Чтение 30–й страницы книги ~Прерия~

выразить жалобы.

Горе точно льдом сковало голос женщины. Ишмаэл напрасно пробовал говорить
скупые слова утешения. Она не слушала, не отвечала. Сыновья окружили ее и
стали неуклюже, на свой лад выражать сострадание к ней в ее горе и печаль о
собственной утрате. Но она нетерпеливо взмахом руки отстранила их. Пальцы ее
то перебирали спутанные волосы мертвого, то пытались разгладить мучительно
напряженные мускулы его лица, как порою материнская ладонь в медленной ласке
скользит по личику спящего ребенка. А временами руки ее, точно спугнутые,
бросали жуткое свое занятие. И тогда она слепо водила ими вокруг, как будто
в поисках средства от смертельного удара, так нежданно сразившего сына,
который был ее лучшей надеждой, ее материнской гордостью. В одну из таких
минут, по-своему истолковав эти странные движения, всегда сонливый Эбнер
отвернулся и с непривычным волнением, проглотив подкативший к горлу комок,
сказал:

- Мать показывает, что надо поискать следы, чтобы нам узнать, как Эйза
нашел свой конец.

- Опять проклятые сиу! - отозвался Ишмаэл. - Я с ними не расчелся и за
первую обиду, это - вторая. Будет третья, расплачусь разом за все!

Объяснение было правдоподобно, но, не довольствуясь им, а может быть, и
радуясь втайне, что можно отвести глаза от зрелища, будившего в их
закоснелых сердцах такие необыкновенные, непривычные ощущения, сыновья
скваттера, все шестеро, отвернулись от матери и от мертвеца и пошли
рассматривать следы, о чем она, как им вообразилось, настойчиво их просила.
Ишмаэл не стал противиться; он даже помогал им, но без видимого интереса,
как будто только подчинившись желанию сыновей, потому что было бы неприлично
спорить в такой час. Выросшие в пограничных землях, юноши, как ни были вялы
и тупы, все же обладали изрядной сноровкой во многом, что было связано с
укладом их трудной жизни; а так как розыски отпечатков и улик имели много
общего с выслеживанием зверя на охоте, можно было ожидать, что их проведут
умело и успешно. Итак, юноши с толком и рвением приступили к своему
печальному делу.

Эбнер и Энок сошлись в своем рассказе о том, в каком положении было
найдено тело брата: он сидел почти прямо, спину подпирал густой косматый
куст, и одна рука еще сжимала надломленную ольховую ветку. Вероятно, как раз
первое обстоятельство - сидячая поза - послужило мертвецу защитой от
прожорливого воронья, кружившего над чащей; а второе - ветка в руке -
доказывало, что в эти кусты злополучный юноша попал, когда жизнь еще не
покинула его. Теперь все сошлись на предположении, что Эйза получил
смертельную рану на открытой равнине и дотащился из последних сил до
зарослей, ища в них укрытия. Ряд сломанных кустов подтверждал такое мнение.
Далее выяснилось, что у самого края заросли происходила отчаянная борьба.
Это убедительно доказывали придавленные ветви, глубокие отпечатки на влажной
почве и обильно пролитая кровь.

- Его подстрелили в открытом поле, и он пришел сюда, чтобы спрятаться, -
сказал Эбирам. - Все следы как будто ясно на это указывают. На него напал
целый отряд дикарей, и мальчик бился, как истинный герой, пока его не
осилили, и тогда они затащили его сюда, в кусты.

С таким объяснением, довольно правдоподобным, не согласился только один
человек - тугодум Ишмаэл. Скваттер напомнил, что следует осмотреть и тело,
чтобы получить более точное понятие о нанесенных ранах. Осмотр показал, что
погибший был ранен навылет из ружья: пуля вошла сзади у его могучего плеча и
вышла через грудь. Нужно было кое-что смыслить в ружейных ранах, чтобы
разобраться в этом щепетильном вопросе, но жизнь на пограничных землях дала
этим людям достаточный опыт; и улыбка дикого и странного, конечно,
удовлетворения показалась на лицах сыновей Ишмаэла, когда Эбнер уверенно
объявил, что враги напали на Эйзу сзади.

- Только так и могло быть, - сказал скваттер, слушавший с угрюмым
вниманием. - Он был доброго корня и слишком хорошо обучен, чтобы нарочно
повернуться спиной к человеку или зверю! Запомните, дети: когда вы смело,
грудью идете на врага, вам, как бы ни был он силен, не грозит, как трусу,
нападение врасплох. Истер, женщина! Что ты все дергаешь его за волосы и за
одежду? Ничем ты теперь ему не поможешь, старая.

- Смотрите! - перебил Энок, вытаскивая из продранной одежды брата кусок
свинца, сразивший силу молодого великана. - А вот и пуля!

Ишмаэл положил свинец на ладонь и долго, пристально его разглядывал.

- Ошибки быть не может, - сказал он наконец сквозь стиснутые зубы. -
Пуля-то из сумки проклятого траппера. Он, как многие охотники, метит свои
пули особым знаком, чтобы не было спору, чье ружье сделало дело. Вот здесь
вы ясно видите: шесть дырочек наперекрест.

- Присягну на том! - закричал, торжествуя, Эбирам. - Он мне сам показывал
свою метку и хвастался, сколько оленей убил в прерии этими пулями. Ну,
Ишмаэл, теперь ты мне веришь, что старый негодяй - шпион краснокожих?

Свинец переходил из рук в руки; и, к несчастью для доброй славы старика,
некоторые из братьев тоже припомнили, что видели особую метку на пулях
траппера, когда они все с любопытством осматривали его снаряжение. Впрочем,
кроме той раны навылет, на теле оказалось еще много других, правда не столь
опасных, и было признано, что все это подтверждает вину траппера.

Между местом, где пролилась первая кровь, и зарослью, куда, как никто
теперь не сомневался, Эйза отступил, ища укрытия, были видны следы вновь и
вновь завязывавшейся борьбы. То, что она прерывалась, как будто указывало на
слабость убийцы: он быстрей расправился бы с жертвой, если бы сила юного
богатыря, даже иссякая, не казалась грозной перед немощью древнего старика.
Снова прибегнуть к ружью убийца, как видно, не желал, опасаясь, как бы
повторные выстрелы не привлекли в рощу кого-либо еще из охотников. Ружья при
убитом не нашли - его вместе с некоторыми другими предметами, не столь
ценными, которые Эйза обычно носил при себе, убийца захватил как трофеи.

Не менее красноречиво, чем пуля, говорили и самые следы, позволяя с
полной уверенностью приписать кровавое дело трапперу: по ним было ясно, что
юноша, смертельно раненный, был еще в силах оказывать долгое отчаянное
сопротивление новым и новым усилиям своего убийцы. Ишмаэл напирал на это
обстоятельство со странной смесью печали и гордости: печали - потому что он
ценил утраченного сына в те часы, когда с ним не ссорился; и гордости -
потому что тот до последнего издыхания оставался стойким и сильным.

- Он умер, как подобало умереть моему сыну, - сказал скваттер, черпая в
своем неестественном торжестве это тщеславное утешение, - до последнего
вздоха оставаясь грозным для врага и не взывая к помощи закона! Что ж, дети,
мы его похороним, а потом поохотимся за убийцей!

В безмолвной скорби совершали сыновья скваттера свое печальное дело.
Вырыли яму в твердой земле, потратив на это немало времени и труда; тело
завернули в ту одежду, какую смогли снять с себя могильщики. Когда кончили с
приготовлениями, Ишмаэл подошел к оцепеневшей Эстер и объявил ей, что хочет
положить сына в могилу. Она выслушала и, покорно выпустив прядь волос,
зажатую в стиснутых пальцах, молча поднялась, чтобы проводить погибшего к
его тесному месту упокоения. Здесь, в головах могилы, она опять села наземь
и неотрывно ревнивыми глазами следила за каждым движением юношей. Когда на
мертвое тело Эйзы было навалено достаточно земли, чтоб защитить его от
обидчиков, Энок и Эбнер прыгнули в яму и плотно утоптали землю, используя
для трамбовки тяжесть собственных тел, и делали они это со странной,
дикарской смесью старательности и равнодушия. Эта обычная мера
предосторожности принималась, чтобы тело тотчас же не вырыли какие-нибудь
степные звери, чей нюх непременно привел бы их к свежей могиле. Даже хищные
птицы, казалось, понимали смысл происходившего: извещенные какими-то
таинственными путями, что теперь злополучная жертва будет скоро оставлена
людьми, они опять слетелись и кружили в воздухе над местом погребения и
кричали, точно желали напугать могильщиков, чтобы они отступились от
сородича.

Ишмаэл стоял, скрестив руки, и внимательно следил, как исполняется
печальный долг; а когда все было закончено, обнажил голову и поклонился
сыновьям в знак благодарности за их труды с таким достоинством, какое было
бы к лицу и более воспитанному человеку. Да и за все время церемонии, всегда
торжественной и впечатляющей, скваттер сохранял степенную и важную осанку.
Его тяжелые черты были явственно отмечены выражением глубокого горя; но они
так и не дрогнули ни разу, пока он не обратился спиной - как он думал,
навеки - к могиле своего первенца. Тут природа дала себя знать, и мускулы
его сурового лица начали заметно подергиваться. Сыновья не сводили глаз с
отца, точно искали указаний, надо ли следовать тем незнакомым чувствам,
которые зашевелились и в них, когда борьба в груди скваттера вдруг
прекратилась, и, взяв жену под локоть, он, как ребенка, поднял ее на ноги и
сказал, ей твердым голосом, хотя от внимательного наблюдения не укрылось бы,
что прозвучал он мягче, чем обычно:

- Истер, мы сделали все, что могут сделать отец и мать. Мы вскормили
мальчика, вырастили его таким, что не много нашлось бы равных ему на
границах Америки; и мы опустили его в могилу. Пойдем же дальше своим путем.

Эстер медленно отвела глаза от свежей земли, положила руки на плечи мужа
и стояла, глядя с тревогой ему в глаза:

- Ишмаэл! Ишмаэл! - сказала она. - Ведь ты расстался с мальчиком в
гневе?

- Господь да отпустит ему грехи так же легко, как я простил сыну его
проступки! - спокойно ответил скваттер. - Женщина, возвращайся на скалу и
почитай свою Библию: глава-другая из этой книги всегда идет тебе на пользу.
Ты, Истер, умеешь читать - это большое благо. Я-то его лишен.

- Да, да, - пробормотала жена, сдаваясь перед его силой и позволяя ему,
хоть все в ней восставало, повести себя прочь от могилы сына. - Да, я умею
читать; а как я пользуюсь своим уменьем? Но ему, Ишмаэл, ему не придется
отвечать за грехи оставленных втуне знаний. Хоть от этого мы его смогли
избавить! Не знаю, из милосердия или по нашей жестокости.

Муж не ответил, но твердо продолжал вести ее в направлении их временного
убежища. Когда они дошли до последнего гребня, откуда еще можно было видеть
место погребения Эйзы, все обернулись, как по уговору, чтобы на прощание
взглянуть на могилу. Холмик уже не был различим, но его означила жуткая