Чтение 30–й страницы книги ~Звезды

Это у меня получилось.

Стюардесса меня будить не стала, а вот Данилов -- не церемонился.
Когда разносили ужин, или, скорее, завтрак, он потряс меня за плечо:

-- Петр, соберись...

Я недоуменно поглядел на него.

-- Вырабатывай желудочный сок, поглощай белки и калории... --
Александр с подчеркнутой заботливостью раскрыл передо мной коробку с
завтраком. -- Давай, порубаем.

Мы ели, обмениваясь ничего не значащими фразами, поглядывая в
иллюминатор, за которым была лишь темнота и проблески маячка на крыле
лайнера. Рокот двигателей здесь, в переднем салоне, казался слабым и
далеким.

-- Где-то над Новосибирском летим, -- предположил Данилов. -- Бывал
здесь?

-- Совсем маленьким. Не помню, -- я сжал зубы.

-- Извини... -- Данилов сообразил в чем дело слишком поздно. --
Прости, Петр. Я совсем забыл.

-- Ты и не обязан помнить, где разбились мои родители.

-- Черт... -- полковник выглядел по-настоящему смущенным. -- Как-то
глупо я...

-- Брось, Саша. Бывает, -- я вернул стюардессе прозрачную коробку, не
опустевшую даже наполовину. Кормили слишком хорошо, меня утомила схватка
с отбивной и единоборства с салатами. -- Я родителей и не помню, если
честно.

Я встал и двинулся по проходу. Вот так, наверное, и мои родители
летели... спокойно и беззаботно. Наверное, поуже были проходы между
рядами, и не в каждое кресло был вмонтирован телевизор и телефон. А так
-- мало что изменилось. Та же дюралевая труба с крыльями и
турбореактивными движками. Те же двести пятьдесят -- триста метров в
секунду. Такие смешные цифры -- по сравнению со "скоростями убегания".
Абсолютный покой по сравнению с джампом.

Но этой скорости вполне хватило, когда на высоте десять тысяч метров
у "тушки" разрушилось правое крыло...

О чем они думали, мои незнакомые и молодые родители, в ту последнюю
минуту, когда самолет, потеряв управление, кувыркался, приближаясь к
земле? Обо мне, может быть. О том, как правильно сделали, не взяв меня с
собой.

Я дернул дверь туалета, но она была закрыта. Прислонился к обитой
синтетической тканью стене. Опустил руку в карман, достал фотографию и
газетную вырезку двадцатитрехлетней давности.

Мне не хотелось смотреть в лица родителей. Это было бы нечестно. Тем
более здесь и сейчас. Я смотрел на себя, маленького и капризного,
вырывающего ладошку из руки отца. Ведь он не виноват, этот мальчик,
которым был я...

Я развернул хрупкую бумагу. "Президент соболезнует..."

Зачем я взял эту вырезку? Что хочу найти в
профессионально-соболезнующих строках? Никогда ведь не пытался узнавать
детали той катастрофы. И правильно делал, наверное.

"Представитель "Российских авиалиний" категорически отверг версию о
кавказском или крымском следе, отметив, однако... Уже найден один из
черных ящиков, и ведется расшифровка... Более ста погибших, включая
двенадцать детей..."

Ля-ля-ля, три рубля... Я знаю, каково это сочувствие -- со стороны.
Густо замешанное на любопытстве, облегчении и праведном гневе...
направленном на стрелочников. В данном случае -- на механиков,
выпустивших в полет древний лайнер.

"В Новосибирск прибывают родственники жертв авиакатастрофы. Одним из
первых прибыл известный политолог и публицист Андрей Хрумов, потерявший
в катастрофе всю семью -- сына, невестку и двухлетнего внука. Наш
корреспондент попытался взять интервью у..."

Ля-ля-ля... три рубля...

Я закрыл глаза.

"Наш корреспондент", ты же ошибаешься! Дед не мог потерять меня. Вот
он я. Стою в металлической сигаре, мчащейся над заброшенным обелиском в
сибирской тайге. Я живой!

"К сожалению, процитировать ответ Хрумова мы не рискнем. Но реакцию
убитых горем людей представить несложно. Боль и отчаянье..."

Я ведь живой!

Я остался не только на старой фотографии! Я вырос, и стал летчиком!
Наперекор судьбе, убившей родителей! Назло всему! Я живой!

"Сила удара была такова, что процесс опознания..."

-- Нет... -- прошептал я, комкая вырезку. Хрупкая бумага ломалась по
сгибам. -- Нет!

Какая еще сила удара? Меня не было в том дюралевом гробу!

Стюардесса остановилась рядом и взяла меня за локоть.

-- Петр Данилович? Вам нехорошо?

Я сглотнул, глядя в ее встревоженное лицо. Девочка, да как ты не
понимаешь? Мне не может быть хорошо или плохо! Меня просто нет! Я где-то
там, внизу, в ветвях сосняка и густой траве, в иле, на дне заполнившейся
водой воронки! Десять килограммов хрупкой плоти так и не стали здоровым
мужиком, воплотившим все мечты деда.

-- Петр Данилович... -- девушка попыталась потянуть меня к ближайшему
креслу.

-- Ничего... -- прошептал я.

-- Что -- ничего?

-- Уже -- ничего, -- я отвел глаза. -- Все прошло. Я... растерялся...

Она непонимающе смотрела на меня.

-- Простите... -- я вырвал руку, отталкивая улыбающегося японца
протиснулся в туалет. Японец торопливо извинился вслед. Я захлопнул
дверь, прижался лбом к безукоризненно чистому зеркалу. Нужник благоухал
розами. В настенном экране шли мультики, как и сто лет назад глуповатый
кот гонялся за хитроумным мышонком. Все надежно и незыблемо.

Подняв фотографию я всмотрелся в светловолосого мальчика.

Прости, малыш. Ты не смог стать мной. Ты превратился в часть Земли. А
я -- стал тобой. Взял твое имя и судьбу. Вырос, считая себя Петей
Хрумовым, внуком "известного политолога и публициста".

Что мы думаем о Сильных, воспитывающих из не принадлежащего им
человечества космических извозчиков?

Что мы подумаем о человеке, взявшего на воспитание ребенка с
единственной целью -- вырастить спасителя человечества?

Я ведь не очень-то и похож на него. Только цветом волос. Даже глаза у
него темные, а не голубые. Так просто было думать, что я повзрослел и
изменился.

Не оставлять за спиной ничего?

Так мне и нечего оставлять, дедушка... простите, Андрей Хрумов. Мне
нечего оставлять. Я один в этом мире. Мне ничего не принадлежит. Даже
любви и дружбы я избежал -- ведь это сковало бы меня. Вы воспитали меня
великолепно, Андрей Валентинович.

Нобелевская премия ваша, по праву.

Склонившись над унитазом -- подкрашенная багровым ароматизатором
лужица воды казалась кровью -- я закашлялся. Меня начало подташнивать,
что-то кислое и мерзкое рвалось наружу. Я попытался задавить рвоту, но
стало только хуже. Меня вывернуло наизнанку, вырвало непереваренным
завтраком и французским вином, я оперся руками о вогнутую стену, за
которой ревел рассекаемый лайнером воздух и простоял минуту,
пошатываясь. В ногах была слабость, во рту горечь.

Газетной вырезки как раз хватило, чтобы вытереть пальцы. Фотографию я
порвал на мелкие клочки, и бросил в унитаз.

Не оставляй ничего позади...

Припав к крану я прополоскал рот теплой, пахнущей дезинфекцией водой.
Она казалась приторно сладкой. Как любовь деда -- для бесхозного
сиротки, взятого вместо погибшего внука.

Вы долго выбирали меня, Андрей Валентинович? Здорового и умного?
Податливого к воспитанию? Не отягощенного дурной наследственностью?
Того, кто воплотит мечты о величии человечества?

Но ведь и отбракованный материал зря не пропал. Дед и за умненькой
девочкой Машей приглядывал. И не только за ней, вероятно. Сколько вас,
несостоявшихся Петров Хрумовых, выросших под заботливым присмотром Фонда
Хрумова, получивших образование, работу и веру в великое будущее
человечества?

Я просто самый удачливый. У меня была иллюзия семьи.

Зато иллюзию свободы имели мы все.

Глава 3.

От Хабаровска до Свободного мы летели в вертолете Роскосмоса. Данилов
поглядывал на меня, но молчал. Лишь на подлете, когда вертолет пошел на
снижение, полковник склонился ко мне и сказал:

-- Извини, Петя. Разбередил я тебе душу...

Он и впрямь решил, что случайным напоминанием о родителях испортил
мне настроение? Какая ерунда. Это не мои родители падали навстречу
холодной тайге. Это не мою плоть и кровь разметало по сопкам.

Я -- никто.

Зомби, гомункулус, подкидыш. Отброс общества, вытянувший счастливый
билет, чтобы когда-нибудь этому обществу послужить.

Я верил в любовь и дружбу, в бескорыстие и преданность. Любовь
сменилась расчетом, дружба -- деловыми отношениями, бескорыстие
обернулась удачным вложением капитала, преданность -- просто
предательством.