очаровательному волхву на фреске Луини, горбоносому и белокурому, с кем у
моего отца когда-то находили большое сходство.
домой и еще не сняв пальто, поведал родителям в надежде, что оно тронет их
сердца так же, как мое, и подвигнет их на какую-нибудь чрезвычайную и
решительную "любезность" по отношению к Свану, - это благодеяние они,
видимо, оценили не высоко. "Сван познакомил тебя с Берготом? Замечательное
знакомство, восхитительная связь! - насмешливо произнес мой отец. - Этого
еще не хватало!" Я имел неосторожность прибавить, что Бергот терпеть не
может маркиза де Норпуа.
неискренний и злой человек. Бедный мой сын! У тебя и так насчет здравого
смысла плоховато, и мне больно видеть, что ты еще попал в такую среду,
которая тебя доконает.
Знакомство с Берготом они расценивали как пагубное, но неизбежное следствие
первого ложного шага, той слабости, какую они проявили и которую мой дед
назвал бы "непредусмотрительностью". Я чувствовал, что если б я захотел
подлить масла в огонь, мне достаточно сказать, что этот испорченный человек,
не любивший маркиза де Норпуа, нашел, что я на редкость умен. В самом деле,
если мой отец считал, что кто-нибудь, допустим - мой товарищ, стоит на
неверном пути, как в данном случае я, и если его вдобавок хвалит человек,
которого мой отец не уважал, то в этом положительном мнении отец видел
доказательство правильности своего неблагоприятного диагноза. Заболевание
казалось ему в таком случае еще опаснее. Я уже слышал его возглас: "Да тут,
я вижу, спетая компания!" - и эти его слова пугали меня неопределенностью и
неограниченностью реформ, неминуемое введение которых в мою тихую жизнь они,
казалось, предвозвещали. Впрочем, если б я не передал мнения Бергота обо
мне, этим я, как мне казалось, все равно не сгладил бы впечатления,
сложившегося у моих родителей, - оно только чуть-чуть ухудшилось бы, а это
уже большого значения не имело. Притом я считал, что они в высшей степени
несправедливы, что они глубоко ошибаются, а потому у меня не было не только
надежды, но, в сущности, не было и желания хоть сколько-нибудь восстановить
в их глазах истину. И все же, предчувствуя, - когда я начал рассказывать, -
как ужаснутся родители при мысли, что я понравился человеку, который считает
умных людей дураками, которого порядочные люди презирают, чьи похвалы, столь
для меня лестные, до добра меня не доведут, я тихо и слегка сконфуженно
преподнес на закуску: "Он сказал Сванам, что я на редкость умен". Как
отравленная собака инстинктивно бросается к той полевой траве, которая
является наилучшим противоядием, так я, сам того не подозревая, произнес
единственные слова, способные сломить предубеждение моих родителей против
Бергота - предубеждение, перед которым оказались бы бессильны самые веские
мои доказательства, самые высокие мои похвалы. В тот же миг положение резко
изменилось.
очень приятно. Ведь он талантливый человек?
достоинств как писателя, перед ними все преклоняются, жаль только, что он
ведет не очень почтенный образ жизни, на это и намекал старик Норпуа, -
добавил он, не понимая, что перед той высшей добродетелью, о которой
говорили только что произнесенные мной волшебные слова, развращенность
Бергота отступала, так же как и его неверное мнение.
доказательств! Мало ли что говорят! Маркиз де Норпуа, конечно, прелестный
человек, но не очень благожелательный, особенно к тем, кто не из его круга.
похвалил моего малыша, - продолжала мама, ласково теребя мне волосы и вперив
в меня мечтательный взгляд.
мне пригласить Жильберту, когда у меня соберутся приятели. Я же не решался
звать ее по двум причинам. Во-первых, у Жильберты подавали только чай. Мама
считала, что нужно угощать еще и шоколадом. Я боялся, что Жильберте это
покажется мещанством и она будет относиться к нам с величайшим презрением.
Вторая причина состояла в непреодолимых для меня трудностях, связанных с
церемониалом. Когда я приходил к г-же Сван, она спрашивала:
было для меня гораздо важнее, чем для придворных - как обращаться к Людовику
XIV. Но мама и слышать ни о чем не хотела.
Госпожа Сван любезна с тобой по-своему, а я буду любезна с Жильбертой
по-своему.
мне вручил у входа в гостиную метрдотель Сванов. Теперь я был один. Я
распечатал конверт - там была карточка с указанием, какой даме я должен
предложить руку, чтобы вести ее к столу.
мной новые пути к счастью (которые, впрочем, впоследствии оказались путями к
страданию), доказав мне, что мысли, возникшие у меня во времена прогулок по
направлению к Мезеглизу, неверны и что женщины только о любовных похождениях
и мечтают. Он же оказал мне еще одну услугу, которую я оценил много позднее:
сводил меня в веселый дом, где я раньше никогда не был. Правда, он говорил,
что на свете много красивых и доступных женщин. Но в моем воображении они
все были на одно лицо - дома свиданий придали им черты своеобразия. Словом,
мне было за что благодарить Блока: за "добрую весть" о том, что счастье,
обладание красотой возможны и что нам не стоит от этого отказываться, как
есть за что благодарить врача или философа-оптимиста, вселяющих в нас
надежду на долголетие в этом мире и на неполную разлуку с ним в мире ином, а
посещавшиеся мной несколько лет спустя дома свиданий, - показывавшие мне
образцы счастья, дававшие возможность дополнить женскую прелесть тем, что
нельзя выдумать, что являет собой не обобщенный образ виденных прежде
красот, а воистину божественный дар, единственный дар, который мы не можем
получить от самих себя, перед которым рушатся все логические построения
нашего ума и которого мы вправе требовать только от действительности: дар
индивидуального очарования, - заслуживают того, чтобы я поместил их в один
ряд с более поздними, но не менее полезными благодетелями (до знакомства с
коими мы можем только понять умом, по ассоциации с другими художниками, с
другими музыкантами, с другими городами, пленительность Мантеньи, Вагнера,
Сиены): в один ряд с иллюстрированными изданиями по истории живописи,
симфоническими концертами и исследованиями о "городах - памятниках старины".
Но там, куда сводил меня Блок и где, впрочем, он сам давно уже не был,
оказался домом самого последнего разряда, а его персонал - весьма
посредственным, и к тому же он весьма редко обновлялся, а потому не мог ни
удовлетворить давнее мое любопытство, ни возбудить новое. Хозяйка не знала
ни одной из женщин, которых требовали посетители, и предлагала тех, кого
никто не хотел. Мне она особенно расхваливала одну и ту же и с
многообещающей улыбкой (как будто это уж такая редкость и такое лакомое
блюдо) сообщала о ней: "Ведь она же еврейка! Разве это вам ничего не
говорит?" (Разумеется, она нарочно называла ее Рахилью.) И с глупой,
наигранной восторженностью, - заразительной, как ей казалось, - добавляла,
как-то особенно сладострастно хрипя: "Вы только подумайте, мой мальчик:
еврейка, - ведь это же с ума можно сойти! Рахиль!" Я видел Рахиль, оставшись
незамеченным: это была некрасивая, но по виду умная брюнетка; облизывая
губы, она нагло улыбалась гостям, которых с ней знакомили и которые с ней
заговаривали. На ее худое узкое лицо неровными штрихами, словно нанесенными
китайской тушью, падали черные завитки волос. Я каждый раз обещал хозяйке,
предлагавшей мне ее с особой настойчивостью, расхваливавшей ее
необыкновенный ум и образованность, как-нибудь прийти нарочно для того,
чтобы познакомиться с Рахилью, которую я прозвал "Рахиль, ты мне дана".
забудьте за мной прислать.
причислил ее к категории женщин, которые каждый вечер являются сюда в
надежде заработать от двадцати до сорока франков. Она только выражалась
по-разному: "Если я вам понадоблюсь", или "Если вам кто понадобится".
толк, почему я прозвал эту девицу "Рахиль, ты мне дана". И тем не менее моя
шутка казалась ей остроумной, и, всякий раз смеясь от души, она говорила:
дана"? Ведь вы ее так называете: "Рахиль, ты мне дана"? Очень остроумно! Вот
я вас поженю. Вы не пожалеете.
другой раз она попала к почтенного возраста цирюльнику, который
довольствовался тем, что лил женщинам масло на распущенные волосы, а потом
причесывал их. Мне надоело ждать, хотя весьма скромного вида женщины из
числа "постоянных", будто бы работницы, нигде, однако же, не работавшие,
начали приготовлять мне шипучку и завели со мной долгий разговор, которому -
несмотря на серьезность тем - частичная и полная нагота моих собеседниц
придавала соблазняющую простоту. А потом я в знак хорошего отношения к
женщине, содержавшей дом и нуждавшейся в мебели, подарил ей кое-какие вещи,
- в частности, большой диван, - доставшиеся мне в наследство от тети Леонии,
и из-за этого перестал здесь бывать. Я даже не видел тетиной мебели - у нас
и так было тесно, и мои родители велели свалить ее в сарай. Но когда на моих
глазах эти женщины стали пользоваться ею, мне почудилось, будто все
добродетели, которыми дышала тетина комната в Комбре, страдают от грубых