел в виду. Тех, что были тут и разбежались, или... тех...

- Ну, кто-нибудь там есть? - голос у директора взвизгнул и сорвался.

Колонист повторил про машину и про Веру... И про дом, который горит.

Директор осторожно подошел к дверям и выглянул наружу. Еще раз
выглянул, прислушиваясь к звукам, что доносились с улицы. Не очень
решительно произнес, хрипловато откашливаясь:

- Будем это... Значит... Наружу... Это ведь непонятно, что
происходит...

Колонисты потянулись к выходу, но никто не рвался вперед.

Пустынна была улица, темна, ни одного окошка не светилось в домах.
Может, их успели покинуть?

На площади за клубом костром пылал "студебеккер", тот самый, что возил
колонистов на завод. Ребята, замерев, глядели на огонь. Наверное, подумалось
сейчас о Вере.

Директор, не останавливаясь и будто не замечая горящей машины, двинулся
вперед, а все кинулись за ним вслед. Где-то на окраине, за деревьями
колебалось розовое пламя. Когда приблизились, стало видно, что горит дом.

Колька, вздрогнув, сказал:

- Это же дом Ильи! А Сашка спросил:

- Думаешь, он там?

- Откуда мне знать.

- Небось сбежал... Или... Нет? Братья переглянулись. В глазах у Сашки,
который был лицом к пожару, плясали красные огни.

Директор оглянулся, почти истерически закричал:

- Никому... Никуда... Не подходить! Только со мной! Ясно?

И оттого что он так громко и так не по-мужски закричал, ребята будто
сжались и притихли совсем.

Картина была такая. Директор шел впереди, выставив перед собой
портфель, как щит.

Походка его была не то чтобы нерешительная, а какая-то неровная,
дерганая, будто он разучился ходить. Он, наверное, спиной чувствовал, как
его подпирают дети. А им тоже казалось, что вот так, за ним, ближе к нему,
они лучше прикрыты и защищены.

Слава богу, что никто из них не мог в это время видеть его лица.

Да еще эта глухая темнота, особенно беспросветная после яркого пожара!

Мы шли, сбившись в молчаливую плотную массу. Еще наши глаза, не
привыкшие к черной ночи, хранили на своей сетчатке красные блики пламени. С
непривычки могло бы показаться, что повсюду из черноты выглядывают языки
огня. Даже ступать мы старались осторожно, чтобы не греметь обувью. Мы
затаили дыхание, старались не кашлять, не чихать.

Задние поминутно оглядывались и норовили протиснуться в середку, так
казалось безопаснее. Все кругом угрожало нам: и ночь, и вязкая тяжелая
темнота, и непролазная чаща кукурузы по сторонам дороги, потрескивающей от
нечувствительного ветерка.

Что мы знали, что мы могли понимать в той опасности, которая нам
угрожала? Да ничего мы не понимали и не знали!