антисоветской деятельности вашего дружка-приятеля?
антисоветской деятельности вообще?
диверсионно-пионской деятельности кого-либо из ваших знакомых, вы не
исполните своего гражданского долга?
на Запад? Здесь такие, как вы, ну просто никому не нужны. Что,
согласитесь, вполне естественно.
скручиваются в невыносимый жгут, и единственный честный и единственно
верный путь кончается на краю пропасти. Это - объявление войны,
безнадежной войны маленького одинокого человека с Государственной Машиной.
Войну эту нельзя выиграть, если ты дорожишь своей свободой и своей
родиной, если готов жить только на свободе и только на родине.
Более или менее грязные. Более или менее стыдные. И все - бесчестные.
Более или менее.
все-таки попытаюсь рулить. Может быть, и удастся вырулить без особых
потерь. Во всяком случае, имен я им не назову.
про нас и знать не могут. Нельзя же серьезно предполагать, что здесь у
меня все прослушивается! Что я им - Солженицын? А Семка ничего им не
скажет, так что ничего они не знают, и надо именно из этого исходить.
Согласен?
дивана, снял со стены гитару.
- Он взял пару дребезжащих аккордов и начал проникновенно:
какой-нибудь благословенной Гармонарии исполняют свой гимн в День
Благорастворения Воздухов, - потом, без перехода, оторвали в бешеном темпе
"Зырит урка: фраер на майданчике...", а следом, по какому-то наитию,
словно призывая на помощь себе милое и вечное прошлое, собственного
сочинения "Я не поэт и не аскет..." - все двадцать три куплета с припевами
и с присвистом. Затем Виконт отложил гитару и сказал:
задумчиво: - Я у тебя давеча шпроты видел. Люблю шпроты перед сном, знаешь
ли... И тебе рекомендую.
детского оптимизма. Все будет путем, подумал он. Все уладится. Что мы, в
самом деле... Но вслух он сказал только мамино любимое:
переночевать негде!..
"Позавчера", Семка, засранец, распечатку эту так ему, конечно, и не
вернул, сейчас она у _н_и_х_, и они, наверное, уже установили, на каком
именно АЦПУ распечатка была сделана. И с распечаткой Сахаровских
"Размышлений о прогрессе..." - та же история....
вновь и вновь разыгрывая и проигрывая завтрашний диалог со следователем. У
Виконта свет тоже горел аж до шести, когда, сотрясая город, с железным
храпом и рыком поволоклись один за другим на стройку чудовищные грузовики
с бетонными блоками на прицепах.
прихотливо-выборочна и ненадежна оказалась его память об этом дне. Нет,
запомнил он многое и, наверное даже, все наиболее существенное. Однако,
некоторые эпизоды словно каким-то ядовитым растворителем вымыло из мозгов.
И какие-то повороты разговора. И какие-то картинки. И какие-то мысли,
возникавшие по ходу дела.
кажется, ее теперь не забыть, а вот что было сразу за дверью? Огромное
помещение, кажется... Собственно не само помещение было велико, а высота
его - стены, уходящие в желтый сумрак к потолку, словно бы даже не
видимому. Старый, краснолицый и красношеий прапор за столом с
телефонами... Лестница белого мрамора, ведущая множеством ступеней куда-то
вверх, где был почему-то свет, - яркий, солнечный... откуда?.. (Впрочем,
снаружи ведь стоял яркий, жаркий, солнечный день).
телефонную трубку. Тут впервые Станислав узнал, что можно, оказывается,
говорить в телефон так, что стоящий рядом не слышит ничего, ни единого
слова, ни единого звука даже - только шелестят перебираемые бумажки,
только губы шевелятся у говорящего да глаза стеклянеют как бы в процессе
выслушивания приказаний.
воцарилась, и сделалось вдруг холодно, как бывает холодно в склепе или в
дровяном подвале, а глаза у Виконта были прищурены, рот -
нагло-брюзгливый, и руки в карманах - словно ему снова двенадцать лет и
предстоит отвечать за раскоканную в классе лампочку...
света, будто ангелы господни, явились двое и принялись неторопливо, с
доброжелательными улыбками, спускаться к ним, - и здесь возникает первый
провал в воспоминаниях.
другой - капитан Полещук. Оба они были люди молодые, лет тридцати,
тридцати пяти, но майор был коренастый, плотный, круглоголовый, в
довольно-таки занюханной коричневой курточке, а капитан, напротив, высокий
(волейболист, наверное), красивый, щегольски одетый, в темном костюме при
кремовой сорочке и крапчатом галстуке. Они весело, с какими-о даже,
кажется, шуточками, разобрали своих подопечных, а вот как оказался
Станислав в кабинете своего майора, - на жестком стуле напротив казенного
стола с пишущей машинкой на нем и грудой каких-то бумаг - этого не
сохранилось. Кажется, предварительно шли они по длинному пустому коридору,
где было веселое равнодушное солнце и висела доска наглядной агитации с
нарисованными знаменами, хлебными колосьями и портретами обоих Ильичей...
однофамильцы..." И тарахтит пишущая машинка - бойко, хлестко - ловко
насобачился печатать майор, хотя и двумя только пальцами... Помещение
обширное, но - узкое, длинное от двери до зарешеченного окна, и - опять же
- неестественно высокое, метра четыре до потолка, а может быть и все пять.
В углу, у самого окна - большой железный шкаф, выкрашенный коричневой
краской, небрежно, с потеками... Не тот ли самый, которого касался губами
несчастный псих из рассказа Амалии Михайловны?.. "Вы предупреждаетесь,
Станислав Зиновьевич, об ответственности за дачу ложных показаний..." (Или
что-то вроде этого). "...Распишитесь вот здесь, пожалуйста..." И первый -
вполне ожиданный - вопрос: "Вы, конечно, догадываетесь, почему мы вас
вызвали?" Прямо-таки Е-два, Е-четыре - стандартное начало, домашняя
заготовка. "Представления не имею". "Так уж совсем и не догадываетесь?"
"Да. Совсем." Лгать - противно. Во рту - мерзость. Сухо, и мерзость.
(Семен Мирлин: "Они знают, что мы не любим врать, нам это противно! Им -
хоть бы хер, а нам, слабакам, противно, тошно, и они превосходно этим
пользуются...") У майора - редко мигающие прозрачные глаза, русая шевелюра
пирожком и маленький, но заметный шрам на верхней губе.
Шилова Юлия
Бажанов Олег
Курылев Олег
Зыков Виталий
Шидловский Дмитрий
Акунин Борис