стали пустеть психиатрические лечебницы, в хоре восторженных воплей
научных комментаторов раздражающим диссонансом прозвучала брошюрка
Криницкого и Миловановича. В заключительной ее главке педагог Криницкий и
инженер Милованович писали примерно следующее. В огромном большинстве
стран мира воспитание молодого поколения находится на уровне
восемнадцатого-девятнадцатого столетия. Эта давняя система воспитания
ставила и ставит своей целью прежде всего и по преимуществу подготовить
для общества квалифицированного, участника производственного процесса. Эту
систему не интересуют все остальные потенции человеческого мозга, и
поэтому вне производственного процесса современный человек в массе
остается психологически человеком пещерным, человеком Невоспитанным.
Неиспользование этих потенций имеет результатом неспособность индивидуума
к восприятию нашего сложного мира во всех его противоречиях, неспособность
связывать психологически несовместимые понятия и явления, неспособность
получать удовольствие от рассмотрения связей и закономерностей, если они
не касаются непосредственного удовлетворения самых примитивных социальных
инстинктов. Иначе говоря, эта система воспитания практически не развивает
в человеке чистого воображения, фантазии и - как немедленное следствие -
чувства юмора. Человек Невоспитанный воспринимает мир как некий по сути
своей тривиальный, рутинный, традиционно простой процесс, из которого лишь
ценой больших усилий удается выколотить удовольствия, тоже в конце концов
достаточно рутинные и традиционные. Но и неиспользованные потенции
остаются, по-видимому, скрытой реальностью человеческого мозга. Задача
научной педагогики как раз и состоит в том, чтобы привести в движение эти
потенции, научить человека фантазии, привести множественность и
разнообразие потенциальных связей человеческой психики в качественное и
количественное соответствие с множественностью и разнообразием связей
реального мира. Эта задача, как известно, и должна стать основной задачей
человечества на ближайшую эпоху. Но пока эта задача не решена, остаются
основания предполагать и опасаться, что успехи психотехники приведут к
таким способам волновой стимуляции мозга, которые подарят человеку
иллюзорное бытие, яркостью и неожиданностью своей значительно превышающие
бытие реальное. И если вспомнить, что фантазия позволяет человеку быть и
разумным существом и наслаждающимся животным, если добавить к этому, что
психический материал для создания ослепительного иллюзорного бытия
поставляется у Человека Невоспитанного самыми темными, самыми первобытными
рефлексами, тогда нетрудно представить себе тот жуткий соблазн, который
таится в подобных возможностях...
не понял, лучше бы я, очнувшись, пожал плечами и вылез из ванны
разочарованный. Неужели и Строгову это было бы понятно, и Эйнштейну, и
Петрарке? Фантазия - бесценная вещь, но нельзя ей давать дорогу внутрь.
Только вовне, только вовне... До чего же вкусного червяка забросила
какая-то сволочь на удочке в эту заводь! И как точно выбрано время... Да,
если бы я командовал уэллсовскими марсианами, я не стал бы возиться с
боевыми треножниками, тепловым лучом и прочей ерундой... Иллюзорное
бытие... Нет, это не наркотик, куда там наркотикам... Это именно то, что
должно было быть. Здесь. Сейчас. Каждому времени свое. Маковые зерна и
конопля, царство сладостных смутных теней и покоя - для нищих, для
заморенных, для забитых... А здесь никому не нужен покой, здесь ведь не
угнетают и никто не умирает от голода, здесь просто скучно. Сытно, тепло,
пьяно и скучно. Мир не то чтобы плох, мир скучен. Мир без перспектив, мир
без обещаний..
теней, - это именно бытие, настоящее, без скидок, без грезовой путаницы...
Слег надвигается на мир, и этот мир будет не прочь покориться слегу.
погибать мне было уютно. К счастью, я разозлился. Расплескивая воду, я
вылез из ванны, ругаясь, разжигая в себе злобу, натянул на мокрое тело
трусы и рубашку и схватил часы. Было три часа, и это могло быть три часа
дня, и три часа следующей ночи, и три часа через сто лет. Дурак, подумал
я, натягивая брюки. Разжалобился, отпустил Бубу, ведь он готов был дать
мне адрес притона... Оперативники были бы уже здесь, и мы накрыли бы все
это проклятое гнездо. Гнусное гнездо. Клопиное гнездо. Отвратительную
клоаку... И в этот момент по самому дну сознания световым зайчиком прошла
какая-то очень спокойная мысль. Но я не уловил ее.
только было. Сунулся в гостиную, но там посапывали ребятишки, и я вылез в
окно. Город, естественно, отдыхал. На пригородной торчали под фонарями
ржущие подростки, по магистралям, залитым светом, бродили галдящие толпы.
Где-то орали песни, где-то вопили: "Дрож-ка!", где-то били стекла. Я
схватил такси без шофера, нашел индекс Солнечной улицы и набрал его на
пульте управления. Машина пошла кружить по городу. В кабине воняло
кислятиной, под ногами катались бутылки. На одном перекрестке я чуть не
врезался в хоровод завывающих людей, на другом ритмично вспыхивали и гасли
цветные огни, - видимо, дрожку можно было устраивать не только на площади.
Они отдыхали, они отдыхали во все тяжкие, добрые духовники из Салонов
Хорошего Настроения, вежливые таможенники, искусные парикмахеры, нежные
матери и мужественные отцы, невинные юноши и девушки, - все сменили
дневной облик на ночной, все старались, чтобы было весело и ни о чем не
надо было думать...
гарью.... Пек подбил бронетранспортер из "гремучки". Бронетранспортер
завертелся на одной гусенице, прыгая на кучах битого кирпича, и наружу
сейчас же выскочили двое фашистов в распахнутых камуфляжных рубашках,
швырнули в нас по гранате и помчались в тень. Они действовали умело и
проворно, и было ясно, что это не сопляки из Королевской гимназии и не
уголовники из Золотой бригады, а настоящие матерые офицеры-танкисты.
Роберт в упор срезал их пулеметной очередью. Бронетранспортер был набит
ящиками с консервированным пивом. Мы вдруг сразу вспомнили, что уже два
дня непрерывно хотим пить. Айова Смит забрался в кузов и стал передавать
нам банки. Пек вскрывал банки ножом. Роберт, прислонив пулемет к борту,
пробивал банки ударом об острый выступ на броне. А Учитель, поправляя
пенсне, путался в ремнях "гремучки" и бормотал: "Погодите, Смит,
минуточку, вы же видите, у меня заняты руки..." В конце улицы ярко пылал
пятиэтажный дом, густо пахло гарью и горячим металлом, мы жадно глотали
теплое пиво, мы были мокрые, было очень жарко, а мертвые офицеры лежали на
битом и перебитом кирпиче, одинаково раскинув ноги в коротких черных
штанах, камуфляжные рубахи сбились к затылку, и кожа на их спинах все еще
лоснилась от пота. "Это офицеры, - сказал Учитель, - слава богу. Я больше
не могу видеть мертвых мальчиков. Проклятая политика, люди забывают бога
из-за нее". - "Какого такого бога? - спросил Айова Смит из кузова. - В
первый раз слышу". - "Не надо шутить с этим, Смит, - сказал Учитель. - Все
это скоро кончится, и впредь никогда и никому не будет больше позволено
отравлять души людей суетностью". - "А как они будут размножаться?" -
спросил Айова Смит. Он снова нагнулся за пивом, и мы увидели горелые дыры
у него на ягодицах. "Я говорю о политике, - сказал Учитель кротко. -
Фашисты должны быть уничтожены, это звери, но этого мало. Есть еще много
политических партий, и всем им со всей их пропагандой не место в нашей
стране. - Учитель был из этого города и жил в двух кварталах от нашего
поста. - Социал-анархисты, технократы, коммунисты, конечно..." - "Я
коммунист, - объявил Айова Смит. - Во всяком случае, по убеждениям. Я за
коммуну". Учитель растерянно смотрел на него. "И я безбожник, - добавил
Айова Смит. - Бога нет, Учитель, и с этим ничего не поделаешь". И тут мы
все стали говорить, что мы безбожники, а Пек сказал, что он к тому же за
технократию, а Роберт объявил, что отец его - социал-анархист, и дед был
социал-анархистом, и ему, Роберту, тоже не миновать стать
социал-анархистом, хотя он и не знает, что это такое. "Вот если бы пиво
сделалось ледяным, - задумчиво сказал Пек, - я бы с удовольствием поверил
в бога". Учитель сконфуженно улыбался и протирал пенсне. Он был хороший,
мы всегда над ним подшучивали, и он никогда не обижался. Я с первой же
ночи заметил, что храбрости он был невеликой, но и никогда не отступал без
команды. Мы все еще шутили и болтали, когда раздался грохот и треск, стена
горящего дома обрушилась, и прямо из крутящегося огня, из тучи искр и дыма
на нашу улицу выплыл, держась в метре над мостовой, штурмовой танк
"мамонт". Такого ужаса мы еще не видели. Выплыв на середину улицы, он
повел метателем, словно осматриваясь, затем убрал воздушную подушку и с
громом и скрежетом двинулся в нашу сторону. Я опомнился только в
подворотне. Танк был уже значительно ближе, и сначала я не увидел никого
из наших, но затем в кузове бронетранспортера поднялся во весь рост Айова
Смит, выставив перед собой "гремучку", уперев казенник в живот, и стал
целиться. Я видел, как отдача согнула его пополам, я видел, как по черному
лбу танка ширкнула огненная черта, а затем улица наполнилась ревом и
пламенем, и когда я с трудом поднял опаленные веки, улица была пуста и
дымилась, и на улице был только танк. Не было бронетранспортера, не было
куч битого кирпича, не было покосившегося киоска возле соседнего дома -
был только танк. Он словно проснулся теперь, он извергал водопады огня, и
улица на глазах переставала быть улицей и превращалась в площадь. Пек
сильно ударил меня по шее, и прямо перед лицом я увидел его стеклянные
глаза, но не было уже времени бежать к траншее и разворачивать лоток. Мы
вдвоем подхватили мину и побежали навстречу танку, и я помню только, что
неотрывно смотрел Пеку в затылок, задыхался и считал шаги, и вдруг каска
слетела с головы Пека, и Пек упал, и я едва не выронил тяжеленную мину и
упал на него. Танк взорвали Роберт и Учитель. Я не знаю как и когда они
это сделали, - должно быть, они бежали вслед за нами с другой миной. Я
просидел до утра на середине улицы, держа на коленях перебинтованную
голову Пека и глядя на чудовищные гусеницы танка, торчащие из асфальтового
озера. И в то же утро как-то сразу все кончилось. Зун Падана сдался со
Бажанов Олег
Гюго Виктор
Сертаков Виталий
Витковский Евгений
Лондон Джек
Ильин Андрей