Чтение 30–й страницы книги ~Возлюби ближнего своего~

Чиновник больше не обращал на него внимания. Старик повернулся к людям, стоявшим позади него.

- Что же мне теперь делать?

В ответ он увидел только взгляды озабоченных, затравленных и словно окаменевших людей. Никто ему не ответил, но никто и не гнал его. Бумаги подавались в окошечко прямо через его голову, с величайшей осторожностью, чтобы его не задеть.

Старик снова повернулся к чиновнику.

- Ведь кто-то должен мне сказать, что мне теперь делать! - повторил он тихо. И он продолжал нашептывать эту фразу, испуганно глядя на чиновника и наклонив немного голову вперед, чтобы дать место рукам.

Потом он замолк и внезапно, будто все силы оставили его, опустил руки, которыми он держался за выступ. Теперь эти руки, со вздувшимися венами, неестественно висели вдоль его тела - длинные и беспомощные, словно два каната, прикрепленные к плечам, а опущенный взгляд, казалось, ничего больше не замечал. И пока он здесь стоял - совершенно потерянный, - Керн заметил, как в ужасе окаменело другое лицо. Лицо другого человека, стоявшего у окошечка. Потом Керн увидел, что тот, другой, тоже что-то сбивчиво объяснял - а в итоге опять это страшное оцепенение, этот слепой уход в самого себя в поисках какого-либо спасения.

- И это вы называете раем? - повторил Керн.

- Да, - ответил Классман. - Это еще можно называть раем. Здесь многим отказывают, немногим и продлевают.

Они прошли еще несколько коридоров и очутились в помещении, которое уже не было похоже на зал ожидания, а скорее - на ночлежку. Оно было наполнено людьми. Скамеек для всех не хватало. Люди стояли или сидели прямо на полу. Керн обратил внимание на тучную брюнетку, которая сидела в углу на полу, словно наседка. Лицо ее с правильными чертами было неподвижно. Черные волосы расчесаны и перевязаны. Рядом с ней играло несколько детей. Самый маленький сосал грудь. А она сидела посреди всего этого шума, нисколько не смущаясь, со странным величием здорового зверя и с правами каждой матери, и видела только свой выводок, который играл у ее ног, словно у подножия памятника.

Рядом с ней стояла группа евреев в черных сюртуках с жидкими седыми бородками и локонами. Они стояли и ждали с выражением такого беспредельного смирения, будто находились здесь уже сотни лет и знали, что придется ждать еще столько же. На скамейке у стены сидела беременная женщина; рядом с ней - мужчина, который в волнении беспрерывно потирал себе руки. Подальше - еще мужчина, весь седой, он что-то говорил плачущей женщине. На другой стороне - прыщавый молодой человек, куривший сигарету и тайком поглядывавший на элегантную женщину, которая то стягивала, то натягивала перчатки; дальше - горбун, вносивший что-то в записную книжку; несколько румын, шипевших на своем языке, словно паровой котел; мужчина, рассматривавший фотографии, он то и дело их прятал, снова вынимал и снова прятал; полная женщина, читавшая итальянскую газету; молодая девушка, с безучастным видом сидевшая на скамье, полностью погрузившись в свою печаль.

- Это все люди, которые написали заявления на выдачу им временного разрешения, - объяснил Классман. - Или люди, которые намереваются это сделать.

- С какими же документами еще можно получить разрешение?

- Большинство из них еще имеет действительные паспорта или паспорта, срок которых скоро истекает, но они еще не обменены. Здесь также находятся люди, въехавшие в страну каким-нибудь легальным путем и имеющие визу.

- Значит, здесь еще не самое страшное?

- Нет, не самое, - ответил Классман.

Керн заметил, что, кроме чиновников, за окошечками работали и девушки. Одеты они были скромно и мило, большинство - в светлых блузках с нарукавниками из черного сатина. Керну казалось странным, что они боялись запачкать свои рукава, в то время как перед ними толпился народ, у которого была затоптана в грязь вся жизнь.

- В последние дни здесь, в префектуре, особенно плохо, - заметил Классман. - Последствия каких-либо событий в Германии всегда в первую очередь испытывают на своей шкуре эмигранты. Они - козлы отпущения.

Керн обратил внимание на мужчину с тонким умным лицом, который стоял у окошечка. Молодая девушка взяла у него бумаги и задала ему несколько вопросов. Кивнув головой, она начала что-то записывать, и Керн заметил, как у человека на лбу выступил пот. В большом помещении было довольно прохладно, тем не менее лицо мужчины, одетого в легкий летний костюм, покрылось испариной, прозрачные капли пота струились по лбу и щекам. Он продолжал стоять неподвижно, опершись руками на выступ, в предупредительной, но не смиренной позе, готовый ответить на вопрос, и несмотря на то, что ему уже продлевали вид на жительство, пот по-прежнему стекал по его лицу, говоря о том, что человек испытывает страшный страх. Казалось, этого человека жарили на невидимой сковородке бессердечности. Если бы он кричал, жаловался, умолял, Керну это не показалось бы таким страшным. Но человек стоял все в той же позе. Создавалось впечатление, что он тонет в самом себе, - страх просачивался сквозь все плотины человеческого разума.

Девушка возвратила мужчине документы и что-то дружелюбно ему сказала. Он поблагодарил ее на мягком, безукоризненно чистом французском языке и быстро вышел из зала. Лишь у выхода он развернул документы и посмотрел на них. Там он увидел только синюю печать и несколько дат, но лицо его было таким, словно для него внезапно наступила весна, а в строгой тишине зала оглушительно запели соловьи свободы.

- Ну, пошли? - спросил Керн.

- Насмотрелись?

- Да.

Они направились к выходу, но у дверей их задержала группа нищих евреев, которая окружила их, словно стая голодных растрепанных галок.

- Пожалста... помогите... - Старший вышел вперед, покорно и безнадежно разводя руками. - Мы не говорить по-французки... Помогите, пожалста... Человек, человек...

- Человек, человек... - заговорили они хором со всех сторон, размахивая своими широкими рукавами.

Казалось, только это слово они и знали по-немецки. Они повторяли его снова и снова, показывая при этом своими пожелтевшими руками на себя: на голову, сердце, глаза, - все в одном и том же мягком и настойчивом, почти льстивом монотонном пении.

- Человек, человек... - И только старший из них добавлял: - Помогите, пожалста, человек, человек... - Он знал на два-три слова больше.

- Вы говорите по-еврейски? - спросил Классман у Керна.

- Нет, - ответил тот. - Не знаю ни слова.

- Эти евреи говорят только на своем родном языке. Они сидят здесь каждый день и не могут добиться, чтобы их поняли. Ищут человека, который мог бы служить им переводчиком.

- По-еврейски, по-еврейски, - быстро закивал старший.

- Человек, человек, - зажужжали все сразу, словно рой пчел. Взволнованные, выразительные лица с надеждой уставились на Керна.

- Помогите, помогите... - Старший показал на окошечки. - Не можно говорить... только... человек, человек...

Классман с сожалением развел руками.

- Я - не еврей...

Они сразу окружили Керна.

- Еврей? Еврей? Человек...

Керн покачал головой. Жужжание смолкло. Движение рук прекратилось. Старший застыл в неподвижности и, опустив голову, еще раз спросил:

- Нет?

Керн снова покачал головой.

- А-а... - Старик еврей поднял руки к груди, сложил их треугольником так, чтобы кончики пальцев касались друг друга и образовали над сердцем маленькую крышу. Так он и остался стоять, немного согнувшись, словно прислушиваясь к какому-то далекому зову. Потом он поклонился и медленно опустил руки.

Керн и Классман вышли из зала. Дойдя до главного коридора и выйдя на площадку, на которой соединялись несколько каменных лестниц, они услышали громкие звуки музыки. Играли какой-то быстрый марш. Ликовали барабаны, и все громче играли фанфары.

- Что это? - удивился Керн.

- Радио. Наверху - комната отдыха для полицейских. Дневной концерт.

Музыка устремлялась вниз по лестницам, словно сверкающий ручей. Она застаивалась в коридорах и водопадом лилась из широких входных дверей. Ее брызги со всех сторон падали на маленькую одинокую фигурку, выделявшуюся на нижней ступеньке лестницы смутным темным пятном, - жалкий черный комочек. Это был старик, который с таким трудом оторвался от безжалостного окошечка. Потерянный и сломленный, с печальными глазками, не знающими покоя, он сидел в уголке, втянув плечи и прижав колени к груди. Казалось, что он не в силах больше подняться. А вокруг - пестрыми каскадами лилась веселая музыка, не знающая сострадания, полная силы и энергии, как сама жизнь.

- Пойдемте выпьем по чашечке кофе, - предложил Классман, когда они вышли на улицу.

Они зашли в маленькое бистро и уселись за тростниковый столик. Выпив чашку черного горького кофе, Керн почувствовал облегчение.

- Ну, а последняя категория людей? - спросил он.

- Последняя категория - это люди, вынужденные голодать и ютиться в одиночестве в разных трущобах, - ответил Классман. - Тюрьмы. По ночам - станции подземки. Новостройки. Своды мостов Сены.

Керн взглянул на беспрерывный людской поток, протекавший мимо столиков бистро. Прошла девушка, неся на руке большую-картонку для шляп. Она улыбнулась Керну. Потом обернулась и бросила на него еще один быстрый взгляд.

- Сколько вам лет? - спросил Классман.

- Двадцать один. Скоро исполнится двадцать два.

- Я так и предполагал. - Классман размешал ложечкой свой кофе. - Моему сыну столько же.

- Он тоже здесь?

- Нет, - ответил Классман. - Он - в Германии.

Керн поднял глаза.

- Насколько я понимаю, это плохо?

- Только не для него.

- Ну, тем лучше.

- Для него было бы хуже, если бы он оказался здесь, - добавил Классман.

- Вот даже как? - Керн с удивлением посмотрел на Классмана.

- Да... Я бы его так избил... В общем, изувечил бы на всю жизнь.

- Что, что?

- Он донес на меня в полицию. Из-за него я и должен был убраться.

- Черт возьми! - вырвалось у Керна.

- Я католик, верующий католик. А сын уже несколько лет был членом одной из этих молодежных партийных организаций. Там их называют "старыми бойцами". Вы, конечно, понимаете, что я не разделял его взглядов, довольно часто спорил с ним. А юноша становился все более дерзким. Однажды он сказал мне приблизительно то же, что говорит унтер-офицер призывнику: чтобы я заткнулся, иначе будет плохо. Посмел мне угрожать, понимаете? Я залепил ему пощечину. Он убежал в бешенстве, заявил на меня в государственную полицию и дал им запротоколировать все мои слова - слово в слово, которыми я ругал их партию. К счастью, у меня там оказался знакомый, который тотчас же предупредил меня по телефону. Я должен был убраться как можно скорее. Уже через час приехала полиция, чтобы забрать меня, и во главе их - мой сын.

- Да, дело нешуточное! - заметил Керн.

Классман кивнул.

- Ему тоже придется не сладко, если я когда-нибудь с ним встречусь.

- Может быть, потом у него тоже когда-нибудь будет сын, который его также выдаст. И может, тогда уже коммунистам.

Классман смущенно взглянул на Керна.

- Вы думаете, это все продлится так долго?

- Не знаю. Но мне уже трудно представить, что я когда-нибудь смогу вернуться назад.

Штайнер приколол значок национал-социалистской партии к отвороту своей куртки.

- Великолепно, Беер! - сказал он. - Откуда он у вас?

Доктор Беер ухмыльнулся.

- От одного пациента, попавшего в автомобильную катастрофу неподалеку от Мюртена. Я накладывал ему на руку шину. Вначале он вел себя осторожно и рассказывал, что в Германии все обстоит блестяще. Потом мы распили по рюмочке коньяка, и пострадавший начал проклинать все их порядки, а на память подарил мне свой партийный значок. К сожалению, он должен был вернуться обратно в Германию.

- Да благослови, господь, этого человека! - Штайнер взял со стола синюю папку для бумаг и открыл ее. В ней лежал лист со свастикой и несколько пропагандистских листков. - Думаю, этого будет достаточно. Наверняка попадется на удочку, увидев все это.

Эти пропагандистские листки Штайнер тоже взял у Беера, который получил их несколько лет назад от партийной организации Штутгарта и до сих пор удивлялся этому. Отобрав несколько экземпляров, Штайнер отправился к Аммерсу. Беер уже рассказал ему о том, что приключилось с Керном.

- Когда вы уезжаете? - спросил Беер.

- В одиннадцать. До этого времени я еще зайду к вам, чтобы вернуть значок.

- Хорошо. Я буду ждать вас с бутылкой фенданта.

Штайнер ушел. Вскоре он уже звонил в дом Аммерсов. Открыла горничная.

- Я хочу говорить с господином Аммерсом, - отрывисто сказал Штайнер. - Меня зовут Губер.

Горничная исчезла, но вскоре появилась снова.

- По какому делу?

- "Ага, - подумал Штайнер. - Это уже заслуга Керна". Он знал, что Керна об этом не спрашивали.

- По партийному! - бросил он коротко.

На этот раз появился сам Аммерс. Он с любопытством уставился на Штайнера. Тот небрежно поднял руку в знак приветствия.

- Геноссе Аммерс?

- Да.

Штайнер отвернул лацкан куртки и показал ему значок.

- Губер, - представился он. - Явился по поручению организации, функционирующей за границей. Должен выяснить у вас некоторые вещи.

Аммерс стоял подобострастно, почти по стойке "смирно".

- Пожалуйста, входите, господин... господин...

- Губер. Просто Губер. Как вы знаете, вражьи уши - повсюду.

- Знаю. И для меня это большая честь, господин Губер.

Штайнер все рассчитал верно. У Аммерса не возникло ни малейшего подозрения. Слишком уж глубоко сидел в нем страх перед гестапо.

Но даже если бы у него и возникли какие-либо подозрения, в Швейцарии он все равно не смог бы ничего предпринять против Штайнера. У того был австрийский паспорт на имя Губера. А связан он с гестапо или нет, этого никто не мог установить. Даже германское посольство.

Аммерс провел Штайнера в гостиную.

- Садитесь, Аммерс! - пригласил Штайнер, сам садясь в кресло Аммерса.

Он порылся в своей папке.

- Вы знаете, геноссе Аммерс, что главным принципом нашей работы за границей является одно - незаметность?

Аммерс кивнул.

- Мы ожидали этого и от вас. Бесшумной работы. А теперь до нас дошли слухи, что вы привлекли к своей особе ненужное внимание в случае с одним молодым эмигрантом!

Аммерс вскочил со стула.

- Это - самый настоящий преступник! Он довел меня до болезни. После него я совсем разболелся и сделался всеобщим посмешищем... Этот оборванец...

- Посмешищем? - резко перебил его Штайнер. - Всеобщим посмешищем? Геноссе Аммерс!

- Не всеобщим, не всеобщим! - Аммерс понял, что допустил ошибку и от волнения совсем запутался. - Посмешищем только в моих собственных глазах. И я думаю...

Штайнер словно буравил его взглядом.

- Аммерс, - сказал он медленно, - настоящий член партии никогда не кажется смешным даже самому себе! Что с вами, Аммерс? Неужели демократические крысы уже затронули ваши убеждения? Посмешище! - такого слова для нас вообще не существует! Пусть другие будут посмешищами в какой угодно степени, но только не мы! Вам это ясно?

- Да, конечно, конечно! - Аммерс провел рукой по лбу. Он уже видел себя наполовину в концентрационном лагере, посаженным, чтобы освежить свои убеждения. - Ведь это - только несчастная случайность. В остальных случаях я был тверд, как сталь. Моя верность партии непоколебима...

Штайнер дал ему выговориться. Потом остановил:

- Хорошо, геноссе! Думаю, что этого больше не повторится. И не обращайте внимания на эмигрантов, понятно? Мы рады, что избавились от этих людей.

Аммерс усердно закивал. Потом он встал и достал из буфета хрустальный графин и две серебряные с внутренней позолотой рюмки на высоких ножках, специально предназначенные для ликера. Штайнер с брезгливой гримасой на лице наблюдал за всеми этим приготовлениями.

- Что это? - наконец спросил он.

- Коньяк... Я думал, что вы хотите немного освежиться.

- Коньяк такими рюмками пьют только члены общества трезвенников, Аммерс, - сказал Штайнер немного веселее. - Или когда коньяк очень плохой. Дайте мне обычную, не слишком маленькую рюмку.

- С превеликим удовольствием! - Аммерс обрадовался. Лед, по всей вероятности, был сломлен.

Штайнер выпил. Коньяк оказался приличным. Но это нельзя было ставить Аммерсу в заслугу - плохого коньяка в Швейцарии просто-напросто не изготовляли.

Штайнер вынул из кожаного портфеля, взятого у Беера, синюю папку.

- Попутно еще один вопрос, геноссе. Но только строго между нами. Вы знаете, что наша пропагандистская работа пока еще испытывает большие материальные трудности?

- Да, - усердно подтвердил Аммерс. - Я всегда так считал.

- Хорошо. - Штайнер снисходительно махнул рукой. - Такое положение не должно продолжаться. Мы должны создать тайный фонд. - Он заглянул в свои листки. - У нас уже есть значительные вклады. Но мы не брезгуем и небольшими суммами... Этот чудесный домик - ваша собственность, не так ли?

- Да. Впрочем, на нем уже две ипотеки. Значит, практически он принадлежит банку, - довольно поспешно ответил Аммерс.

- Ипотеки существуют только для того, чтобы платить меньше налогов. И член партии, имеющий собственный дом, - это не какой-нибудь бездельник, у которого для партии нет какой-то суммы денег" Итак, какую сумму мне проставить против вашего имени?

Аммерс нерешительно заглянул в подписной лист.

- В данный момент для вас это будет неплохо, - ободряюще заметил Штайнер. - Подписной лист с именами, разумеется, пойдет в Берлин. Как вы смотрите на пятьдесят франков?

Аммерс облегченно вздохнул. Зная ненасытность партии, он уже считал, что ему не отделаться суммой меньшей, чем сто.

- Конечно! - тотчас же согласился он. - Можно даже и шестьдесят, - добавил он.

- Хорошо, значит, шестьдесят. - Штайнер внес эту сумму в подписной лист. - Кроме Хайнца, у вас еще есть другие имена?

- Хайнц Карл Гозвин. Гозвин с одним "н".

- Гозвин - это редкое имя.

- Да, но это настоящее немецкое имя. Старогерманское. Уже во времена переселения народов упоминается имя короля Гозвина.

- Верно, верно.

Аммерс положил на стол две купюры - пятьдесят и десять франков. Штайнер спрятал деньги.

- Расписки не даю, - сказал он. - И вы сами понимаете, почему.

- Конечно, конечно! Ведь эти взносы тайные... А здесь, в Швейцарии... - Аммерс хитро подмигнул.

- И не создавайте вокруг себя никакого шума, геноссе. Тишина - уже половина успеха! Не забывайте об этом!

- Конечно! И я все хорошо понимаю... А это был только несчастный случай...

Штайнер возвращался к Бееру по извилистым улочкам, усмехаясь в душе. "Рак печени! Ай да Керн! Вот, наверное, удивится, когда получит шестьдесят франков после этого налета"!

В дверь постучали. Рут прислушалась. Она была одна в комнате. Керн с утра ушел искать работу. Минуту Рут сидела в нерешительности, потом поднялась, прошла в комнату Керна и прикрыла за собой дверь. Комнаты были смежными и расположены на углу. В этом заключалось их преимущество на случай облавы. Из каждой комнаты можно было выйти в коридор и притом остаться незамеченным, если кто-нибудь стоял у другой двери.

Рут осторожно приоткрыла дверь комнаты Керна, вышла в коридор и заглянула за угол.

Перед дверью ее комнаты стоял мужчина лет сорока. Рут видела его и раньше. Его звали Брозе. Жена его уже семь месяцев была больна и не вставала с постели. Оба жили на маленькую поддержку комитета и на ту жалкую сумму, которую привезли с собой. Это не было тайной. В отеле "Верден" каждый знал о жильцах почти все.

- Вы - ко мне? - спросила Рут.

- Да. Я хотел бы попросить вас кое о чем. Вы - фрейлейн Голланд, не так ли?