отказывался участвовать в каких-то кружках, где избиралось
"правление" и читались исторические рефераты, а впоследствии
происходили даже дискуссии на политические темы. Напряженное
положение, создавшееся вследствие моего сопротивления этой
скуке, этим бесплатным добавлениям к школьному дню,
усугублялось тем, что мои общественно настроенные наставники --
несомненно прекраснейшие благонамеренные люди -- с каким-то
изуверским упорством ставили мне в пример деятельность моего
отца.
знаменитых отцов, сквозь привычные семейные призмы, недоступные
посторонним, причем в отношении моем к отцу было много разных
оттенков,-- безоговорочная, как бы беспредметная, гордость, и
нежная снисходительность, и тонкий учет мельчайших личных его
особенностей, и обтекающее душу чувство, что вот, независимо от
его занятий (пишет ли он передовицу-звезду для "Речи", работает
ли по своей специальности криминалиста, выступает ли как
политический оратор, участвует ли в своих бесконечных
собраниях), мы с ним всегда в заговоре, и посреди любого из
этих внешне чуждых м"е занятий он может мне подать--да и
подавал--тайный знак своей принадлежности к богатейшему
"детскому" миру, где я с ним связан был тем же таинственным
ровесничеством, каким тогда был связан с матерью, или как
сегодня связан с сыном.
такое заседание должно было состояться, всегда говорило
доносившееся из швейцарской жужжанье особого снаряда, несколько
похожего на зингеровскую машину, с колесом, которое за ручку
вращал швейцар Устин, занимаясь бесконечной очинкой
"комитетских" карандашей. Этот не раз мной упомянутый Устин
казался -- как столь многие члены нашей многочисленной челяди
-- примерным старым слугой, балагуром и добряком; женат он был
на толстой эстонке, которая с пресмешным отрывистым шипом звала
его из подвальной квартирки ("Устя! Устя!"), откуда тепло пахло
курицей. Но по-видимому постоянная нудная работа над этими
красивыми карандашами незаметным образом повлияла на его нрав,
до того его внутренне озлобив, что он, как впоследствии
выяснилось, поступил на службу в тайную полицию и состоял в
прибыльном контакте с безобидными, но надоедливыми шпиками,
всегда вертевшимися в соседстве нашего дома.
многочисленные галоши и шубы. Похожий несколько на Теодора
Рузвельта, но в более розовых тонах, появлялся Милюков в своем
целлулоидовом воротничке, И. В. Гессен, потирая руки и слегка
наклонив набок умную лысую голову, вглядывался сквозь очки в
присутствующих. А. И, Каминка, с иссиня-черными зачесанными
волосами и выражением предупредительного испуга в подвижных,
круглых, карих глазах, уже что-то жарко доказывал однопартийцу.
Постепенно переходили в комитетскую, рядом с библиотекой. Там,
на темно-красном сукне длинного стола, были разложены стройные
карандаши, блестели стаканы, толпились на полках переплетенные
журналы, и стучали маятником высокие часы с вестминстерскими
курантами. За этим помещением были сложные лабиринты,
сообщавшиеся с какими-то чуланами и другими дебрями, куда
бывало надолго уходил страдавший животом Лустало и где, во
время игр с двоюродным братом, Юриком Рауш, я добирался до
Техаса,-- и там однажды, по случаю какого-то особого заседания,
полиция поместила удивительно нерасторопного агента, толстого,
тихого, подслеповатого господина, в общем довольно приличного
вида, который, будучи обнаружен, неторопливо и тяжело опустился
На колени перед старой нашей библиотекаршей, Людмилой
Абрамовной Гринберг. Интересно, как бы я мог делиться всем этим
с моими школьными товарищами и учителями.
мать, с беспристрастностью ученого коллекционера, собирала в
альбом образцы бесталанного русского карикатурного искусства
(прямого исчадья немецкого). На них мой отец изображался с
подчеркнуто "барской" физиономией, с подстриженными
"по-английски" усами, с бобриком, переходившим в плешь, с
полными щеками, на одной из которых была родинка, и с
"набоковскими" (в генетическом смысле) бровями, решительно
идущими вверх от переносицы римского носа, но теряющими на
полпути всякий след растительности. Помню одну карикатуру, на
которой от него и от многозубого котоусого Милюкова благодарное
Мировое Еврейство (нос и бриллианты) принимает блюдо с
хлеб-солью--матушку Россию. Однажды (года точно не помню,
вероятно 1911-ый или 12-ый) "Новое Время" заказало какому-то
проходимцу оскорбительную для отца статью. Так как ее автор
(некто Снесарев, если память мне не изменяет) был личностью
недуэлеспособной, мой отец вызвал на дуэль редактора газеты,
Алексея Суворина, человека вероятно несколько более приемлемого
в этом смысле. Переговоры длились несколько дней; я ничего не
знал, но однажды в классе заметил, что какой-то открытый на
определенной странице журнальчик ходит по рукам и вызывает
смешки. Я перехватил его: журнальчик оказался площадным
еженедельником, где в кафешантанных стишках расписывалась
история вызова со всякими комментариями; из них я между прочим
узнал, что в секунданты отец пригласил своего зятя, адмирала
Коломийцева, героя японской войны: в Цусимском сражении
капитану второго ранга Коломийцеву, командовавшему миноносцем,
удалось пришвартоваться к горящему флагманскому броненосцу и
снять с него начальника эскадры, раненного в голову адмирала
Рождественского, которого лично мой дядя не терпел. По
окончании урока я установил, что журнальчик был принесен одним
из моих лучших друзей. Я обвинил его в предательстве. В
последовавшей драке он, упав навзничь на парту, зацепился ногой
обо что-то. У него треснула щиколотка, после чего он пролежал в
постели несколько недель, причем благородно скрыл и от семьи и
от школьных учителей мое участие в деле.
болезненно примешивался образ бедного моего товарища, которого
как труп нес вниз по лестнице другой товарищ, силач Попов,
гориллообразный, бритоголовый, грязный, но довольно добродушный
мужчина-гимназист,-- с ним даже боксом нельзя было совладать,--
который ежегодно "оставался", так что вероятно вся школа, класс
за классом, прозрачно прошла бы через него, если бы в 14-ом
году он не убежал на фронт, откуда вернулся гусаром. Как назло
в тот день автомобиль за мной не приехал, пришлось взять
извозчика, и во время непривычного, невероятно медленного
унылого и холодного путешествия с Моховой на Морскую я многое
успел передумать. Я теперь понимал, почему накануне мать не
спустилась к обеду и почему уже третье утро приходил Тернан,
фехтовальщик-тренер, считавшийся еще лучше, чем Лустало. Это не
значило, что выбор оружья был решен,-- и я мучительно колебался
между клинком и пулей. Мое воображение осторожно брало столь
любимую, столь жарко дышащую жизнью фигуру фехтующего отца я
переносило ее, за вычетом маски и защитной байки, в
какой-нибудь сарай или манеж, где зимой дрались на шпажных
дуэлях, и вот я уже видел отца и его противника, в черных
штанах, с обнаженными торсами, яростно бьющимися,-- видел даже
и тот оттенок энергичной неуклюжести, которой элегантнейший
фехтовальщик не может избежать в настоящем поединке. Этот образ
был так отвратителен, так живо представлял я себе спелую наготу
бешено пульсирующего сердца, которое вот-вот проткнет шпага,
что мне на мгновение захотелось, чтобы выбор пал на более
механическое оружие. Но тотчас же мое отчаяние еще усилилось.
Невскому, где в морозном тумане уже зажглись расплывчатые огни,
я думал об увесистом черном браунинге, который отец держал в
правом верхнем ящике письменного стола. Этот обольстительный
предмет, к которому как на поклон я водил Юрика Рауша, был так
же знаком мне, как остальные, более очевидные, украшения
кабинета: модный в те дни брик-а-брак из хрусталя или камня;
многочисленные семейные фотографии; огромный, мягко освещенный
Перуджино; небольшие, отливающие медвяным блеском под своими
собственными лампочками, голландские полотна; цветы и бронза;
и, прямо за чернильницей огромного письменного стола,
приделанный к его горизонту, розовато-дымчатый пастельный
портрет моей матери работы Бакста: художник написал ее
вполоборота, изумительно передав нежные черты, высокий зачес
пепельных волос, сизую голубизну глаз, округлый очерк лба,
изящную линию шеи. Но когда я просил дряхлого, похожего на
тряпичную куклу, возницу ехать скорее, я натыкался на сложный,
сонный обман: старик привычным полувзмахом руки обманывал
лошадь, показывая, будто собирается вытащить кнутишко из
голенища правого валенка, а лошадь обманывала его тем, что,
тряхнув головой, притворялась, что ускоряет трусцу, Я же в
Маккефри Энн
Лукин Евгений
Флинт Эрик
Каменистый Артем
Орлов Алекс
Махров Алексей