эту несчастную игру в шахматы, которую дурак режиссер счел
нужным ввести для настроения. Но Лужин, по-видимому, тотчас сам
забыл,-- увлекся настоящим русским калачом, который прислала
теща, и глаза у него были опять совсем ясные.
петербургская. Лужину сшили ватное пальто. Нищим русским были
выданы некоторые старые лужинские вещи,-- между прочим зеленое
шерстяное кашне швейцарского происхождения. Нафталинные шарики
источали грустный, шероховатый запах. В прихожей висел
обреченный пиджак. "Он такой комфортабельный,-- взмолился
Лужин,-- такой чрезвычайно комфортабельный". "Оставьте,--
сказала жена из спальни.-- Я его еще не осмотрела. Он,
вероятно, кишит молью". Лужин снял смокинг, который примерял,
чтобы посмотреть, не очень ли он располнел за последний месяц
(располнел, располнел,-- а завтра большой русский бал,
благотворительное веселье), и с любовью влез в рукава
обреченного. Милейший пиджак, никаких молей нет и в помине. Вот
только в кармане дырка, но не насквозь, как иногда бывало.
"Чудно",-- крикнул он тонким голосом. Жена, с носком в руке,
выглянула в прихожую. "Снимите, Лужин. Он же рваный, пыльный.
Бог знает, сколько лежал". "Нет, нет",-- сказал Лужин. Она
осмотрела его со всех сторон; Лужин стоял и хлопал себя по
бедрам, и между прочим почувствовал, что как будто есть что-то
в кармане, сунул руку -- нет, ничего, только дыра. "Он очень
дряхлый,-- проговорила жена, поморщившись,-- но может быть, как
рабочая куртка..." "Умоляю",-- сказал Лужин. "Ну, Бог с вами,--
только дайте потом горничной хорошенько выколотить". "Нет, он
чистый",-- сказал про себя Лужин и решил его вешать где-нибудь
в кабинете, в какой-нибудь шкапчик, снимать и вешать, как это
делают чиновники. Снимая его, он опять почувствовал, что как
будто пиджак с левой стороны чуть тяжелее, но вспомнил, что
карманы пусты, и причины тяжести не исследовал. А вот смокинг
стал тесноват, прямо тесноват. "Бал",-- произнес Лужин и
представил себе много, много кружащихся пар.
берлинских гостиниц. У вешалок было много народа, гардеробщицы
принимали и уносили вещи, как спящих детей. Лужину выдали
ладный металлический номерок. Он хватился жены, но сразу нашел
ее: стояла перед зеркалом. Он приложил металлический кружок к
нежной впадине ее гладкой напудренной спины. "Брр, холодно",--
воскликнула она, поводя лопаткой. "Под руку, под руку,-- сказал
Лужин.-- Мы должны войти под руку". Так они и вошли. Первое,
что увидел Лужин, была его теща, помолодевшая, румяная, в
великолепном, сверкающем кокошнике. Она продавала крюшон, и
пожилой англичанин (просто спустившийся из своего номера)
быстро пьянел, облокотись на ее стол. На другом столе, около
разноцветно освещенной елки, было лотерейное нагромождение:
представительный самовар в красно-синих бликах со стороны елки,
куклы в сарафанах, граммофон, ликеры (дар Смирновского). На
третьем были сандвичи, итальянский салат, икра -- и прекрасная
белокурая дама кричала кому-то: "Марья Васильевна, Марья
Васильевна, почему опять унесли... я же просила..." "Здравия
желаю",-- сказал кто-то рядом, и жена подняла выгнутую
по-лебединому руку. А дальше, в другом зале, была уже музыка, и
в пространстве между столиками топтались и кружились танцующие;
чья-то спина с размаху налетела на Лужина, и он крякнул и
отступил. Жена его исчезла, и он, ища ее глазами, направился
обратно, в первый зал. Тут томбола привлекла опять его
внимание. Выплачивая каждый раз марку, он погружал руку в ящик
и вытаскивал трубочкой свернутый билетик. Сопя носом и
вытягивая губы, он долго разворачивал трубочку и, не найдя
никакой цифры снутри, смотрел, нет ли ее на другой, внешней
стороне,-- бесполезное, но очень обычное искание. В конце
концов, он выиграл детскую книжку, какого-то "Кота-Мурлыку", и,
не зная, что с ней делать, оставил ее на чьем-то столике, где
два полных бокала ждали возвращения танцевавшей четы. Ему стало
вдруг неприятно от тесноты и движения, от взрывов музыки, и
некуда было деться, и все, вероятно, смотрели на него и
удивлялись, почему он не пляшет. Жена в перерывах между танцами
искала его в другом зале, и на каждом шагу ее останавливали
знакомые. Было очень много народу на этом балу,-- был с трудом
добытый иностранный посланник, и знаменитый русский певец, и
две кинематографических актрисы. Ей указали на их столик: дамы
напоказ улыбались, и кавалеры их -- трое раскормленных мужчин
режиссерско-купеческого образца -- цыкали, щелкали пальцами и
ругали бледного, потного лакея за медлительность и
нерасторопность. Один из этих мужчин показался ей особенно
противным: белозубый, с сияющими карими глазами; покончив с
лакеем, он громко стал рассказывать что-то, вставляя в русскую
речь самые истасканные немецкие словечки. И вдруг, ни с того,
ни с сего, ей стало грустно, что все смотрят на этих
кинематографических дам, на певца, на посланника, и никто как
будто не знает, что на балу присутствует шахматный гений, чье
имя было в миллионах, газет, чьи партии уже названы
бессмертными. "С вами удивительно легко танцуется. Паркет тут
хороший. Извините. Ужасно тесно. Сбор будет отличный. Вот этот
-- из французского посольства. С вами танцуется удивительно
легко". На этом обыкновенно разговор и прекращался, с ней
любили танцевать, но не знали, о чем собственно разговаривать.
Довольно красивая, но скучная молодая дама. И этот странный
брак с каким-то неудачным музыкантом или что-то вроде этого.
"Как вы сказали -- бывший социалист? Игрок? Вы у них бываете,
Олег Сергеевич?"
лестницы и глядел из-за колонны на толпу, куря тринадцатую
папиросу. В другое кресло, рядом, предварительно осведомившись,
не занято ли оно, сел смуглый господин с тончайшими усиками.
Мимо все проходили люди, и Лужину постепенно становилось
страшно. Некуда было взглянуть, чтобы не встретить
любопытствующих глаз, и по проклятой необходимости глядеть
куда-нибудь, он уставился на усики соседа, который,
по-видимому, тоже был поражен и озадачен всем этим шумным и
ненужным кавардаком. Господин, почувствовав взгляд Лужина,
повернул к нему лицо. "Давно я не был на балу",-- сказал он
дружелюбно и усмехнулся, покачивая головой. "Главное, не надо
смотреть",-- глухо произнес Лужин, устроив из ладоней подобие
шор. "Я издалека приехал,-- деловито сказал господин.-- Меня
сюда затащил приятель. Я, по правде говоря, устал". "Усталость
и тяжесть,-- кивнул Лужин.-- Неизвестно, что все это значит.
Превосходит мою концепцию". "В особенности, если, как я,
работаешь на бразильской плантации",-- сказал господин.
"Плантации",-- как эхо, повторил за ним Лужин. "Странно у вас
тут живут,-- продолжал господин.-- Мир открыт со всех четырех
сторон, а тут отбиваются чарльстончики на весьма ограниченном
кусочке паркета". "Я тоже уеду,-- сказал Лужин.-- Я достал
проспекты". "Чего моя нога хочет,-- воскликнул господин.--
Вольному страннику-- попутный ветер. И какие чудесные страны...
Я встретил немецкого ботаника в лесах за Рио Негро и жил с
женою французского инженера на Мадагаскаре". "Нужно будет
достать,-- сказал Лужин.-- Очень вообще привлекательная вещь --
проспекты. Все крайне подробно".
быстро проходила мимо под руку с отцом. "Я сейчас вернусь,
только достану для нас столик",-- крикнула она, оглядываясь, и
исчезла. "Ваша фамилия -- Лужин?" -- с любопытством спросил
господин. "Да-да,-- сказал Лужин,-- но это не играет значения",
"Лужина я одного знал,-- медленно произнес господин, щурясь
(ибо память человека близорука).-- Я знал одного. Вы не учились
случайно в Балашевском училище?" "Предположим",-- ответил Лужин
и, охваченный неприятным подозрением, стал вглядываться в лицо
собеседника. "В таком случае мы одноклассники! -- воскликнул
тот.-- Моя фамилия Петрищев. Помните меня? Ну, конечно,
помните! Вот так случай. По лицу я вас никогда бы не узнал.
Нет, не вас,-- тебя. Позволь, Лужин... Твое имя-отчество... Ах,
кажется, помню,-- Антон... Антон... Как дальше?" "Ошибка,
ошибка",-- содрогнувшись, сказал Лужин. "Да, у меня память
плоха,-- продолжал Петрищев.-- Я забыл многие имена. Вот,
например, помните,-- был у нас такой тихий мальчик. Потом он
потерял руку в бою у Врангеля, как раз перед эвакуацией. Я
видел его в церкви в Париже. Ну, как его имя?" "Зачем это
нужно?-- сказал Лужин.-- Зачем о нем столько говорить?" "Нет,
не помню,-- вздохнул Петрищев, оторвав ладонь ото лба.-- Но
вот, например, был у нас Громов: он тоже теперь в Париже;
кажется, хорошо устроился. Но где другие? Где они все?
Рассеялись, испарились. Странно об этом думать. Ну, а вы как
живете, ты как живешь, Лужин?" "Благополучно",-- сказал Лужин и
отвел глаза от лица разошедшегося Петрищева, увидев его вдруг
таким, как оно было тогда: маленькое, розовое, невыносимо
насмешливое. "Прекрасные были времена,-- крикнул Петрищев.--
Помните, помнишь, Лужин, Валентина Иваныча? Как он с картой
Свержин Владимир
Сертаков Виталий
Афанасьев Роман
Громыко Ольга
Шилова Юлия
Смоленский Вадим