Чтение 30–й страницы книги ~Обретенное время~

направлениях. Наверное, плохое воспитание, а то и полное отсутствие такового, в
совокупности со склонностью зарабатывать если и не наименее тяжелым трудом ( в
конечном счете, есть много занятий поспокойнее; но разве какой-нибудь больной --
маниями, ограничениями и лекарствами -- не создает себе намного более
невыносимую жизнь, чем та, к которой могла бы привести его болезнь, зачастую и
неопасная, с которой он таким образом, по его мнению, борется? ), то по меньшей
мере как можно менее тягостным, довели этих "юношей" до рода деятельности (
которой -- если можно так выразиться -- они предавались с простодушием и не то
чтобы за большие деньги ), не доставлявшей им никакого удовольствия и, должно
быть, поначалу внушавшей им отвращение. Можно было бы, после всего, счеть, что
они окончательно испорчены, однако на войне они проявили себя бравыми солдатами,
несравненными "удальцами", а в гражданской жизни подчас выказывали добрую душу,
если даже и нельзя было назвать их совершенно порядочными гражданами. Они давно
уже не понимали, что в жизни может считаться моральным, что аморальным, ибо они
жили жизнью своей среды. Так, изучая определенные периоды древней истории, мы
удивляемся, что люди сами по себе добропорядочные, собираясь вместе, без
колебаний участвовали в убийствах, человеческих жертвоприношениях, -- им это
казалось, вероятно, естественным. Тот, кто прочтет историю нашей эпохи две
тысячи лет спустя, подумает, что в ней было не меньше трогательных и чистых
убеждений -- приспособившихся к чудовищно тлетворной жизненной среде.
Впрочем, помпейские картины у Жюпьена соответствовали -- в тех деталях, которыми
они подходили концу французской Революции, -- эпохе, схожей в чем-то с эпохой
Директории, и, казалось, эта эпоха должна была вот-вот начаться. Уже,
предвосхищая мир, кроясь в темноте, чтобы не столь уж явно нарушать предписания
полиции, всюду устраивались новые пляски, всенощные неистовства. Наряду с тем
иные художественные воззрения, не до такой степени антигерманские, как в первые
годы войны, вносили струю свежего воздуха для задыхающихся умов, -- но чтобы
осмелиться их высказать, необходимо было обладать сертификатом гражданской
сознательности. Профессор написал замечательную книгу о Шиллере, ее заметили
газеты. Но, прежде чем говорить об авторе, в качестве цензурного разрешения
отмечалось, что он сражался на Марне, у Вердена, пять раз упоминался в приказе,
а оба сына его погибли. Тогда-то уже и расхваливали ясность и глубину его работы
о Шиллере, которого разрешалось считать великим, лишь бы только говорили вместо
"великий немец" -- "великий бош". Это был пароль для статьи, и ее сразу же
пропускали в печать.
С другой стороны, мне известно немного людей -- я могу сказать даже, что я не
знаю ни единого человека, в той же степени одаренных в плане ума и чувства, как
Жюпьен; этот восхитительный "опыт", ткавший духовную основу его речи, дался ему
не от учебы в каком-нибудь коллеже, университетского образования, -- последние
институты могли бы создать из него выдающегося человека, тогда как стольким
светским юношам они не приносят ровным счетом никакой пользы. И именно
врожденный рассудок, природный вкус, случайные и редкие книги, без руководства
прочтенные им в свободное время, составили его правильную речь, в которой
звучала, разворачивая красоту языка, стилистическая симметричность. Однако
ремесло, которому он посвятил свою жизнь, может по праву считаться и одним из
самых доходных, и последним из всех. Что касается барона де Шарлю, сколько бы в
своем аристократическом высокомерии он не выказывал пренебрежения к тому, что о
нем "говорят", мне неясно было, как хотя бы маломальское чувство собственного
достоинства, уважения к себе не уберегли его чувственность от некоторых
удовольствий, извинением которым могло послужить, кажется, только полное
безумие? Но и в нем, как и в Жюпьене, привычка отделять мораль от любого
поступка ( впрочем, это происходит и на другой стезе, -- иногда у судьи, иногда
у государственного мужа, и т. д. ), должно быть, укоренилась так давно, что она
могла развиваться уже самостоятельно ( теперь не спрашивая разрешения у морали
); привычка усугублялась день ото дня, пока этот добровольный Прометей не
заставил Силу приковать себя к скале из чистой Материи. Конечно, я чувствовал,
что это было новой стадией заболевания г-на де Шарлю, которое с тех пор, как я
узнал о нем, если судить по различным его этапам, наблюдавшимся мною,
эволюционировало с возрастающей скоростью. Бедному барону, должно быть, уже не
далеко было до предела, до смерти, даже если бы она не предварялась, сообразно
предсказаниям и пожеланиям г-жи Вердюрен, тюрьмой, в его возрасте только
приблизившей кончину. Но всг-таки я неточно выразился, сказав: к скале, в
которой кроме материи ничего не было. Вполне вероятно, что в этой чистой Материи
уцелело немного от Духа. Несмотря ни на что этот сумасшедший знал, что всг это
было безумием, и в эти минуты он скорее актерствовал; ибо ему было известно, что
тот, кто его лупит, злобен не более, чем мальчик, которому в "войнушке" на долю
выпало играть в "пруссака" , -- на которого в напускной ненависти и настоящем
патриотическом пылу бросаются остальные дети. Он был жертвой безумия, но в этом
безумии уцелело что-то от г-на де Шарлю, от его лика. Даже в рамках этих
отклонений ( подобно тому, как в страстях, путешествиях ) человеческая природа
способна поступиться жаждой веры во имя жажды истины. Франсуаза, когда я
рассказывал ей об одной миланской церкви -- в городе, куда она, вероятно, не
поедет уже никогда, -- или Реймском соборе -- и даже о соборе в Аррасе! --
которые она теперь не смогла бы увидеть, поскольку они в той или иной степени
были разрушены, завидовала тем, кому зрелище этих сокровищ было доступно,
богачам, и восклицала с ностальгическим сожалением: << Ах, как это, наверно,
было красиво! >> -- она, прожившая в Париже столько лет и так и не набравшаяся
любопытства посмотреть Нотр-Дам. Дело в том, что Нотр-Дам был частью Парижа,
города, где протекала будничная жизнь Франсуазы, в котором, стало быть, нашей
старой212 служанке сложно было -- как, собственно, и мне, если бы изучение
архитектуры не исправило, в определенной мере, мои комбрейские наитья --
определить для предметов своих мечтаний точное место. В наших возлюбленных
заключена ( в какой-то мере -- присущая им ) греза, и мы бежим за ней, хотя и не
всегда ее узнагм. Именно моя вера в Бергота, в Свана внушила мне любовь к
Жильберте, именно моя вера в Жильбера Плохого разожгла мою любовь к г-же де
Германт. И какая просторная морская ширь была скрыта в самой печальной моей
любви, самой ревнивой, глубже всех, наверное, личной, любви к Альбертине!
Впрочем, именно из-за этого личного, того, к чему мы пристрастились, страсти --
это уже отклонения. ( Да разве сами по себе телесные болезни, по меньшей мере
те, которые как-то сопряжены с действием нашей нервной системы, разве они -- не
особые склонности, не особые страхи, приобретенные нашими органами, суставами,
которым потому и внушают ужас некоторые страны, -- ужас столь же необъяснимый и
столь же упорный, как склонность, проявляемая некоторыми мужчинами, например, к
женщинам в пенсне, наездницам? И кто бы мог сказать, с какой долгой и
неосознанной мечтой связано это желание, снова и снова пробуждающееся при виде
наездницы, -- столь же неосознанной и таинственной мечтой, как, например,
непонятное влияние на человека, всю жизнь страдавшего астматическими кризами,
определенного города, ничем не отличного от прочих, города, где впервые этот
человек вздохнул свободно? )
И эти отклонения подобны страстям, когда болезненный изъян перекрывает и
охватывает всг. Но и в самой безумной из них мы еще можем различить любовь. В
упорстве, с которым г-н де Шарлю требовал, чтобы на руки и ноги его наложили
кольца крепчайшей стали, настаивал на брусе возмездия213, к которому его должны
были приковать и, если верить Жюпьену, на самых жутких аксессуарах, которые
тяжело было достать, даже обратившись к матросам -- потому что они применялись
для наказаний, вышедших из употребления даже в местах самой суровой дисциплины,
на борту кораблей, -- в глуби всего этого затаилась его греза о мужественности,
засвидетельствованная и его дикими выходками, -- и цельная глубинная миниатюра,
невидная нам, но от которой, как сквозь окна, через его поступки падали
отраженья -- образ креста и феодальных пыток, украшавших его средневековое
воображение. Именно в этом состоянии он, придя к Жюпьену, бывало, говорил ему:
<< Сегодня тревоги не будет, ибо я познал, что пожжен уже огнем небесным как
житель Содома >>. Он разыгрывал боязнь перед готас, не испытывая и тени страха,
чтобы у него был еще один повод, -- как только завоют сирены, -- ринуться в
убежище, в метро, туда, где он хотел испытать удовольствие ночных прикосновений,
неясных грез о средневековых подземельях, о каменных мешках. В целом это его
желание, -- чтобы его оковали, били, -- в своем безобразии обнаруживало столь же
поэтическую грезу, как желание иных съездить в Венецию, содержать балерин. И г-н
де Шарлю так в это вжился, что эта греза стала его реальностью, и Жюпьену
пришлось продать деревянную кровать, стоявшую в комнате 43, и заменить ее на
железную, потому что последняя более соответствовала цепям.
Раздался сигнал отбоя, я как раз добрался до дома. Словно бы сорванец обсуждал
тушение пожаров. Франсуаза поднималась с дворецким из подвала. Она думала, что я
погиб. По ее словам, заходил Сен-Лу, он хотел узнать, не потерял ли он, когда
заходил утром, военный крест. Он только-только заметил, что крест потерян, и,
прежде чем вернуться в часть, решил наудачу посмотреть, не у меня ли он. Они с
Франсуазой обыскал всг, но ничего не нашли. Франсуаза полагала, что, должно
быть, он потерял его еще до того, как зашел ко мне, потому что, как ей кажется (
она даже могла поклясться ), утром на нем креста не было. В чем и ошибалась. Вот
она, ценность свидетельских показаний и мемуаров. Впрочем, это не имело большого
значения. Сен-Лу так уважали офицеры и любили солдаты, что дело уладилось бы
легко. Впрочем, если судить по не очень восторженным отзывам, Сен-Лу не произвел
на Франсуазу и дворецкого замечательного впечатления. Наверное, столько же
усилий, сколько предпринял сын дворецкого и племянник Франсуазы, чтобы
уклониться, было произведено Сен-Лу с обратной целью, -- и небезуспешно, --
чтобы оказаться в полной опасности. Но, судя по себе, Франсуаза и дворецкий не
могли в это поверить. Согласно их убеждениям, богачи не выползают из укрытия.
Впрочем, даже если бы героическая смелость Робера и была им известна, она бы их
не впечатлила. Он не употреблял слова "боши", нахваливал немецкую отвагу, не
объяснял изменой то, что наша победа не последовала в первый же день. А этого-то
им и хотелось услышать, для них это было признаком отваги. Так что, хотя я и
застал их за поисками креста, я нашел, что они охладели к Роберу. Я догадывался,
где этот крест был потерян ( но если Сен-Лу и развлекался подобным образом в тот
вечер, то только с тем, чтоб скоротать время, ибо, испытывая сильное желание
повидаться с Морелем, он использовал все свои военные связи, чтобы узнать, в
какой части тот состоит, и получил к этому моменту только сотни противоречивых
ответов ), и посоветовал Франсуазе и дворецкому лечь спать. Но проститься с
Франсуазой последний не торопился, ибо, благодаря войне, им был изыскан еще
более действенный способ причинять ей мученья, чем изгнание монахинь и дело
Дрейфуса. С того вечера каждый раз, стоило мне -- в течение нескольких этих