расшвыряло по горнице клочковатые тени, то серые, то иссиня-сизые...
стен, от татарского стана...
даже не различимая, готовая исчезнуть...
оконца, как вышиб локтем слюдяные пластины...
снежную крупу; морозцем обожгло глотку. Аж зажмурился воевода, а когда
раскрыл глаза, не было никакой паутины, и теней клочковатых не было, и
синие огоньки прыгали над потревоженными углями, а мягкий снег под окном
был бел даже в предутреннем сумраке.
груди. Хватило и этого: парень исчез, успев, однако, утереть лужицу
тряпицей.
красном углу, - после отоспимся...
противен. Дурнота на мгновенье перемкнула глотку, заворочалась в чреве, но
тотчас и сгинула; совсем несильно застучала в висках. Да вот еще ноги
словно бы чуть обмякли. А так... все слышал Феодосий, все сознавал. Но
стоило лишь выйти из душного терема, и уже на крыльце, у лесенки, звонкий
морозный воздух удесятерил хмелю силы.
Сблевал. Покуда добрался до прицерковной избенки, дважды оскальзывался,
падал, но не расшибся: то ли полушубок уберег, то ли и впрямь везет
пьяным.
поршни [толстые кожаные лапти]. В одной рубахе рухнул на дощатый лежак.
душу. А ведь казалось, отупела совсем. И то, - подумал, - зря что ли не
снимаю власяницу?.. разве что в бане...
приросшую к коже. Сквозь частое сплетение жесткого волоса ощутил рубцы.
Все на месте. Усмехнулся слабо: ох и зудело же поначалу, ох и ныли
расчесы, покуда не зажили шрамы...
сам себя покарал...
поповский и дочь ведуна лесного?.. что было им по шестнадцать годков?..
что очи ее синели пуще неба синего и шальные огоньки играли в
синь-синеве?! чья в том вина?.. а что было меж ними - знает Господь и
простит... а еще знают темная ночка и душистые травы и не донесут...
и вновь пришел сердце терзать...
ведьмачки!.. отрекись!"... да как же было мне отречься от тебя, Велюшка?!
а батька родный грозил: "Смотри, хуже будет..."
дорогу поп указал... а к закату вернулись и несли на плащах троих - кто ж
знал, что владеет мечом ведун!.. и были они злее псов цепных... а ведун
надсмеялся над владыкою, сам себя зарезав, и ответить за отцовы грехи
выпало тебе, дочери...
ночи... помню! тьма была, и луна скрылась, и с вечера приготовили киевские
хворост - жечь тебя... и твой крик из погреба: "Ото-при-и-и!"... это ж
меня, меня звала... а я - не посмел... и уж поздно решать, чего страшился:
батькиного гнева? или Господа?.. или меча киевского?! Но ведь мог же, мог
проползти во тьме, отпереть, выпустить...
в хворост... как плакала ты, не видя жалости... и синева безумная
растекалась, заслонив белки... а ты кричала, кричала!.. пока крик не умер
в дыму...
предрассветную стынь и не мог напиться, чувствуя затылком: здесь она, не
ушла. Глядит...
окутанным тьмой озерам.
в Печеры, сам себя под землю заживо зарыл, в волосяную клетку заперся -
вот они, шрамы от язв... думал: спасусь! Иконы писал... рука сама по себе
кистью водила, сам не знаю, откуда такое и взялось... и ведь хвалили отцы
- да и отчего ж не хвалить, коль аж из Новгорода заказы шли; говорили:
живые образа мои, в душу глядят... и сам владыка из Киева мне, иноку
Феодосию, прислал указ: написать лик Богородицы для княжьего терема...
медовые волосы волною вились, и совсем юной была Пресвятая Дева, не боле
шестнадцати годков... ты это была, живая совсем, несгоревшая, ты!.. и
владыка угадал что-то, мудрый грек!.. не за отступленье от канона
гневался... ох, как бил в пол посохом: "Еретик! Божью Матерь ведьмачкой
обернул!" - словно знал о тебе... а ты - живая! - бежала по лесу, и никому
было тебя не поймать...
умчалась, никто не властен убить дважды...
ему! Круглы стали глаза епископа, когда принесли рубаху волосяную, ан под
рясой - такая же, еще даже грубее, и все тело в рубцах...
Феодосий: идет к нему Велимира. Нагая, лишь волосами укрытая, идет
навстречу - и в синих глазах нет обиды, не укоряют очи - улыбается
ласково, и огоньки пляшут в ясной глубине...
покачало: нельзя, мол. Сама приблизилась. Долго-долго глядела в глаза, а
потом приникла всем телом, спрятала лицо на груди, прикрытой шершавым
конским волосом (...не оцарапалась бы... - мелькнула мысль); давно забытый
запах ударил в ноздри, запах душистой ночи над Днепром; крупной дрожью
пробило Феодосия, словно волка, учуявшего свою волчицу, и нежная ладошка
коснулась лба, погладила, смывая боль, проникла под власяницу...
сползла к ногам.
от избы к входу церковному. Серело вокруг - чуть-чуть, совсем пока
незаметно; тихо было в детинце, даже самые шустрые бабы сны досматривали,
и лишь стражи бодрствовали на стенах - и некому было видеть диво дивное: