Чтение 30–й страницы книги ~Леопард с вершины Килиманджаро~

мне. Я толкнул дверь и остановился на одной ноге.

На столе царил хаос.

Сана сидела, положив оба локтя на скатерть.

Патери Пат был в белоснежной рубашке.

Рядом с Элефантусом сидела Илль.

-- Посмотри-ка на него! -- сказала она Элефантусу, показывая на меня
рукояткой костяного ножика. Элефантус послушно посмотрел на меня.

-- Вывих нижней челюсти, -- констатировала она. -- Кажется, это по
вашей части. Сана?

-- Вы все перепутали, -- весело отвечала та. -- За костоправа у нас --
Патери Пат. Рамон, закрой рот и садись. Вы ведь знакомы?

-- Ага, -- отвечала Илль.

-- Что-нибудь случилось? -- догадался я спросить.

-- Ничего, -- ответила Илль. -- Добрый день.

И все кругом снова засмеялись. Ничего смешного не было сказано, да,
вероятно, и до этого не говорилось. но у всех появилась удивительная
потребность улыбаться, радоваться все равно чему. И это была не просто
потребность в общении, это был направленный процесс: все улыбки, шутки и
просто реплики эпического характера относились непосредственно к Илль.
Особенно истекал теплотой Элефантус. Он излучал. Он радиировал. Он
возвышался слева от Илль, такой потешный рядом с ней, такой старомодный, ну,
просто галантный пра-прадедушка. А, может, так и есть? Они здорово похожи.
Глазища. И ресницы. И эта легкость движений. Надо будет спросить как-нибудь
потактичнее, сколько раз следует употреблять эту приставку "пра...".
Впрочем, теперь подобные вопросы вполне лояльны. Другое дело --
осведомляться о том, сколько еще осталось, вот это уже бестактность. Я
усмехнулся: как забавно -- со мной нельзя быть бестактным!

Мысли мои разбегались. Так кружится голова, когда вдруг наешься после
длительного воздержания. Прошло около месяца с тех пор, как я бежал от Илль,
и кажется, что с тех пор я ни о чем не думал. В лучшем случае у меня
появлялись некоторые соображения относительно работы.

А сейчас все сразу говорили: Элефантус -- о стрельбе из лука, Сана --
об иммунитете триалевских клеток к сигма-лучам, Патери Пат -- об английских
пари, а Илль -- о каком-то диком корабле, напоминающем морскую черепаху. Я
сосредотачивался и вылавливал из общего гула наиболее громкую фразу,
старательно таращился на Элефантуса, на Патери Пата, но ничего не мог
понять. Я заставлял себя не смотреть на Илль и не слушать, о чем она
говорит. Вскоре я поймал себя на том, что невольно раскачиваюсь взад-вперед.
Я представил себе со стороны собственный вид и, махнув рукой на всех,
уткнулся в свой бифштекс. Это прибавило мне ума, так как с момента
возникновения цивилизованного человечества мясо было опорой н вдохновением
всех кретинов. Я мигом уяснил, что дело все в том, что в заповедник
пожаловала пара каких-то юнцов на старинном корабле, конструкция и принцип
действия которого, древние, как стрельба из лука, были предметом пари
обитателей Хижины. К "черепахе", возраст которой определяется несколькими
сотнями лет, еще никто не успел слетать, но предполагалось, что в случае
какой-нибудь аварии она может стать источником нежелательной радиации,
всегда так пугавшей Сану.

В разговоре образовалась пауза, и я был рад, что могу вставить хоть
какую-нибудь реплику:

-- Жаль, что этот корабль -- не амфибия, -- с глубокомысленным видом
заметил я.

-- Сохранились еще внимательные собеседники, -- фыркнула Илль. -- Я
ведь только что говорила, что это -- один из первых универсальных мобилей.
Ну и работнички у тебя, папа, я бы гнала таких подальше. Впрочем, ты,
кажется, говорил, что все за них делают аппараты.

Положительно, сегодня был день ошеломляющих сюрпризов. Элефантус -- ее
папа. Это в сто сорок с лишним лет! Я до сих пор как-то полагал, что после
ста лет люди уже оставляют заботы о непосредственном продолжении рода. Еще
один косвенный дар "Овератора". У меня вдруг резко поднялось настроение.
Какая прелесть -- теперь можно ходить в холостяках лет до ста двадцати. А
если учесть все достижения медиков, которых теперь развелось на Земле
несчетное число, то, может, и до ста пятидесяти.

Эта мысль так понравилась мне, что я засмеялся и открыто посмотрел на
Илль. Кстати, под каким предлогом она здесь? Визит к отцу? Вполне допустимо,
но почему она не делала этого раньше? Я думал об этом и разглядывал Илль --
беззастенчиво, как тогда, в мобиле. В маленьком мобиле цвета осенней листвы.

Сана, говорившая с Патери Патом, обернулась ко мне и о чем-то спросила.

-- Да, -- сказал я, -- да, разумеется. -- И, кажется, невпопад. Сана
поднялась:

-- Благодарю вас, доктор Элиа, и прошу меня извинить: сегодня мы ждем
микропленки из Рио-Негро. До свиданья, Илль. Вы идете, Патери?

Впервые я увидев, что Патери Пат неохотно направился к двери.

Обычно он исчезал после финального блюда, не дожидаясь, пока мы все
закончим обед.

-- Я ведь еще увижу вас до отлета? -- тише, чем этого требовала
вежливость, спросил он у Илль.

-- Нет, -- отвечала она своим звонким голосом. -- Я тороплюсь. До
свиданья.

Ага, она его выставляла. Мне вдруг стало ужасно весело. Черт дернул
меня, как всегда, за язык:

-- Вы уже улетаете? -- церемонно обратился я к Илль. -- Тогда разрешите
мне проводить вас до мобиля.

-- Пошли, -- легко сказала Илль.

Я ждал, что Патери Пат сейчас повернется и глянет на меня своим мрачным
взором, напоминавшим мне взгляд апатичного животного, которого медленно, но
верно довели до бешенства. Но вышло наоборот. Он весь как-то пригнулся,
словно что-то невидимое навалилось на него, и медленно, не оборачиваясь,
протиснулся следом за Саной в дверь.

Мы невольно замолчали; казалось, всего несколько шагов отделяли нас от
царства времени, тяжесть которого не выдерживали даже исполинские плечи
Патери Пата.

Я тревожно глянул на Илль. Я вдруг испугался, что тот ужас, который
тяготел над Егерхауэном и который, подобно вихрю Дантова ада, все быстрее и
быстрее гнал его обитателей по временной оси жизни, это коснется ее,
вспугнет, заставит бежать отсюда, чтобы больше никогда не вернуться. Но Илль

-- это была Илль. Она сморщила носик, потом надула щеки и весьма точно
передразнила гнусную и унылую мину Патери Пата. Она даже и не поняла ничего.
И слава богу.

Илль встала. Подошла к Элефантусу. Ярко-изумрудный костюм, обтягивающий
ее, словно ежедневный рабочий трик, на изгибах отливал металлической
синевой; но кисти рук и плечи были открыты, а на ногах я заметил узенькие
светлые сандалии. Видимо, материал, из которого был изготовлен ее костюм,
был слишком тонок и непрочен по сравнению с тем, что шел на трики
специального назначения. Во всяком случае, даже при ходьбе по острым камням
трик не требовал туфель. Сейчас же Илль напоминала что-то бесконечно
хрупкое, тоненькое. Наверное, какое-нибудь насекомое. Ну, да, что-то вроде
кузнечика. И двигалась она сегодня легко и чуть-чуть резковато. Вообще
каждый раз она двигалась по-разному, и каждый раз как-то не по-человечьи.
Надо будет ей это сказать... Потом, В будущем году.

Илль, как примерная девочка, чмокнула Элефантуса куда-то возле глаза. У
него поднялись руки, словно он хотел обнять ее или удержать.

"Это совсем не страшно -- узнать свой год..." -- невольно всплыло в
моей памяти. Вот за кого ты боишься, маленький, печальный доктор Элиа. Тебе,
наверное, осталось немного, а ей всего восемнадцать, она еще совсем-совсем
крошка для тебя. Тебе страшно, что она останется одна, и ты хочешь удержать
ее подле себя, пока ты можешь хоть от чего-то уберечь ее.

Элефантус спрятал руки за спину. Ну, конечно, это я помешал -- торчал
тут рядом. И все-таки Илль -- свиненок, могла бы почаще навещать старика. А
вот это я скажу ей сегодня же.

Но когда мы пошли по саду к стартовой площадке, я уже не знал, что я ей
скажу; вернее, я знал, что я хочу ей сказать, но путался, как сороконожка, в
тысячах "хочу", "могу" и "должен". Обессилев перед полчищами этих мохнатых,
липучих слов, я махнул рукой и решил, что я уже ничего не хочу и просто буду
молчать.

Ее мобиль стоял справа. Я его сразу узнал -- он был медовый, с легкой
сеткой кристаллов, искрящихся на видимых гранях. Он висел совсем низко над
землей, дверца входного люка была сдвинута, словно Илль знала, что она
пробудет здесь совсем недолго и тотчас же умчится обратно. Я молча подал ей
руку, но она не оперлась на нее, а повернулась и вдруг неожиданно села на
кромку входного отверстия. Мобиль слегка качнулся -- как гамак.

Мы еще долго молчали бы, но вдалеке показалась исполинская фигура
Патери Пата. Он только перешел через дорожку и пропал за поворотом.

Илль засмеялась:

-- Совсем как зверь лесной, чудо морское: вышел из кустов, напугал
присутствующих видом скверным, безобразным -- и снова в кусты.

-- Вы-то за что его невзлюбили?

-- А так, -- Илль покачала ногой, чтобы можно было наклонить голову,
словно рассматривая кончик туфельки. -- Он мне сказал одну вещь...

-- Если бы это был не Патери Пат, я еще мог бы предположить, что за
"одну вещь" он вам сказал.

Илль хмыкнула -- не то утвердительно, не то отрицательно.

-- Ну, а вы?.. -- самым шутливым тоном, словно меня это не так уж и
интересует.

-- Я тоже ему сказала одну вещь... -- голова наклонилась еще ниже. --
Совсем напрасно сказала, сгоряча, я этого никому не говорю.

-- Ни папе, ни маме, ни тете, ни дяде?

-- Ни.

-- Ну, а он?.. -- я понимал, что моя назойливость переходит уже всякие
границы, но ничего не мог с собой поделать.