Чтение 30–й страницы книги ~Песня цветов аконита~

Слуги ничего не пытались делать. Не все ли равно, чью волю исполнять? Их обязанности вряд ли изменятся.

И ничего не пытался делать любимец повелителя. Даже слышать не хотел ничего, кроме вестей о здоровье Благословенного.

Сначала он почти не выходил из покоев. Потом сердце стало стучать слишком сильно, мешая спать, не давая дышать. Он стал появляться у Иримэ. Больше видеть никого не хотел — кроме Ёши, но тот был занят. И ни за что Йири не стал бы отрывать его от исполнения долга — больше, чем долга, потому что Ёши любил своего повелителя.

— Жди. Больше я ничего не могу, — грустно говорит Иримэ, поглаживая плитку из родонита с выбитыми на ней именами святых. На женщине, как всегда, гэри с зимним рисунком — она и летом верна себе. И накидка — сиреневая, зимняя. Иримэ грустнее обычного, пленница печали, кристалла дымчатого хрусталя.

Йири тяжко было слышать такие слова — слишком часто ему приходилось только ждать, не зная, позволено ли надеяться. Он привык к своему бессилию — думал, что привык. Но даже дни, которые он провел взаперти, наказанный за встречи с Лаин, не были столь тяжелы. Йири не покидал дворца, не заступал за границу отведенных ему участков сада — и не мог появиться в Храме. Но там, где он мог находиться, стояла беседка-часовенка, с темной, поврежденной временем статуей Защитницы — работа еще тех времен, когда делались ее изображения. Иями, окруженная фигурами святых в треть ее высоты, стояла на малахитовом постаменте. Древние молитвы были высечены на камне. Бесценная статуя — а для Йири вдвойне бесценная. Он, почитай, и жил здесь, подле беседки, не осмеливаясь слишком часто заходить внутрь — дабы не надоесть Защитнице, Матери Гроз, Исцеляющей. А когда не мог больше оставаться подле нее, уходил к пруду, из которого разбегались рукотворные ручейки. Вода успокаивала.

Слуги приходили за ним, уводили в покои, переодевали ко сну — а он был не здесь. Засыпал не сразу, а просыпался мгновенно, всматривался в лица — нет ли плохих новостей? О хороших боялся и думать. Что давали ему съесть или выпить, то принимал, не думая, что это, не повторят ли попытку.

Все равно — со смертью повелителя он теряет все. Становится меньше, чем был, когда его привезли сюда. Теперь у него — лишь знания, доверенные прихотью повелителя человеку, не имеющему вообще никакого ранга.

Наверное, лишь один среди бесчисленного множества слуг был полон желания что-то менять.

Аоки ненавидел даже воздух Островка и охотно сбежал бы, появись такая возможность. Долг в его случае — лишь слова, Аоки не выбирал господина — но за мальчишкой присматривали, ненавязчиво и постоянно.

— Никто не желает тебе зла, — говорили ему. — Но нам велено следить за тобой.

«Телята пустоголовые!»

— А если он прикажет вам пойти и утопиться?

— Просто так — не прикажет. Если же вдруг господину понадобится наша смерть — что ж, мы его люди. И ты.

— И я… — нехотя соглашался подросток. Вслух не решался произнести того, что раньше свободно слетало с языка. Помнил. И повторения не хотел.

Простым слугам не так-то просто было покинуть Островок — он хорошо охранялся. А за слугами Йири присматривали особо. На всякий случай — вдруг что недозволенное передадут господину.

Аоки так рассудил — следить-то следят, но больше за теми, кто находится рядом с Йири, и старательно подобной чести избегал. А сам присматривался ко всему. Да и в бытность свою в доме Хоу успел приятелями обзавестись. Хоть и мало толку от этого, но все же… И пока остальные гадали, какой станет их жизнь и что будет с молодым господином, Аоки даже не вспоминал о нем.

Сердце Островка было обнесено стенами. Поначалу он разведал, кто и когда его покидает. Гонцы не годились, гонцом не прикинешься, гости со свитой в тяжелые дни не наведывались. Оставались те, кто привозит продовольствие, и мусорщики. Стараясь не вызывать подозрений, Аоки свел знакомство со всеми, кого сумел встретить. Не мудрствуя лукаво, набрал золота и самоцветов, наведавшись в покои господина, когда тот отлучился. Спрятал за подкладку рукава. Воровство — подлее убийства, но эти побрякушки принадлежат Йири, как домашней киске шелковая лента. Стоило подумать про кошку, как в голове созрел план, и мальчишка спать не мог, все ворочался, восторженно обдумывая детали. Ему рисовались картины небывалого торжества. О нет, он не вор! Он верный слуга.

Расхохотался при мысли такой. Заворчали за тонкой занавесью, отделявшей его лежанку от соседней.

— Да сплю я уже, сплю! — буркнул мальчишка, перекатился на живот и начал загибать пальцы, обдумывая подробности. Не упустить бы чего.

А наутро, пока и не рассвело толком, помчался к одному из чернорабочих Островка. Высыпал перед ним на землю сокровища, ревниво глядя — не приближайся!

— Видел? Твое будет, если поможешь.

Тот, к кому обратился Аоки, коренастый мужчина лет тридцати, головную повязку снял и утер лицо. От вида такого богатства аж испарина выступила. Взгляда не сводил с обещанной награды, но спросил нерешительно:

— Это же… целый дом купить можно. Да за такое, коли хватятся, не то что без головы оставят — я уж не знаю, что и придумают!

Подросток губы скривил, рассмеялся:

— Трусишь? Да не бойся, не хватятся! Еще и спасибо скажут, что взял! А ты донеси на меня, коли боишься! Останешься с медной монеткой в знак благодарности!

— Ладно уж, — кивнул мужчина. — Я привезу одежду, только волосы спрячь под повязкой — других таких поискать, вмиг заметят. Мусорщик предупрежден, поможешь другим сгрести сор в его телегу. Когда остальные уйдут, заберешься в мусор, никто тебя не увидит.

Сердце колотилось — не от страха, от восторга. Скоро он будет свободен! Но сейчас не только о предстоящем побеге думал мальчишка. Не только о себе помнил. Отдавать долги? Что ж, он готов.
* * *

…Тот — сидит в кружевной невесомой беседке, смотрит, как ласточки носятся над прудом. Сумерки. Фиолетовый хаэн расшит белыми звездами снега. Лицо, как всегда, спокойно. Йири не удивлен, увидев рядом мальчишку.

— Это ты?

— Санэ, — насмешливо произносит Аоки. — Не ожидал, что я осмелюсь явиться без зова, мой господин? Позовешь слуг, чтобы они убрали меня отсюда?

— Нет, — он чуть улыбается, и улыбка эта выводит Аоки из себя.

— Если наш повелитель умрет, сколько ты проживешь, Ласточка? Говорят, у вас, северян, тела умерших скрывают в ямах? Ты себе уже приготовил?

Тот смотрит на воду. И та же улыбка — легкая и тихая.

— А я… я нашел способ отсюда выбраться, — выпаливает мальчишка на выдохе. — Тебе и в голову не приходило, что с Островка можно уйти?

Аоки смеется.

— У меня есть друзья. Не то, что у тебя. Я скоро буду свободен — не помешаешь! А ты… оставайся, растение этого сада!

— Зачем ты пришел?

— Я… — мальчишка опешил, но тут же завел с прежним напором: — Чтобы ты знал, что не все подвластно тебе !

— Согласен. И что же?

— Может быть, хочешь, чтобы и для тебя дверь открылась? — с издевкой спрашивает мальчишка. — Не больно ты волен уйти, господин мой. За тобой ой как смотрят…

— Знаю.

— У меня есть друзья! — с вызовом повторяет мальчишка. — Хочешь, сегодня же покинешь Островок? Или предпочтешь умереть, застыв, как лягушка перед ужом?

В глазах его ясно читается: согласись. Я хотел бы убить тебя — но ты спас мою жизнь, хоть и был жесток потом. Я верну тебе долг, и наградой мне будет — страх на твоем лице, и слова, которые ты скажешь мне после.

— Мне не нужна твоя помощь.

И снова — этот намек на улыбку, лицо небесного посланника, стоящего выше смертных.

Аоки немеет.

— Тебе здесь не выжить! Разве что засунут тебя на какой-нибудь каменный остров — и никому ты ни слова не скажешь! Об этом уж позаботятся!

Тот протягивает ладонь и касается золотистых волос. Гневное золото. Зеленый пожар под густыми ресницами. В раскосых глазах — ненависть, такая пламенная, безудержная, что становится прекрасной. Она тоже в своем роде — совершенство.

— Трус! — шепчет Аоки и отбрасывает руку Йири, не в силах выносить этого спокойного взгляда, скользящего по нему, как по изысканному изделию.

— Это лишь слово.

— Ты знаешь, что с тобой будет? Хочешь сам отправиться в Нижний Дом? Это будет легче всего, — говорит он со злобой. Месть не удалась. — Или ты даже умереть от своей руки не способен? У тебя нет друзей. Ты… просто вещь, — бросает он, встряхивая золотой копной. — Будь у тебя воля и гордость…

— Иди, мальчик. Даже если бы ты явился как друг, я не пошел бы с тобой.

— Дурак… — шепчет Аоки. Почему-то ему хочется плакать. Его вновь заставили казаться ничтожеством. Глупым мальчишкой. Неудачником…

— Пусть же они отплатят тебе за все! — в гневе выпаливает он, глядя на синий тяжелый шелк — занавес беседки.
* * *

В последние дни он старался, не покидая покоев, знать все, даже в любимый уголок сада не хотелось спускаться. Но — снова не выдержал. Навестил Иримэ. Не сказать, что легче стало — она смирилась с предстоящей потерей.

Йири ушел.

Деревянной резной галереей — драконы обвивают колонны, выползают из плюща и прячутся в нем. Йири не шел — почти скользил между колонн, быстро и мягко. Но это текучее движение грубо прервали.

— Благословенному недолго освещать наши дни. Теперь ты снизойдешь до простых смертных? Тебе не помешают друзья.

— Как и Белым Лисам.

Несколько секунд — глаза в глаза. Потом Ханари, вскрикнув, отдергивает руку. На ней — кровь.

— Тварь!

Йири поворачивается и исчезает. Весь Дворец-Раковина знает, что иногда он движется, словно призрак. К себе — бросает анару на циновку возле кровати. Опускается на колени, сцепив пальцы. Губы шепчут молитву, но лицо безмятежно, словно лик небожителя. Йири привык, что оно должно быть таким.
* * *

Звездная метель охватила небо. Тысячи светящихся капель срывались в бездну — шальное безумие звезд, повторяющееся из века в век.

— Ты тратишь жизнь на мечты и бесполезную страсть. Я ожидал от тебя большего.

— Не могу, — глухо. — Я помню, что надо семье, помню о чести Дома. Но из меня плохая подмога сейчас.

— Чем дальше, тем хуже.

— Да. — Голос — холодный металл.

А старший неторопливо роняет слова, порою переводя взгляд на небо — то, что творится там, нечасто увидишь.

— Лучше бы он умер тогда.

— Тогда и меня бы не было.

— Глупости всё.

— Не глупости, Шену. Я понимаю — уже не ребенок давно. Это либо моя жизнь, либо моя погибель.

Особо крупная звезда сорвалась, на янтарь цветом похожая.

— А если исполнится желание — окажется он в твоем доме, что сделаешь?

— Не знаю пока.

— Это опасная игрушка, Ханари.

— Не игрушка, брат. Он мое сердце держит.

— Ты — как дикарь, не умеешь держать свои влечения в узде. Надо ждать. Этот мальчик не должен жить, но пока умереть ему рано. Он все же кое-что значит… хоть и немного. Я заберу его с Островка и увезу в Приют облаков, мои владения. Там он будет пока, и ты его не тронешь. Этого — не допущу. Если Благословенный поправится… посмотрим; вероятно, Йири все же придется проститься с этим миром. Если же болезнь унесет Благословенного… делай, что хочешь. Только недолго. Никто не должен узнать — или тем паче перехватить твою Ласточку.

В эту минуту Ханари ненавидел брата. Потом обрадовался. Потом ему стало совсем тяжело. Даже если и отдадут — потом вырвут из рук, или придется своей рукой эту нить перерезать.
* * *

Спал Йири чутко, а в последние ночи просыпался даже от тени шороха. Но этим утром сон наконец одолел. Виделось — он куда-то летит по бесконечным черным коридорам и не может понять, кто ждет его в конце пути. Голоса и шаги за дверью разбудили его — не сразу сообразил, что сырая хмарь за окном — осеннее утро, а сам он лежит в постели, и погасший светильник стоит на полу.

Вскочил, накинул свободное домашнее одеяние цвета топленого молока, подбежал к двери. Натолкнулся на высокого человека в форме дворцовой стражи. Испуганно вскинул глаза.

— Что случилось?

— Ничего, господин. С нынешнего утра у ваших дверей будет стоять охрана. Вам запрещено отлучаться из этих покоев.

— Почему?

— Таково повеление нашего господина.

Взглянул на знаки, вышитые на форме, сообразил, кому подчиняется дворцовая стража. Если бы не спросонья, сообразил бы скорее.

— И что еще вам приказано?

— Ничего. Только не пропускать никого — ни сюда, ни отсюда, за исключением нескольких слуг.

— А их, в свою очередь, тоже отрезали от остального мира, так? Только через людей господина Хисорэ, вашего начальника?

Высокий человек посмотрел на него, коротко поклонился и шагнул назад. Значит, и разговаривать с Йири никто не собирается.

Через пару мгновений в комнате появилась испуганная девочка-служанка.

— Что происходит, господин мой? Кто эти люди?

— Не спрашивай. Я и сам не пойму, хорошо это или плохо. Тебе разрешили приходить ко мне? Кому еще?

Она назвала имя.

— Так… Двое всего. Достаточно, впрочем.

— Помочь вам одеться?

— Для чего? — сорвалось с неожиданной злостью. — Если бычка ждет нож мясника, к чему украшать его ленточками! Я не знаю, ждет меня нож или что иное, где одежда не требуется!

Девочка, бледная, стояла на коленях, опустив голову. Опомнился, подбежал к ней, за руки взял.

— Прости, я не хотел тебя пугать. Прости. А мне… помоги мне, хочу выглядеть хорошо. Пусть делают, что хотят — это их решение, не мое.
* * *

Ханари сто раз уже проклял себя за несдержанность, глупость и высокомерие. Он ведь помочь хотел. Что тут скрывать, рад был, что мальчишка без защиты остался — не сомневался, что сам защитить сможет. Наконец-то ломалась преграда, которая не пускала его к самому дорогому, именно так — помочь, спрятать от всех и от брата — и потом не сможет не оттаять снежная птица. И все станет, как должно. Невозможно же столько ждать, ночами не спать — и впустую? Ведь не может Сущий позволить такого! И знал Ханари — не допустит, чтобы кто-то ему вред причинил. Лучше своей рукой отправить в Небесный дом. А потом уйти следом. Только так, ежели защитить не сможет.

И вот — все напрасно. Теперь его помощь не примут — разве поверит Йири теперь? Ханари сам бы — поверил?

Зол он был. Подумать только, посмел ударить!.. Тварью назвал. А потом — слова брата. И жестокость, и грязь, и надежда.

А потом узнал, что Хисорэ выставил стражу. Теперь — все. Сейчас он — сильнейший.

Так — из рук ускользает, болотный огонь. Только с ума сходить и остается.
* * *

Только в первое утро слуги видели Йири потерявшим самообладание, и то недолго. После — передвигались по коридорам с опаской, а к нему в покои входили и облегченно вздыхали. Он не расспрашивал ни о чем, но взгляд был теплым, утешающим. Девочка-служанка немного играла на ахи, и порой он просил ее поиграть. Конечно, до искусных музыкантов девчонке было далеко, но незамысловатые мелодии устраивали юного господина, и благодарность его была искренней. Но все же предпочитал сейчас одиночество. Думал.

Он понимал — умные не будут спешить. Некуда. Если они захотят, чтобы Йири не жил, — он жить не будет. За него некому вступиться. Да если и будет кому… Найдут способ, не выдав себя — другой, медленный яд или нечто иное. А те, что боятся Благословенного, спешить не станут тем более — вдруг смерть пройдет мимо Юкиро.

А долг обязывал его оставаться здесь. Долг — и покорность судьбе. Она вознесла, пусть и решает теперь. Даже если… не один ведь Ханари. Вряд ли кто вступится — он не больше, чем пыль, если умрет Юкиро. Пыль, которая знает много, и успела нажить врагов — пусть не желая того.

Потом Хисорэ поставил охрану, умно сделал, и защитят — пока, и сбежать наверняка не дадут.

…Никто не знал, как пальцы сжимали флакончики с краской — и краска оставалась на них. И он, аккуратный до безупречности, не замечал ее.

Стража сменилась четыре раза, когда пришел Хисорэ. Короткий высокомерный кивок. Ответное приветствие было вежливым и спокойным — заметив, что Йири не собирается подчеркивать свое положение — ни страхом, ни ложной надменностью, — Хисорэ усмехнулся. Так, краешком губ. Но заметно.

Йири повел рукой, приглашая — долг хозяина. Хотя трудно считать его хозяином даже этой маленькой комнаты. Однако Хисорэ принял предложенный тон. Значит, побудет гостем…

«Да он же почти мальчишка», — подумал внезапно, взглянув на грустную складку рта, затененные печалью глаза.

— Тебе доставляют вести о нем? — спросил сам для себя неожиданно. «Ты» получилось не оскорбительным, а почти дружеским. Сейчас с ним можно не церемониться — однако только варвары позволяют себе примитивную грубость.

— Иногда.

— Пока ему ни лучше, ни хуже. Но Сущий непостижим — любая радость может обернуться бедой, и напротив.

— Я знаю.

Хисорэ опустился на сиденье, обтянутое синим бархатом. Йири остался стоять — так, словно хотел быть у окна. Не то низший, не то равный. Но не слуга.

Он никогда не рассматривал Йири — незачем было. А на совете тот и вовсе сидел за ажурной, обвитой зеленью перегородкой. Зато голос его хорошо изучил — теплый, по-северному певучий, негромкий. Тих, но отчетлив — шелест ветра в тростнике.

Хисорэ не питал к этому юноше недобрых чувств. Даже удивлялся порой, что тот умеет думать — а как-то и отчаянности его удивился. Не то чтобы он считал своим долгом охранять Йири, пока не станет ясно, каким дальше будет путь Золотого Дома. И выгоды не искал. Однако и поводья отпускать не хотел. Вот перед ним — то ли человек, то ли безупречная кукла. Аккуратно сложены руки — поза отточенная, свободная в меру, собранная, готовая измениться в любой момент. Уж язык тела Хисорэ — военный — знал хорошо. Понимал — такое даже у избранных вряд ли с рождения, этому надо учиться, чтобы и волос не качнулся, выбиваясь из намеченного рисунка жестов, всегда уместного, всегда — лучшего.

И в бешенство может привести такая гармония, когда подсознательно ждешь — вот он ошибется, а ошибки все нет.

Хисорэ глянул ему в глаза. То, что под ресницами прячется, и есть истина. Остальное — мираж.

— Делать что думаешь?

— Ждать.

— И не боишься… дождаться?

— Какой в страхе смысл?

Голос и вправду ровный.

— Ты знаешь — тебе не позволят жить, если умрет он.

— Знаю.

— И не сделаешь ни шага к спасению?

— Это говорите мне вы? Один из тех, для кого я — лишь помеха? И даже меньше того?

— Этого я не говорил. Иначе не пришел бы сюда. Я не из тех, кого забавляет чужая боль.

— Вы только делаете то, что нужно…

— Ты не ответил на мой вопрос.