из-под снега землю. Сзади машут шапками и рукавами, кричат, и непрошеные
слезы навертываются на глаза Варфоломея, - словно в тумане расплываются лица
провожающих и уходят, уходят вдаль. Он цепляется руками за борта телеги,
тянет шею, стараясь еще узреть, еще увидеть что-то самое последнее. Кони,
разбрызгивая грязь, уже идут рысью. Прощай, отчий край, прощай, Ростов!
ЧАСТЬ II
Глава 1
сквозь сплошные леса междуречья, избрали и утвердили себе здесь дорогу -
прорубили просеки, настлали гати на болотах, поставили памятные кресты на
взлобках высоких берегов. Реки были полноводны, край нехоженый. Подымались
по волжской Нерли и, ежели не входили прямо в Клещино озеро, откуда можно
было по Трубежу и Кержачу достигнуть Клязьмы, то уклонялись правее, в речку
Кубрь, в верху которой срубили на крутой горе Ждан-городок, а оттуда,
лесными волоками и малыми реками, в истоках Сулоти и Дубны, путь шел на
Ворю, в верховьях которой облюбовали себе гости новгородские высокий
обрывистый мыс, что почти кругом обтекало рекою, делавшей здесь широкую
излучистую петлю, обрыли рвом пологий скат холма, насыпали вал, поставили
частокол с рублеными башнями по насыпу, углубили спуск к воде под стеною,
воротнею башней укрепили узкую греблю, что только и соединяла обрывистый
холм с материком, под холмом устроили пристань, поставили амбары и лабазы.
Крепостцу от случайных набегов дикой мери или воинственных вятичей могла
оборонить горсть ратных. Так и возник городок Радонеж, почти неприступный в
те далекие патриархальные времена.
как пал в битве с суздальской ратью на Ждане горе новогородский посадник
Павел, знатный землепроходец великого вечевого города; давно уже переняли и
стали заселять местный край великие князья владимирские.
иные, удобнейшие. Захирел маленький городок, и кабы не новая перемена
судьбы, не быть бы Радонежу совсем - исчез бы он, как и многие иные, в
густой щетине восставших лесов. Но открылась дорога из Москвы на
Переяславль, утвержденный за собою властной рукою умного и дальновидного
зачинателя Москвы, князя Данилы, "своя" дорога, мимо пока еще чужого
Дмитрова, и вновь обрел значение древний городок, стоявший как раз на
полпути от Москвы к Переяславлю. А там подоспела волна ростовских беглецов,
и край глухой и дикий начал наполняться народом, стуком топоров, криками
ратаев по веснам. На вырванных у лесной глухомани пожогах поднялись рожь,
ячмень и овес, и новые, теперь уже московские градодели принялись летать,
рубить и достраивать бывшую новогородскую твердыню на крутой излуке
извилистой лесной реки.
своей супруге, Елене, после которой они перешли к младшему сыну Ивана (в те
поры еще и не рожденному!) Андрею. Но этого еще нет, это когда-то будет, и
Иван Калита еще живет и здравствует, и борется с тверским князем
Александром, хитрит с Узбеком, скупая в Орде ярлыки на чужие княжения, чтобы
и там, как в Ростове, самому начать собирать ордынскую дань. Идет тихое,
подобное просачиванью воды, устроение земли, и не будь "Жития"
это, сквозь завесу веков невидное глазу перемещение людских потоков,
всплеснувшее еще полстолетья спустя, когда и князь Иван, и дети его давно
уже упокоились в земле, дерзким величием Куликова поля.
***
перед глазами все начинало ползти и плыть. Хотелось одного лишь - куда бы
ткнуться, хоть в какое-то тепло, и уснуть. Петю сморило так, что холопы его
из телеги вынесли на руках. В темноте они стояли дрожа, словно куры под
дождем, маленькой жалкою кучкой, потом куда-то шли, спотыкаясь, хлебали, уже
во сне, какое-то варево, носили солому в какой-то недостроенный дом - с
кровлею, но без потолка, отчего в прорехи меж бревнами лба и накатом
виднелось темно-синее небо в звездах. Тут, на попонах, тюфяках, ряднине,
накинув на себя что нашлось теплого под рукой толстины, попоны, зипуны, -
они все и полегли вповалку спать: слуги, господа и холопы, мужики, женки и
дети. Кирилл с Марией одни остались в тесном, набитом детьми и скотиной
поповском дому. Варфоломей едва сумел сотворить молитву на сон грядущий и,
как только лег, обняв спящего Петюшу, так и провалился в глубокий, без
сновидений, сон.
слышались тяжкое дыхание и стоны уломавшихся за дорогу людей. Какая-то женка
хриплым от сонной одури шепотом уговаривала младеня, совала ему сиську в
рот. Могуче храпели мужики. Прохладный воздух, вливаясь сверху, овеивал
сонное царство. Между тем снаружи уже посветлело. Стали видны начерно
рубленные, еще без окон, стены, в лохмах плохо ободранной коры, и висящие
над головою переводы будущего потолка с каплями и сосульками свежей смолы.
Варфоломей тихо, чтобы не разбудить братика, встал, укрыл Петю поплотнее
рядном и шубою и стал выбираться из гущи тел, стараясь ни на кого не
наступить. С трудом отворив смолистое, набухшее полотно двери, он по
приставной временной лесенке соскочил на холодную с ночи, все еще отдающую
ледяным дыханием недавней зимы, в пятнах тонкого инея, землю и, ежась и
поджимая пальцы ног, пошел в туман.
неясной зубчатою преградой окружных лесов. Стройная, стояла близь деревянная
островерхая церковь. Назад от нее уходили ряды рубленых изб, клетей, хлевов
и амбаров. Над рекою, угадываемой по еле слышному журчанию, стоял плотный
туман. С краю обрыва, к которому подошел Варфоломей, начиналось неведомое,
за которым только смутно проглядывали вершины леса и светло-серый, почти
незаметный на блекло-голубом утреннем небосводе крест второй церковки,
целиком повитой туманом.
света над лесом. Туман поплыл, и в розовых волнах его открылся город -
сперва только вершинами своих костров и неровною бахромой едва видного
частокола меж ними. Городок словно бы тоже плыл, невесомый и призрачный, в
жемчужно-розовых волнах, рождая легкое головное кружение. Пронизанные светом
опаловые волны тумана медленно легчали, тоньшали, открывая постепенно
рубленые городни и башни, вышки и верхи церковные. Наконец открылся и весь
сказочный, в плывущем мареве городок. Он стоял на высоком, как и
рассказывали, почти круглом мысу, обведенный невидимою, тихо поющей понизу
водою. К нему от ближайшей церкви вела узкая дорога, справа и слева
по-прежнему обрывающаяся в белое молоко.
терема и костры, и Варфоломей, замерший над обрывом, утверждаясь в сей миг в
чем-то новом и дорогом для себя, беззвучно, одними губами, прошептал:
высок обрыв, и долина реки не так уж широка и вся замкнута лесом, и городок,
как бы возникший из туманов, опустился на землю. Виднее стали где старые,
где поновленные, в белых заплатах нового леса, стоячие городни. И костры
городовой стены, крытые островерхими шеломами и узорною дранью, вросли в
землю, как бы опустились, принизились. Но ощущение чуда, открывшегося на
заре, так и осталось в Нем. Осклизаясь на влажной от ночной изморози, а
кое-где еще и непротаявшей, твердой тропинке, он сбежал вниз, к реке, и
напился из нее, кидая пригоршнями ледяную воду себе в лицо, и загляделся,
засмотрелся опять, едва не позабыв о том, что его уже, верно, сожидают дома.
И правда, по-над берегом доносило высокий голос Ульянии:
и стоящий на курьих ножках смолисто-свежий, изжелта-белый сруб, и в стороне
от него грудящихся под навесом коров, что уже тяжко мычали, подзывая доярок,
и веселые избы, и розовые дымы из труб, и румяное со сна, улыбающееся лицо
младшего братишки с отпечатавшимися на щеках следами соломенного ложа,
взлохмаченного, только-только пробудившегося, и заботную Ульянию, и мужиков,
и баб, что, крестясь и зевая, выползали, жмурясь на яркое солнце, и
заливистое ржание коня за огорожею, верхом на котором сидел сам Яков,
прискакавший из лесу на встречу своего господина.
ударами стали отозвалось било ближней церкви. Грудь переполняло безотчетною
молодой радостью - хотелось прыгать, скакать, что-то стремглав и тотчас
начинать делать.
дому, из-за угла которого - ему навстречу - уже выходил Стефан с секирою в
руке, по-мужицки закатавший рукава синей рубахи. Начинался день.
Глава 2
Кириллу, что он, почитай, и не боярин уже, что несудимой грамоты на землю у
него нет, что отвечать ему теперь по суду придет не перед князем, а перед
волостелем, или наместником, Терентием Ртищем (и вот еще почему Ртищ не
похотел ближе сойтись с бывшим ростовским великим боярином!
муж, владелец холопов и земли, но когда выйдут последние льготные лета,
придет ему и дани давать, яко всем, и мирскую повинность сполнять наряду с
прочими, только что не в черносошные крестьяне записали его, а в вольные