- Не советую, - сдержанно говорит Кузьмич.
В таких случаях, между прочим, он никогда не запрещает и не приказывает,
почти никогда. Кузьмич всегда предпочитает посоветовать, даже поспорить,
особенно он любит поспорить. Такой у нас редкий начальник.
- Почему не советуете? - спрашиваю я.
- А потому что если Горбачев и в самом деле совершил эту кражу, то он уже
начеку, он, подъезжая к Москве, уже ко всему готов. Задержание на вокзале
для него будет не неожиданностью, а сигналом: "Ага, на меня пало
подозрение, что-то узнали". К такому обороту дела он тоже готов, не
сомневайся. А вот если ты завтра утром приедешь к нему на квартиру и там с
ним столкнешься, это будет выглядеть совсем по-другому и вполне
естественно. Он уже от соседки все будет знать и решит, что ты просто
хочешь с ним побеседовать, раз он сосед. И приготовится к роли свидетеля,
даже помощника. И вот тут-то собранные против него факты будут полной
неожиданностью. Но сначала ты позволь ему сказать все, что он хочет. Тут
тоже кое-что интересное может оказаться. А вот потом начинай прижимать
фактами. И тогда ему придется рассказать кое-что из того, что он
рассказывать не собирался.
Трудно не согласиться с Кузьмичом, когда он вот так начинает рассуждать.
Но я все же пытаюсь спорить с ним на первых порах. Я вообще не умею сразу
соглашаться, я обязательно стремлюсь найти, к чему бы придраться и в чем
бы усомниться.
Но тут спорить не приходится.
- В принципе согласен, - говорю я, оставляя за собой право поспорить о
частностях.
- Ну, а если он решит не ехать домой и надумает скрыться, - предупреждает
Кузьмич, - это ему позволить нельзя. Придется задерживать немедленно.
Понял?
- Так точно, - отвечаю я.
Мы договариваемся, что с момента прибытия в Москву за Горбачевым будет
установлено наблюдение на все время, пока он не будет арестован. А
арестовать его в ходе следствия по всем другим, уже вскрытым
преступлениям, все равно придется.
Я прошу у Кузьмича разрешение встретить поезд и на первых порах хотя бы
визуально познакомиться с Горбачевым. Кроме того, мне надо встретиться с
новой официанткой вагона-ресторана. Обычно директор уезжает домой
последним, лишь сдав всю отчетность, деньги, остатки продуктов, инвентарь
и тому подобное. А официантка, отчитавшись перед ним еще в дороге,
освобождается чуть не сразу по приходе поезда. Этим обстоятельством я и
хочу воспользоваться, чтобы увидеться с ней.
- Не возражаю, - говорит Кузьмич. - Поезжай. Только мы с тобой еще не
кончили. И у нас еще есть время, - он смотрит на часы. - Вон до прихода
поезда еще чуть ли не четыре часа.
Я это тоже знаю. И рассчитывал использовать это время совсем по-другому.
Например, хотя бы на часок заглянуть к Светке. Я даже на миг представляю
себе, как я ее обниму.
- Так вот, - говорит Кузьмич, разом возвращая меня на землю. - Как ты
будешь беседовать сегодня с той девушкой-официанткой, это ясно. А вот как
ты завтра утром - поедешь прямо из дома, пораньше! - как ты будешь
говорить с Горбачевым, об этом мы с тобой пока договорились только в
принципе.
Кузьмич усмехается.
Я же вздыхаю про себя. Не брякни я это дурацкое слово, может быть, Кузьмич
и не стал бы меня задерживать.
Тактика всякого допроса строится, исходя из личности допрашиваемого, его
характера, поведения, связей, из характера преступления, в котором этого
человека подозревают, и, конечно, из суммы улик, которые против него
собраны.
Личность Горбачева нам уже довольно хорошо известна.
Для этого, правда, нашим товарищам, в частности Пете Шухмину, как бы в
порядке компенсации за то, что ему ничего не пришлось делать в Подольске,
на этот раз досталось изрядно беготни и хлопот. Пришлось побывать не
меньше чем в двух, а то и в трех десятках учреждений, к которым в разное
время так или иначе имел отношение Горбачев, и не просто побывать и
поговорить с людьми, но помочь многое вспомнить, и, наконец, перерыть горы
архивов. Когда все добытые таким образом сведения сошлись вместе, - а это
случилось, надо сказать, впервые за все годы сознательной жизни и весьма
активной деятельности Горбачева, - то перед нами предстала весьма
любопытная картина, особенно на наш профессиональный взгляд.
После окончания семи классов во время войны Горбачев поступает на завод,
но вскоре самовольно бросает работу там и на несколько лет исчезает из
Москвы. Вновь появляется он здесь уже вполне взрослым человеком. С этого
момента и начинается "писаная" история его жизни и "подвигов". Поступив на
работу в один из научно-исследовательских институтов, он предъявляет, как
потом выяснилось, фальшивый диплом инженера-экономиста и "липовую"
орденскую книжку, а также и трудовую книжку с записями о занимаемых им
инженерных должностях в весьма солидных учреждениях. Вызывает удивление
даже не то, что все эти "документы" были доверчиво приняты и их обладатель
зачислен на работу, а тот факт, что он сумел на это" работе продержаться
около трех лет! Карьера его прервалась лишь внезапным арестом за кражу
вещей у своих сослуживцев. Одновременно разоблачается афера с документами,
орденами и воинской службой, У Горбачева наступает вынужденный перерыв.
Однако, выйдя из заключения, он принимается снова судорожно и упрямо
прокладывать себе неправедный путь в жизни, вынеся при этом кое-какие
уроки из своих прежних неудач. Через некоторое время у него появляется
диплом пищевого техникума и трудовая книжка с фальшивыми записями о работе
по новой специальности и, естественно, с полным отсутствием следов
судимости. От воинской славы Горбачев на этот раз сам предусмотрительно
отказывается.
В последующие годы он работал заведующим столовыми, закусочными, кафе и
даже ресторанами, а также занимал весьма ответственные должности в
пищеторгах различных городов. Затем следует новая судимость, уже за
хищения, и довольно длительная отсидка.
А вслед за тем у неутомимого Горбачева появляются в который уже раз
"чистые" документы и свежие записи в трудовой книжке, свидетельствующие,
что все это время он честно и даже самоотверженно трудился на ниве
общественного питания. На этот раз, однако, он выбирает кочевую жизнь на
железных дорогах, в вечных разъездах и ловком заметании следов. Женитьба,
однако, возвращает его к оседлой жизни в столице, благо у молодой жены
имеется здесь немалая площадь.
И вот все последние годы Горбачев, умудренный немалым житейским и всяким
иным, менее почтенным, опытам, благополучно заведует вагоном-рестораном,
удачливо совмещая эти хлопотливые обязанности с еще более хлопотливыми, но
и куда более выгодными операциями, о которых я уже упоминал. Конечно, и в
сегодняшних его документах тоже нет и следа его прошлых судимостей.
Такая пестрая и бурная жизнь, естественно, должна повлиять на тактику
допросов и бесед, которые нам предстоят с Горбачевым, и в частности той,
которая завтра утром предстоит мне.
В свете этой жизни становится ясным, в общих чертах конечно, и характер
Горбачева, и его вкусы и повадки. Тут надо добавить, что у него немалое
самообладание, апломб и манера с открытой и какой-то подкупающей наглостью
смотреть в глаза собеседнику, которого он пытается обмануть. Все это тоже
весьма ценные сведения, как вы понимаете.
Но вот сегодняшние связи Горбачева нами изучены слабо. На это
просто-напросто не хватило времени.
И все-таки хуже всего обстоит у нас с уликами против него по делу Веры
Топилиной. Тут, кроме показаний Жилкина, мы больше пока ничем не обладаем.
А если учесть все остальные соображения, то и вообще причастность
Горбачева к этому делу кажется весьма сомнительной.
- Да, один Жилкин ничего не стоит, - сухо соглашается Кузьмич. - Что-то
надо еще.
Все эти дни мне кажется, что Кузьмич не может мне простить гибель Гриши
Воловича. Но вчера я случайно узнал совсем другое. Кто-то напомнил ему о
нашей телефонной стычке, и Кузьмич якобы сказал: "Ехать надо была. Зря я
тогда кобенился. Стар, видно, стал". Однако слова эти могли и придумать и
исказить. Поэтому я наедине с Кузьмичом до сих пор чувствую себя как-то
неуютно.
- Конечно, прежде всего Горбачев будет отрицать, что приезжал ночью домой,
- говорит Кузьмич. - Так?
- Так, - соглашаюсь я. - И его тут действительно никто не видел...
- Да, конечно... никто не видел... тут... - медленно повторяет Кузьмич,
устремив взгляд в темное окно и бережно попыхивая последней за этот день
сигаретой. - Но его кто-то мог видеть той ночью в вагоне. Должен был
видеть. Он же срочно готовился к новому рейсу наутро. - Кузьмич
поворачивается ко мне. - Так ведь?
- Там могли заметить, что он уехал. Вот и все. А куда уехал, этого он им
мог и не докладывать, - возражаю я.
- Мог. Но скорей всего - доложил. Ты представь себе обстановку. Все
спешат, суета, тысяча дел, утром новый рейс. И вдруг директор уезжает.
Куда, зачем, надолго ли? Естественно же все это сказать окружающим.
"Проверю, как там дома, захвачу кое-что..." Ну, как не сказать? Тем более
что у него и в мыслях пока ничего дурного нет. Это уж потом, когда он
домой приедет...
Ох, какое сомнение сквозит в голосе Кузьмича, когда он произносит
последние слова!
- Чует мое сердце, Федор Кузьмич, что и тогда у него никаких дурных
намерений не возникло, - вздохнув, говорю я.
- М-да... - Кузьмич досадливо трет ладонью затылок. - И тем не менее...
Некоторое время мы еще обсуждаем различные детали завтрашней моей встречи
с Горбачевым. Потом я смотрю на часы и говорю без всякого энтузиазма, ибо
Сертаков Виталий
Маккарти Кормак
Корнев Павел
Афанасьев Роман
Контровский Владимир