Чтение 30–й страницы книги ~Повести древних лет~

Случалось по два и долее лета, кроме своих товарищей, не видеть
человеческого лица. С чужими приходилось не одним добром считаться, -
делить дорогу рогатиной, ножом, стрелой, лить кровь. Сердце тешилось в
схватках. Но теперь Доброга понимал, что нет хуже свары и боя между
людьми. Много земли, до чего же много! Не обойдешь землю, не обоймешь.
Нужно жить на земле радостно и просторно, без всякой обиды другим людям.

- Не так делаешь! - крикнул Одинец подмастерью. Показав Расту, что и
как нужно, он вернулся к Доброге.

А у того новое слово:

- Мы с тобой хотели смешать кровь.

- Смешаем.

Перед вечером все ватажники собрались на морском берегу, на опушке
Черного леса. Вырезали пласты мшистого дерна и в мягкой земле между
черными корнями выкопали ямку.

Товарищи стянули Доброге и Одинцу руки ремнем и острым ножом с одной
руки на другую царапнули одним взмахом. Братья опустились на колени и
вытянули над ямкой связанные руки. Кровь слилась в одну струечку и
закапала в землю.

Товарищи накрыли братьям головы дерном, и оба громко клялись Небом и
Ветром, Солнцем и Месяцем, Лесом и Водой, Стрелой и Мечом, Сохой и Серпом
быть верными, поровну делить горе и радость, труды и добычу и все, что или
в руки придет, или навалится, на спину.

Сырая земля приняла братскую клятву вместе с кровью и навечно ее
сохранит.

Не вставая, Доброга сказал тихим голосом для одного Одинца:

- Тебе оставляю все. Все и всех. Прими.

- Приму.

- Не разумом, сердцем прими. Не по клятве, возьми по любви.

- Возьму, - шепнул брат брату.

Вслед за Доброгой и Одинцом другие совершали священный и чтимый обряд
побратимства. И парами, как Доброга с Одинцом, и по четверо вытягивали
наперекрест руки над общей ямкой. Ватага слеплялась братской кровью и
скреплялась торжественной клятвой.

Ямку засыпали и обратно уложили дерн. Сверху полили сладкой водой,
чтобы поскорее срослись травяные корешки, кругом поставили оградку из
живых ивовых черенков.

Глава третья

1

Оводы, пауты, слепни и хищная строка нестерпимо резали звериную
шкуру. Мошка-гнус жгла губы, глаза и нежное вымя оленух. От муки
мученической олени забежали в реки, и речные воды охладели. Поднялись
толстые ночные и знобкие утренние туманы. Мошка ослабела, комар отяжелел,
спрятались слепни-оводы. День укоротился.

Окрепли свечи на сосновых ветках, хвоя потемнела. На Черный лес нашла
Дрема. Лесная птица молча кормилась на зрелых богатых ягодниках Птенцы
заматерели, равняются со старыми. Озерная и морская птица оторвалась от
гнездовий, рыскала повсюду, жировала и сбивалась в стаи. Волчьи выводки
учились выть вечерними зорями.

С Ваги, от Доброгиной заимки, с вестями от братьев-повольников
прибежала расшива:

"На новом огнище не пропали хлебные семена. Из трубки выкинули
сильный колос, и сильно наливает зерно. Быть урожаю, а нам быть с
хлебушком".

"Те товарищи, кто ходил вверх по реке от заимки, вернулись живы и
здоровы. Они добрались до истока реки. Там, в озерах и болотах, среди
сильных бобровых гонов, зачинается река. Там живет дикая весь. Весины с
повольниками драться не дрались, но и дружбу не завязали. Повольники не
стали ломать весинов и спустились назад по реке, а на реке весинов нет.
Идя обратно, на хороших местах ставили избушки для охотничьих зимовок.
Пушного зверя много".

"По зимнему первопутку пошлют в Город обоз. С ним приказчик боярина
Ставра повезет все, что дадут в счет долга. Обозу накажут вернуться назад
до весны".

Вестники привезли гостинец - сладкого лесного темного меда в липовых
долбленках.

Ватажники поспешили собрать все пушные меха, которые выменяли у
биарминов и сами добыли. И скорее погнали назад посыльные расшивы с тремя
строгими наказами:

"Чтобы обозные в Новгороде повестили весь народ: шли бы охочие люди
на новые богатые земли, на свободные широкие реки. Шли бы смело люди
всякого рода и племени, кто живет дедовским обычаем и по. Новгородской
Правде".

"Зимнему обозу привезти побольше железа. Железо брать сырое, в
крицах, а не в изделиях. Все нужное из железа сделаем сами".

"Самим же посыльным вместе с расшивами на Доброгиной заимке не
застревать, а возвращаться поскорее, чтобы не попасть в ледостав. И здесь
богатые ловли, и здесь не хватает рук".

Вверх по Двине пошли обе расшивы, высоко груженные пышным "мягким
золотом". Они повезли еще один груз, самый дорогой, хотя гребцам не
прибавилось работы: поясные поклоны друзьям-товарищам, а родным -
земно-любовные:

Поминая Радока, плакали Заренка и Сувор. Еще горше Заренка плакала,
вымаливая теплое родительское прощение девичьего самовольства. А вытерев
слезы, она просила передать отцу и матери, что их дочь счастлива с
нечаянным и негаданным мужем, с ватажным старостой Доброгой, и не желает
себе никакого иного счастья...

2

И Доброга не желает другого счастья. Если бы человек мог заставить
реки течь назад и сумел сам жить сначала, Доброга своей волей выбрал бы и
повольничью жизнь и Заренку. Но в его сердце нет легкой радости.

Где только не кропили храбрые новгородские охотники-повольники густой
алой кровушкой лесные мхи и речные пески! Ничуть не страшно ложиться для
вечного сна, но горько, мучительно-тягостно расставаться с любимой. И
Доброга борол свою болезнь, как никогда не борол никакого недруга.

Тшудд, отец Суворовой жены Бэвы, заметил, что хиреет его сердечный
друг Доброга, и призвал на помощь биарминовских колдунов-кудесников.
Вскоре под вечер на большой кожаной лодье приехало сразу четверо.

Первый, самый молодой, молча два раза обежал пустое место на берегу
Двины перед острожком и ватажником.

Другой вылез на берег и вместе с первым три раза то же место окружил
ногами. Высадился третий, старый. Они проделали втроем тот же обряд, но не
бежали, а шли шагом. И на ходу они носами шумно вынюхивали Зло и
отпугивали его руками.

Покончив со своим делом, три колдуна вытащили из лодьи четвертого -
старого старика, ветхого старца. У него было сухое тело, на плечах еле
держалась большая, как котел, голова с голым черепом. От старости на
бороде росло считанных три волоса. Колдуны подтащили старца к острожку под
руки, всех повольников поставили ниткой и велели не сходить с места, а
Доброге приказали идти за собой.

Колдуны останавливались перед каждым повольником и поднимали за
подбородок бессильную тяжелую голову старца. Древний кудесник всматривался
в человека:

- ...а не этот ли самый по вражде, по черной зависти или просто от
злобы дурного, гнилого сердца навел порчу на Доброгу?

У старца были блестящие, черные, совсем молодые глаза в морщинистых,
как кора, веках. В них, как уголек в золе, теплился красный огонь.
Посмотрит, хлопнет темными веками: нет, не этот! - и дернется: дальше
ведите.

Кудесник чуть задержался перед Одинцом, а добравшись до Заренки,
совсем остановился. Он долго-долго вглядывался в женские глаза, будто
нашел в них что-то, а что нашел - не понимал. Спросил:

- Женщина чья?

- Доброгина.

Кудесник уронил голову: не та... Так и не нашлось среди повольников
Доброгина врага.

Пока кудесники смотрели повольников, начало смеркаться. Они взяли
старосту на близкий морской берег, а остальным повольникам велели стать
поодаль.

Кудесники положили Доброгу ничком на одеяло, сшитое из белых с
голубой подпушью песцов, и обвели вокруг старосты костяными копьями
четверной круг, которым его заперли от лихой силы. А между морем и
Доброгой набросали горку сухого мха.

Чтобы зажечь костер, кудесники не стали высекать искру огнивом,
которое биармины уже заимствовали у новгородцев, и не воспользовались
угольками. Они добыли живого огня от липового полена лучком из твердого
соснового корневища.

За делом на морской берег насела черная густая ночь. Кудесники
запалили моховой костер и набросали на него наговоренной морской травы. В
огне затрещало. Запрыгали синие, желтые, красные звездочки.

Младший кудесник залез в сшитую нерпичью шкуру, а на шею нацепил
ожерелье из восьми моржовых зубов. Невиданные зубы, каждый длиной в руку
от плеча и до конца пальцев! Еще младший кудесник навертел на себя