Чтение 30–й страницы книги ~Серебро и свинец~

Первым погиб Эмолин. Костер, который он разводил, послужил летчикам ориентиром, и первые же ракеты разорвали эльдара на дымящиеся клочья.

Если бы в эльфийском пантеоне нашлось какое-нибудь злобное божество, отвечающее за справедливость и месть, оно бы, наверное, порадовалось от души, глядя, как мечутся по поляне лесные жители - совсем как десантники двадцать минут назад.

Большая часть ракет рвалась в кронах деревьев, осыпая землю градом осколков. Но и тех, что долетали до земли, тоже хватало.

Вокруг бушевал ураган огня и смертоносного железа, и Иллиена бежала, бежала изо всех сил, не разбирая дороги, а впереди...

земля вдруг вздыбилась рыжей вспышкой и плеснула вокруг острым, пахучим металлом, и жалобно вскрикнула березка, чей подрубленный ствол оседал на землю, и могучий кедр отозвался протяжным стоном иссеченного ствола, а в воздухе повис сизый дым, и...

горячая волна подняла ее в воздух, словно пушинку, и небрежно швырнула оземь, и горячее железо ввинтилось в мозг.

Что было дальше, она не помнила. Она не помнила, как ползла, цепляясь за пучки травы, вжимаясь в содрогавшуюся от взрывов землю, как свалилась в промоину под огромным вывернувшимся корнем старого вяза и затаилась там, сжавшись в комочек и тихонько поскуливая, словно крохотный пушистый зверек с перебитой лапкой.

Там ее и нашел Окан.

* * *

Алекса спасла каска. Обыкновенная советская армейская каска кого-то из убитых десантников, валявшаяся в паре шагов от того места, где он стоял. В самые первые мгновения, пока мозги еще хоть что-то осмысливали, он успел зацепиться за нее взглядом, а потом и рукой, подтащить к себе и что было сил нахлобучить на голову.

А затем близкие разрывы мигом выбили все мысли, кроме одной - не в меня, господи! Не в меня!

Его спасла каска, принявшая на себя два осколка, и то, что эти осколки шли по касательной. Еще - то, что он лежал на поляне и осколки не сыпались сверху, а свистели над ним, рвали гимнастерку и кожу под ней, но только один, чуть меньше земляного ореха, с маху ввинтился в плечо, заставив содрогнуться от ошеломляющей боли. Еще - что очередь курсового крупнокалиберного пропахала борозду метром левее.

А еще ему просто повезло.

Когда стих грохот разрывов и рев вертолетов перестал накатывать волнами и начал удаляться, Алекс отпустил пучки травы, за которые он судорожно цеплялся все время налета, и, приподнявшись, огляделся по сторонам.

Прежнего, ярко-зеленого до неестественности, радостно сиявшего леса больше не существовало. Вместо него были лунный пейзаж изрытой воронками поляны, серые от земли и пыли, иссеченные осколками деревья, сизый дым, лениво струившийся из воронок, бледные языки пламени на кустарнике. Пахло гарью, свежевывороченной землей и взрывчаткой. И кровью.

Алекс попытался встать и тут же, охнув, осел назад, хватаясь за ногу. Огляделся вокруг, в поисках чего-нибудь, могущего сойти за костыль. В трех метрах валялась подходящая ветка, а за ней - чей-то АКМС. Ветка была ближе, но... автомат можно было использовать не только как костыль.

Голова просто раскалывалась. Ну, еще бы, подумал Окан, лупили по ней, бедной, будь здоров, аки по колоколу монастырскому. Что-что, а уж контузию я себе точно заработал. Ясность мысли, только-только вернувшаяся, снова улетучилась, оставив бойца в тупом, мучительном оцепенении.

Он попробовал, извернувшись, посмотреть на рану, но под одеждой мало что можно было понять - маленькая дырочка и медленно увеличивающееся пятно вокруг. Надо же, вяло удивился Алекс, такая кроха - и такая адская боль. Впрочем, артерия, скорее всего, не задета, а то бы сейчас из меня по-другому хлестало.

Он вытащил индпакет и хотел было перевязать хотя бы пробитую стрелой ногу, но руки слушались просто отвратительно - тряслись, пальцы не сгибались и вообще... вдобавок порезы на спине и плечах вспыхивали болью при каждом движении. Поэтому он ограничился тем, что запихнул пакет под одежду, на рану - пусть впитывает - и пополз к автомату.

Путь оказался неожиданно долгим. Пришлось даже один раз отдыхать, потому что голова болела просто неимоверно, поминутно застилая глаза мутно-красной пеленой, а когда он, опершись на АКМС, попытался встать, начала еще и кружиться. Его бы, наверное, стошнило, но одна даже мысль об этом требовала слишком много сил.

И все же он встал и пошел, сам не понимая, зачем и куда.

Воронки, тела, воронки... один, уже мертвый десантник, попал под прямое, и на краю ямы лежала только нижняя часть туловища, поблескивая пряжкой ремня с серпасто-молоткастым гербом. А еще была рука, намертво вцепившаяся в ветку - зеленый рукав на завязках, длинные тонкие пальцы, а ниже локтя - ничего.

Потом он услышал стон.

* * *

- Летят! - послышалось из-за полога палатки. - Летят!

С того момента, когда слух об уничтоженной туземцами разведгруппе распространился по лагерю, Лева Шойфет сидел в своей берлоге тише воды ниже травы. Он боялся, что кто-нибудь непременно сорвет на нем зло. Но сейчас он не мог сдержаться.

Выскочив из палатки, он вместе со всеми бросился к посадочной площадке. Тяжелые, брюхастые туши транспортных вертолетов уже опускались, вздымая клубы пыли. Возбужденные и злые часовые отталкивали напирающих товарищей.

Все уже знали, что случилось в далеком лесу, хотя официально никто никому и ничего не объяснял. В отсутствие достоверных сведений плодились и множились байки самые дикие.

Но того, что предстало взглядам столпившихся у края площадки солдат, не ожидал никто из них. Даже спешно сорванный с новой базы Кобзев, один из немногих, пропущенных за оцепление. Леву не пропустили, но из уважения, каким на Руси обычно пользуются юродивые, позволили без особых усилий пропихнуться к самому краю, откуда все было прекрасно видно.

Десантники высыпали из вертолета первыми - бешеные, готовые сорваться не то в слезы, не то в убийственную ярость. Командир суетился вокруг, пытаясь как-то успокоить подопечных, но у него явно не очень получалось.

А потом из вертолета вышел переводчик.

Лева не сразу вспомнил, что этот рослый, худощавый парень с ледяными серыми глазами на самом деле спецназовец и свое знание эвейнского получил случайно. В последнее время он и его товарищ все больше освобождали Леву от будничных заданий, оставляя официальному переводчику лингвистические изыскания. Чем глубже Лева изучал местное наречие, тем больше вопросов у него появлялось. Первоначальная версия - о некоем племени протокельтов, проникшем в мир Эвейна через случайно отворившиеся ворота, - трещала по всем швам. В языке находились следы и более поздних контактов - слова, не характерные для кельтской группы, зато вполне обычные в германских, балтских, более и менее древних наречиях, - и более ранних, целая группа корней, не имевших вообще ничего общего ни с индоевропейскими, ни с какими бы то ни было языками из тех, на которые поочередно грешил педантичный Лева (сходство с эскимосским или кечуа он проверять не стал).

Все это пришло Леве в голову уже потом, а первой его мыслью было несвязное: "Господи!.." Спецназовец был... изранен, подобралось слово. Кровь пропитывала лохмотья, в которые превратилась его форма, стекала темной змейкой по руке, сочилась из множества глубоких царапин. Лицо застыло грубо разрисованной фаянсовой маской.

А на руках он держал туземку.

Если Окан - теперь Лева вспомнил фамилию своего помощника - находился явно на грани безумия, то девушка уже перешагнула эту грань. Лицо ее, в более спокойных обстоятельствах показавшееся бы красивым, то кривилось в гримасе запредельного ужаса, то обмякало мертвенно, так что глаза закатывались, словно эвейнка теряла сознание, - и состояния эти сменяли друг друга быстро и как бы ритмично.

- Санитары! - рассеял всеобщее ошеломление голос Кобзева. - Б..., да что вы встали! Где врач?!

Подбежали санитары с носилками. Девушка начала кричать что-то, то по-эвейнски, то на ином, незнакомом Леве языке, но Окан склонился к ней и шептал что-то, пока она не позволила уложить себя и унести. Вслед за ней утащили и раненого спецназовца.

Толпа начала расходиться, решив, что больше ничего интересного все равно не покажут. Лева сумел протолкаться к Кобзеву, покуда тот не удрал к вертолетам.

- Товарищ Кобзев! Степан Киреевич! - воскликнул он.

- Что? - Гэбист недовольно обернулся.

- Степан Киреевич! - повторил Лева. - Это... очень интересно.

Кобзев вопросительно глянул на него.

Лева, как смог, постарался объяснить. В бессвязных выкриках рыжей незнакомки он уловил сходство с тем загадочным наречием, следы которого остались в самых древних словах всеобщего эвейнского языка.

- Это крайне важно, Степан Киреевич! - горячо доказывал лингвист. - Это позволит полностью пересмотреть наши теории...

- Хотите сказать, что эти... лесовики, - пробормотал Кобзев, - исконные жители здешних краев? А крестьяне и владетели - пришлые?

- Ну... - Лева замялся. - Можно и так сказать... Хотя это было не менее трех тысяч лет назад.

- И тем не менее... - Кобзев хлопнул ладонью по бедру. - Да, товарищ Шойфет, это вы очень вовремя и метко подметили. Возможно, мы сумеем договориться с ними... Да.

Он развернулся, направляясь в сторону лагерного госпиталя.

- Разрешите, я поговорю с этой... - Лева замялся, не в силах выговорить слово "пленной".

- Нет! - отрубил Кобзев. - Мы не знаем, насколько она опасна... и какими способностями обладает. Рядовой Окан может с ней общаться, он все равно ранен, и он, в отличие от вас, - тренированный боец... А запасных лингвистов у нас нет. Позднее, когда медики дадут "добро"... тогда и побеседуете. А покуда науке придется подождать.

Лева покорно пожал плечами и побрел обратно в палатку.

* * *

Старшина Сидоренко медленно брел к постоялому двору.

За свои тридцать два он повидал много разных городов. Больше, наверное, чем весь остальной отряд вместе взятый. Жизнь бросала его в такие места, что и не снились узкоглазым японским туристам, которые, смеясь, фотографировали его в Австрии. Русская спортсмена, да, да... а вот посмотрите, какой замечательный вид открывается справа, говорит сопровождающий. Просто великолепная... площадка для десантирования.

Тогда он накрепко запомнил чистенькие узкие улочки старых европейских городов. Но потом воспоминания поблекли, вытесненные новыми. Их сменили горящие бамбуковые хижины, белый кафедральный собор в крохотном, три десятка домов, городке, с которого по ним лупил пулеметчик. Пулеметчик оказался девкой, дочкой какого-то местного дона Педро, и эти долбаные герильерос долго возмущались, когда он просто пристрелил ее, - они-де рассчитывали поразвлечься. Еще были глинобитные хижины, хижины из картонных коробок, криво сколоченные хибары из досок - и всегда был огонь, дым, кто-то стрелял, кто-то умирал во славу великой державы, привольно раскинувшейся на одной шестой суши и протянувшей длинные щупальца на остальные пять.

А этот город напомнил старшине те, первые, уютные европейские городки. Тогда он был молод, наивен и остро сожалел, что опоздал родиться - другие грохотали по этой брусчатке танковыми гусеницами. Но ничего - может, и ему когда-нибудь доведется, засучив рукава, пройтись по Елисейским Полям и поплевать с башни Эйфеля.

Правда, местные еще не дошли до отмывания брусчатки особым шампунем - эта деталь, помнится, больше всего взбесила тогда молодого сержанта, привыкшего, что в их селе кусок мыла почитался за ценность. Но улочки были похожие - узкие, кривые, стиснутые стенами домов. С бронетехникой сюда соваться нечего, автоматически прикидывал старшина, не выгорит, в смысле, пожгут ее тут и спасибо не скажут, а окна не ниже двух метров и узкие, как амбразуры, - гранату так, запросто, не закинешь. Одно расстройство воевать в таком вот лабиринте, а лучше - хороший ракетно-бомбовый и потом спокойненько зачистить развалины. Он механически потрогал звенья болтавшейся на шее медной цепи - дома у него валялась похожая, только к ней был прикреплен медный диск размером с кофейное блюдце - высший орден какой-то страны, название которой старшина так и не узнал. Очень уж быстро все тогда случилось - подняли по тревоге, погрузили в ИЛы, в полете объяснили задачу: высадиться, установить контроль над аэродромом, обеспечить посадку транспортников с техникой, после чего выдвинуться к юго-западу и штурмовать цель типа "дворец", особо позаботясь, чтобы никто не ушел живым. Впрочем, непосредственно во дворце орудовала гэбэшная спецгруппа. К утру она испарилась, зато примчался на джипе какой-то смуглый хрен в незнакомой форме, весь в аксельбантах, протарахтел речь на языке, которого никто из спецназовцев не понял, роздал три десятка этих самых блях на цепи и умчался. Одно блюдце досталось Сидоренко.

На этой цепи никаких украшений не было, просто одно из ее звеньев было не медным, а серебряным. Унции на три потянет, механически прикинул старшина Эту привычку - считать драгметаллы в унциях - он тоже приобрел в Южной Америке, проплутав месяц по джунглям в компании бывшего золотоискателя. Никчемная совершенно была личность - пауков жрать не хотел, трещал без устали и так достал, что Сидоренко сам уж было собрался его придушить, но какая-то змеюка типа питона проделала это первой. Питона старшина съел.

- Осторожно! - прогорланил кто-то наверху.

Старшина запнулся, ожидая, что из мансарды на него низвергнется водопад грязной воды. Но ничего не произошло. Сидоренко поднял голову. Мимо проплывала, как в невесомости, огромная - с полметра в поперечнике - капля помоев. Она вальяжно обогнула оторопевшего спецназовца и, пролетев еще пару шагов, неожиданно рухнула в зияющую дыру местной канализации, расплескав веерочками вонючие брызги.

Сидоренко озабоченно осмотрел сапог - не запачкался ли? Сапоги были новые, из отменно выделанной кожи. Аркаша закупил их оптом, вместе с такими же кожаными куртками, в месте их первой стоянки. Городок, судя по всему, был центром местного кожевенного производства - запах в нем стоял совершенно ох...льный, другого слова старшина подобрать не мог. Но дело свое мастера знали туго - кожа была прочнейшая. Куртка сама по себе держала на пяти метрах "макаровскую" пулю, а если учесть еще и многочисленные бляшки - короче, старшина сделал для себя соответствующий вывод и при встрече с обладателем подобной куртки бить намеревался только в не прикрытые ею места - промеж глаз, например.

Впрочем, бить пока никого не требовалось. Гидросамолет дал им достаточный запас расстояния для того, чтобы даже те из местных, до кого успели дойти слухи о вышедших из камней демонах, не увязывали их с заморскими купцами, пусть и щеголяющими в странных пятнистых одежах. Варвары, что с них взять, припомнил старшина услышанную краем уха реплику, их только пожалеть можно, не ведающих Серебряного закона.

Страна непуганых идиотов - вот что такое этот "благословенный Эвейн", решил Сидоренко. Такой неколебимой уверенности в собственной правоте он не встречал даже среди носителей идей чухче. Те узкоглазые были просто фанатиками, яростно не замечавшими реальный мир вокруг - или пытавшимися переделать его в соответствии со своими бредовыми воззрениями. Местные же... похоже, они просто помыслить не могли, что возможно жить по другим, нежели в Серебряной империи, законам. В нашем мире так смотрели когда-то на чужеземцев жители Поднебесной, но европейские варвары с громыхающими штуковинами быстро отучили их от этой привычки.

Ничего, с веселой злостью подумал Сидоренко, будет и на вашей улице праздник - Великой Октябрьской, или какие у вас там месяцы, Социалистической революции. Скоро за вас возьмутся не лопухи и дилетанты типа Марксленовича и Кобзева, а настоящие профи. Они найдут ваших недовольных - а такие есть всегда и везде, даже в раю, - и начнут петь им песни о всеобщем равенстве и социальной справедливости. Дадут вам вождей - из ваших же, самых недовольных, недаром Кобзев припрятал этого колдуна-недоучку у себя, не отдал тогда Марксленовичу. Вот он нам сейчас пригодился... и еще пригодится. А тот чует, падла, потому и прибежал тогда, после разгрома их лагеря, прямиком к нам, а не разбежался по лесам, как остальные.

И вот когда вы, наслушавшись этих сладких песен, тоже захотите строить рай на земле... а вы захотите, у вас нет иммунитета, и те наши олухи, что перебежали к вам, - вы их не будете слушать, а даже если выслушаете - не поверите, потому что это не уложится в ваши плоские мозги Вот тогда-то начнется самое веселье! Я знаю, бормотал себе под нос Сидоренко, выходя на площадь, я уже видел такое не раз.

Вон в той башне, где сейчас живет градоправитель, расположится местная чека - или гестапо, или инквизиция, или Комитет Высшей Социальной Справедливости, - это уж как вам захочется ее назвать. И город вымрет, и только патрули будут стучать коваными подошвами по брусчатке - этот дом? или этот? А вы будете сидеть за запертыми ставнями и вслушиваться в этот стук. И будете спасаться, как крысы, за тридевять земель, у тех самых варваров, на которых вы сейчас взираете свысока, потому что чем цивилизованнее кажется народ внешне, тем ужаснее вылезает наружу его звериная сущность.

И это мне остается только пожалеть вас. Живите уж... сколько вам осталось, взирайте на нас свысока. Облезлых крыс тоже пинали ногами - а крысы-то были чумные.

А пока... пока мы с вами поторгуем.

Сидоренко, пригнувшись, вошел в общую залу постоялого двора, степенно раскланялся с возвышавшимся над стойкой хозяином, поднялся по отчаянно скрипящей лестнице на второй этаж и коротко простучал по двери условленную серию - три коротких, два длинных, короткий.

- Ну! - воскликнул пузатый снабженец, едва только старшина показался на пороге. - Шо там?

Сидоренко неторопливо закрыл дверь, скинул с плеча мешок, медленно, не обращая внимания на приплясывающего от нетерпения Аркашу, развязал тесемки, запустил в глубь мешка руку, пошарил и, вытащив наружу самую обыкновенную алюминиевую ложку, продемонстрировал ее для всеобщего обозрения.

- Вот, - гордо заявил старшина. - Самый что ни на есть ходовой товар. На ура будут улетать. - И он выложил рядом на стол одну к одной три золотые монеты, которые дал ему за такую же ложку здешний ювелир.

* * *

Обри Норденскольд погрузился в свои невеселые мысли не настолько глубоко, чтобы не заметить доносящийся из-за одной из палаток подозрительный шум. За последние дни он привык жить вполуха и вполглаза. Напряжение в лагере нарастало. Донимаемые постоянными налетами партизан на патрули, запертые в тесных границах оборонительного периметра, нарастившего уже поверх внутреннего слоя минных полей череду наблюдательных постов и целую сеть датчиков, только и спасавших часовых от внезапного нападения - уже три или четыре раза туземцы пытались пройти мимо дозоров, отводя им глаза, - морпехи зверели и подчас срывали зло на своих же товарищах.

Обри взял за правило все свободное время - верней сказать, выкроенное с большими трудами от прочих занятий - проходить по лагерю. Присутствие командиров еще как-то сдерживало солдат, но майор с ужасом ощущал, что группа вторжения все больше превращается в неуправляемую банду, готовую крошить из М-16-х все, что движется.

Вот и теперь... Заглянув в тесный закоулок, образованный тремя брезентовыми стенками и грудой ящиков, он увидал там уже ставшую почти обыденной сцену - двое морпехов пытались вытрясти душу из третьего. Причину ссоры определить было нетрудно. Рядом, на пустом ящике, валялись стаканчик для бритья и пара игральных костей.

Первым побуждением Обри было вызвать МП. Пускай разбираются. Подполковник Макроуэн, при всех своих недостатках, требовал неукоснительной дисциплины во вверенных ему частях, и драчуны пожалеют, что на свет родились, - если попадутся. Большинство старалось не попадаться и тем более - выдавать своих, так что бытовой травматизм в лагере подскочил пугающе, причем большинство солдат падали так неудачно, что зарабатывали синяки под глазами, на скулах и в прочих не вполне убедительных местах.

Но потом майор Норденскольд заметил украшающую безвинного страдальца морковную шевелюру и решил, что справится сам.

- Рядовой Малрайан!

Все трое участников мизансцены, услышав голос Обри, застыли, как это бывает с застигнутыми врасплох, в самых нелепых позах.

- Опять жульничаем? - риторически поинтересовался майор, вертя в руках потертый кубик.

- М-гм... - растерянно подтвердил один из обидчиков жуликоватого ирландца, отпуская свою жертву.

- Блин, да кровью Христовой клянусь, майор, не жульничал я! - воскликнул Патрик Малрайан, проворно падая на колени. - Господь свидетель!

- И кости у тебя, значит, не утяжеленные... - полувопросительно заметил Обри, подкидывая кость в руке.

- Надсверленные! - воскликнул Малрайан горячо. - Вот вам крест - надсверленные! Но не эти же, сэр! Вот они, - он принялся доставать из рукавов кубики, - вот они! А эти, - он мотнул подбородком в сторону Обри, - эти самые что ни на есть честные! Сэр, ни за что страдаю, сэр!

От такой наглости оба обманутых вначале оцепенели, а потом, забыв о присутствии адмиральского адъютанта, изготовились продолжить экзекуцию.

- И много ты успел навыигрывать? - полюбопытствовал Обри.

Первый морпех смущенно прокашлялся.

- Да мы ему не отдали, - сознался он тоном школьника, уличенного в списывании на экзаменах. - Ну, сэр, посудите сами - у него шестерки через раз выпадали. Что тут подумать? Он же жулик известный...

- Что же вы тогда играть с ним садитесь? - вздохнул Обри.

Солдаты потупились.

Впрочем, майору и не требовалось ответа. Патрик Малрайан был известен по всему лагерю как первейший шулер и надувала, воспринимавший доллар в кармане товарища как личное оскорбление. Он мог пробудить любовь к азартным играм даже в нищенствующем монахе. Обри перестал удивляться его проделкам после того, как Малрайана застукали за игрой в покер с караульным на посту. Как в сердцах выразился тогда Макроуэн, "этого типа надо вывесить на дороге в Лас-Вегас вместо рекламы".

Обри поднял и второй кубик. Бросил на пробу. Четыре и два. Еще раз. Один и пять. Еще. Два и три. Три и шесть. Один и два.

- Надо же, - изумился он вслух. - Действительно, честные кости. А эти?

Малрайан покорно вложил в его протянутую ладонь вторую пару. Обри бросил. Шесть и шесть. Еще раз. Шесть и два. Шесть и пять...

- Отходят в пользу казино, - объявил майор, пряча кости в карман. Первую пару он бросил обратно на ящики, и ловкие пальцы ирландца слизнули их, точно собака - корку с пола.

- Говорил же мне дедушка Шомус, - бормотал он вполголоса, явно работая на публику, - не играй с недоверчивыми еретиками...

Что-то в его голосе насторожило Обри, больно царапнуло по сердцу и тут же ушло, и только усилием воли майор осознал, что именно. Дедушка Шомус напомнил ему гадалку Пег Шомис... ирландку... обезумевшую, стоило ей пройти за ворота стоячих камней... черт, через портал! Знание эвейнского языка порой давало о себе знать в самые неожиданные моменты.

Да... Обри не мог доказать этого, но был почти уверен, что старуха единственная из всех шарлатанов обладала даром под стать эвейнцам, даром предсказания... и в этом мире он усилился настолько, что ужас перед распахнутым настежь будущим убил Пег Шомис.

Возможно, дело лишь в особенных свойствах этой вселенной, позволяющих проявиться с убийственной силой тем способностям, которые в родном мире пришельцев стали едва ли не легендой? Но тогда... Обри оцепенел, пораженный внезапно явившейся мыслью. Что, если носителями скрытых пси-способностей является куда больше землян, чем можно подумать? Если американские войска в Эвейне смогут выставить против местных жителей своих магов... поддержанных силой современного оружия...

- Будем считать, - проговорил он, - что я ничего не видел. А теперь - шагом марш!

Двоих морпехов не пришлось долго упрашивать. До вновь погрузившегося в свои мысли Обри долетел обрывок их разговора: "...На вид - словно жопа на три петли застегнута, но сам видишь - парень неплохой...".

А вот Патрик Малрайан задержался, отряхивая замаранные лагерной грязью форменные штаны. Ирландец насмешливо улыбнулся вслед уходящим простакам-морпехам и подкинул на ладони пару совершенно обычных кубиков.

Если бы майор Норденскольд увидел то, что случилось затем, он мог бы подсчитать, что вероятность подобного совпадения - один к шестидесяти миллионам. Но Обри уже завернул за угол, размышляя о том, как бы ему выделить гипотетических эсперов в рядах группировки вторжения, и ничего увидеть не мог.

Шесть-шесть. И еще раз. И еще восемь раз подряд.

* * *

Алекс Окан лежал на спине и смотрел на лениво колышущийся над ним полог госпитальной палатки.

Думать не хотелось ни о чем. Даже если забыть о боли в голове - легкая контузия, сказал врач, промывая многочисленные осколочные ранки на спине, считай, парень, легко отделался - все равно, стоило только закрыть глаза, и тут же вплывал сизый дым, запах взрывчатки... и крови.

Черт, морфия бы, что ли, вкололи! Вырубиться, провалиться в наркотический сон без сновидений... нет, стоп, неужели я так легко сломался? Неужели мне хватило всего лишь раз побывать под настоящим огнем - и все! Да нет, черт, не думать об этом, запрещаю, думай о белой обезьяне. Черт-черт-черт, как все паскудно, и не выматериться даже, двое мордоворотов у входа, и эта восковая кукла на соседней койке тоже сверлит потолок своими голубыми глазищами.

Черт, я знал, что на войне нет места эмоциям, только холодный расчет, и мне это даже импонировало - легко читать военные мемуары, где отцы-командиры расписывают, почему они послали на смерть то или иное подразделение да какие душевные муки при этом испытывали. А когда вот так - по тебе, без малейших колебаний и сомнений, ведь для того, чтобы вертолеты появились так быстро, приказ нужно было отдать в тот самый миг, когда они услышали, что нас убивают.

Так что вот как это делается! Учись! Только так ты сможешь стать настоящим командиром, умеющим списывать своих солдат как расходный материал, спички-палочки. И в разведке тебе это умение тоже пригодится - там тоже нужно уметь быстро и не колеблясь посылать на смерть. Так, как ты готов был списать тех неумелых десантников, лишь бы вы с Джоном выжили, добрались? Ну и что - легче тебе будет теперь, когда ты выяснил наконец, каково быть списанным? Ты ведь думал, что все уже умеешь, да? Выше только горы, круче только яйца? Черт... Боже, как я все это ненавижу! Моя хрустальная мечта не выдержала столкновения с реальным миром и разлетелась на тысячи осколков, конец цитаты. Ненавижу, б..., а это еще что за звуки?

Окан осторожно перевернулся на бок. Пленная эльфийка лежала, уткнувшись лицом в подушку, и тихо плакала, мелко-мелко дрожа высовывающимися из-под одеяла худенькими плечиками.

Черт!

Алекс вспомнил, как она, вот так же тихо поскуливая, уткнулась в него, когда он вытаскивал ее из-под коряги, словно маленький котенок с вывернутой лапкой, обиженно-недоуменно смотрящий на мир - за что вы меня так? Как она вцепилась в него в вертолете, когда ее попытались от Окана оторвать, - и весь полет он держал ее на руках, а она изо всех сил прижималась, спрятав личико в гимнастерке на груди, и от ее волос пахло дымом и душистой травой.

Почему она поверила мне? Они первые напали на нас, мы для них враги, мы убили всех ее... Окан оборвал эту мысль - она не имела никакого значения, равно как и все остальные мысли. Важно было только то, что рядом с ним плачет девочка, случайно угодившая в жернова войны. А он отчего-то чувствовал себя ответственным за нее. Ха, а я ведь действительно за нее ответствен, Кобзев сказал, что я головой за нее отвечаю - да пошел он... лесом.

Может быть, потому, что она заступилась за него? Напомнила своему сородичу, что есть вещи, которые делать нельзя! Даже с врагами?

Он встал, кривясь от боли, подошел к ее кровати, сел и осторожно коснулся рукой волос цвета меди.

- Послушай... - неуверенно начал он.

"Боже, о чем же я могу говорить с этой! Она же даже не человек! Или все же... Не знаю, - подумал Алекс. - Я правда не знаю".

Из-под рыжей копны высовывались заостренные кончики ушей. Прядка свалилась вбок, открывая точеную шею - фарфоровая кожа, манящая взор мнимая глубина.

Черт-черт-черт!

Девушка под его ладонью лежала не шевелясь. Словно ждала чего-то.

"Боже, только бы не спугнуть ее, - подумал Алекс. - Господи... я никогда не верил в тебя, но то, во что я верил, - его больше нет. Не знаю, видишь ли ты этот мир, простирается ли рука твоя на этих... существ. Но если ты есть - помоги мне!"

- Послушай, как тебя зовут?

Иллиене было больно и страшно. И она даже не знала, чего больше. Боль угнездилась в голове, справа, там, куда ударил горячий кусочек металла - "осколок на излете", сказал ши в белом балахоне, вытаскивавший его. Хуже, чем яд, - она никогда не думала, что в таком крохотном кусочке мертвого металла может быть столько злобы и ненависти ко всему живому! Хуже, чем неупокоенный, - он был начинен смертью, он был рожден только затем, чтобы убивать. И ему не хватило совсем чуть-чуть!

Зато на Дар его хватило с лихвой.

Она очень долго не могла осознать, что с ней случилось. Там, в израненном лесу, ее просто оглушило ужасом, неправильностью происходящего - ее мир рушился вместе со срубленными летящим железом стволами деревьев.

Смутно, будто сквозь густой рассветный туман она вспоминала, как прижималась к кому-то - чужое, незнакомое, отчего-то ставшее родным и близким в царившем вокруг хаосе разрушения. Как кричала - хотя на самом деле она не издала ни звука, ей только казалось, что она кричит, когда ее попытались оторвать от него. Как сжалась от страха когда земля оказалась где-то далеко внизу, а вокруг - тонкая оболочка злого металла и пустота.

Они летели внутри железного голема, одного из тех кто выпустил смерть на ее лес, и в его внутренностях пахло земляным маслом, горячим металлом, а от набившихся в него дружинников-ши исходили волны ненависти и страха вперемешку с жадным любопытством.

Потом был солнечный свет в глаза, ветер от крыльев голема над головой и множество ши вокруг. Они галдели на своем странном гортанном наречии, и ей было плохо от этого, пока кто-то - тот, за кого она все еще продолжала цепляться, - не начал что-то успокаивающе бормотать на общем. Ей стало легче, она позволила оторвать себя, и вокруг нее засуетился тот странный, остро-незнакомо пахнущий ши в белом балахоне. "Тот, кто с нею был" сказал, что это лекарь. Но так не ведут себя даже совсем неумелые лекари, даже те человеческие ведуны, что лечат не людей, а животных.

Потом ее с "тем, кто с нею был" отвели в эту палатку, где стояли две кровати. Пришла женщина-ши и попыталась выгнать "того", но она снова начала кричать, и на этот раз по-настоящему. Тогда "он" остался, только зачем-то забился в самый дальний угол палатки и повернулся спиной, это было плохо.

Женщина-ши раздела ее - верней, помогла избавиться от обрывков тряпок, бывших когда-то одеждой, и попыталась напялить на нее что-то вроде мешка из тонкой ткани с дырами для рук и головы. Надевать это Иллиена отказалась, и тогда ее просто уложили на кровать и накрыли одеялом.

Все вокруг было ужасно мертвое - ткань палатки, металл кровати, белье постели... даже у людей, не у эльфов, не бывает настолько неживых вещей, словно их не человек делал и, делая, не вкладывал частицу души. Все мертво и бездушно, все вокруг, а дальше... и тут она осознала, что Дара у нее больше нет.

Иллиена по-прежнему слышала звуки, чуяла запахи и различала цвета. Но Жизнь она чувствовать перестала - там, на поляне, где крики душ умиравших последней смертью эльфов слились в общий протяжный стон.

Она утратила силу, утратила ту свою часть, что была эльфийской! Человечье наследство - человечья кровь в ее жилах взяла-таки свое - она стала простым человеком, даже не анойя, а бесталанной, лишенной малейших признаков Дара.

Это было очень страшно, больно и страшно, и Иллиена, уткнувшись в подушку, заплакала.

А потом "он", про которого она почти успела забыть, коснулся ее и спросил:

- Послушай, как тебя зовут?