Чтение 30–й страницы книги ~Путешествие с Чарли в поисках Америки~

быстрее. Я остановился на заправку у небольшой группы домишек сборной
конструкции, похожих на квадратные ящики, каждый с крылечком, с одной дверью
и одним окном, но без малейшего намека на палисадник или песчаные дорожки.
Маленькая лавочка позади бензоколонок (она же мастерская и закусочная) была
самая невзрачная из всех, какие мне только приходилось видеть. Стандартные
голубые плакаты на стене - все в мушиных автографах, скопившихся не за одно
лето. "Такими пирогами утрем нос старенькой маме". "Мы не заглядываем вам в
рот, а вы не заглядывайте к нам на кухню". "Без отпечатков пальцев
банковские чеки недействительны". Шуточки солидной давности. Здесь еду в
целлофан вряд ли укутывают.

К бензоколонке никто не явился, и я заглянул в закусочную. В задней
комнате - там, вероятно, была кухня - шла ссора. Низкий мужской голос и
тенорок перебивали один другой. Я крикнул: "Есть кто дома?" - и голоса
смолкли. В дверях появился здоровенный дядя с сердитой, еще не остывшей от
перепалки физиономией.

- Что вам?

- Заправиться. А если есть свободный домик, я бы заночевал.

- Выбирайте любой. Тут ни души нет.

- Помыться можно?

- Принесу ведро горячей воды. Зимой цена за сутки два доллара.

- Хорошо. А поесть дадите?

- Ветчина с фасолью, мороженое.

- Ладно. Я с собакой.

- Дело ваше. Домики не заперты. Выбирайте любой. Если что понадобится -
крикнете.

Те, кто обставлял эти домики, не пожалели трудов, чтобы сделать их как
можно безобразнее и лишить всякого уюта. Матрас на кровати был комкастый,
стены грязножелтые, занавески замызганные, как нижняя юбка у неряхи. В
непроветренной комнате стоял смешанный запах мышей и сырости, плесени и
застарелой, залежавшейся пыли, но простыни были чистые, а небольшого
сквознячка оказалось достаточно, чтобы изгнать из нее память о прежних
обитателях. С потолка свешивалась электрическая лампочка без абажура;
отапливалась комната керосиновой печкой.

В дверь постучали, и я впустил молодого человека лет двадцати, в серых
фланелевых брюках, белых полуботинках с коричневыми союзками и яркой
спортивной куртке со значком Споканской средней школы; шея повязана шарфом в
мелкую крапинку. Его темная, поблескивающая на свету шевелюра была чудом
искусства - со лба волосы зачесаны назад, а от ушей к макушке уложены
наперекрест двумя длинными прядями. После того людоеда за стойкой этот юноша
потряс меня своим видом.

- Вот вам горячая вода, - сказал он, и я узнал голос одного из
спорщиков.

Дверь на улицу оставалась у меня открытой. Мне было видно, как глаза
его скользнули по Росинанту, задержались на табличке с номерным знаком.

- Вы правда из Нью-Йорка?

- Правда.

- Вот бы где побывать!

- А оттуда все рвутся сюда.

- Зачем? Что здесь делать? Гнить заживо?

- Если придет охота сгнить, так это везде можно.

- Здесь никуда не продвинешься - вот я о чем.

- А куда вам продвигаться?

- Да ведь у нас тут ни театра, ни концертов, не с кем... поговорить не
с кем. Последние номера журналов и то не достанешь, только по подписке.

- Значит, вы читаете "Нью-Йоркер"?

- Откуда вы догадались? Я на него подписываюсь.

- И на "Тайм" тоже?

- Конечно.

- Можете никуда не ездить.

- Не понимаю.

- У вас весь мир как на ладони. Новости моды, искусства, науки-все тут,
у крылечка. А уедете - и вовсе с толку собьетесь.

- Самому хочется все повидать, - сказал он. Честное слово, так и
сказал!

- Это ваш отец?

- Да, но я в доме будто пасынок какой-то. Ему что надо? Половить рыбу,
сходить на охоту да выпить.

- А вам?

- Я хочу добиться чего-нибудь в жизни. Мне двадцать лет. Ведь надо о
будущем подумать. Вот уже опять орет. Слова не скажет без крика. Вы с нами
будете есть?

- Да, конечно.

Я не спеша помылся в заскорузлом от накипи оцинкованном ведре. На
секунду у меня мелькнула мысль, а не пустить ли мне этому юнцу пыль в глаза
нью-йоркским костюмом, но я отставил ее и удовлетворился чистыми спортивными
брюками и трикотажной рубашкой.

Здоровенный дядя - хозяин этого заведения - стоял за стойкой, красный,
как спелая малина. Когда я вошел, нижняя челюсть у него так и выпятилась
вперед.

- Мало мне тут с ним мороки, надо еще, чтобы вы из Нью-Йорка
пожаловали.

- Разве это плохо?

- Для меня плохо. Только я успел утихомирить своего мальца, а вы ему
как шилом в зад.

- Я Нью-Йорк не расхваливал.

- Да, но вы сами оттуда, и он у меня опять взбеленился. А-а, пропади ты
пропадом! Все равно от него здесь толку мало. Пойдемте, там у нас и поедите.

"Там у них" была кухня, кладовая, чулан, столовая и, судя по койке,
застланной армейским одеялом, - спальня. В высокой, готической формы
дровяной печке потрескивало и шипело. Обедать нам предстояло за квадратным
столом; на нем лежала белая клеенка вся в порезах. Взвинченный ссорой, юноша
раскладывал по мискам клокочущую фасоль со шпигом.

- А нельзя ли разжиться у вас лампой для чтения?

- Э-э! Ведь я движок на ночь выключаю. Придется дать керосиновую.
Садитесь. У меня там еще ветчина в духовке.

Хмурый юноша с безучастным видом подал на стол миски с фасолью.

Краснолицый опять заговорил:

- Я думал, кончит он среднюю школу и хватит с него. Да нет, где там!
Он, видите ли, не такой, наш Робби! Ему вечерние курсы понадобились.
Представляете? Не школьные, а за плату. Где только он такие деньги достал,
не знаю.

- С запросами юноша.

- Кой черт с запросами! Вы лучше поинтересуйтесь, на кого там учат, на
этих курсах. На парикмахера. Не бритье-стрижка, а дамские прически. Может,
теперь вам ясно, из-за чего я беспокоюсь? Робби повернулся к нам. Тонкий
нож, которым он резал ветчину, застыл у него в правой руке. Он уставился мне
в лицо, видимо ожидая, что я скорчу презрительную гримасу.

Я попытался принять вид строгий, проникновенный, но в то же время
уклончивый. Я пощипал бороду, что, как утверждают, свидетельствует о
глубокомыслии.

- Тут что ни скажешь, все равно один из вас на меня набросится. Я между
двух огней.

Папаша вздохнул всей грудью и медленно перевел дух.

- Правильно, черт подери, - сказал он и хмыкнул, и напряженная
атмосфера на кухне разрядилась.

Робби поставил тарелки с ветчиной на стол и улыбнулся мне - по-моему,
благодарной улыбкой.

- Ну вот, теперь, когда шерсть у нас на загривках улеглась, скажите,
как вы относитесь к этим парикмахерским и косметическим делам? - спросил
папаша.

- Вряд ли вам мое отношение понравится.

- Пока не сказали, откуда мне знать, понравится или не понравится.

- Ладно. Только дайте я сначала поем, а то, может, придется ноги отсюда
уносить.

Я покончил с фасолью и дошел до половины своей порции ветчины, прежде
чем ответил ему.

- Ну-с, вот, - сказал я. - Вы затронули тему, над которой я часто
думаю. У меня довольно много знакомых женщин и девушек - всех возрастов,
всех типов, всех обличий. Они все разные, и двух похожих не найдется, но
одно их роднит - дамский мастер. В любой общественной группировке самое
влиятельное лицо - дамский мастер. Это мое твердое убеждение.

- Шутки шутите.

- Нет, не шучу. Я этот вопрос изучил со всех сторон. Когда женщины идут
в парикмахерскую - а они все там бывают, кому это по карману, - с ними
что-то делается. Они отходят душой, успокаиваются. Им не надо там
притворяться, строить из себя кого-то. Дамский мастер знает, какая у них
кожа под слоем пудры, сколько каждой лет, от него не утаишь пластическую
операцию на лице. И поэтому женщины рассказывают парикмахеру такое, в чем
они не посмели бы признаться священнику, и с полной откровенностью обсуждают
с ним некоторые обстоятельства, которые не прочь скрыть даже от врача.

- Быть того не может!

- Может. Говорю вам, я этот вопрос изучаю. Женщина отдает в руки
дамского мастера свою тайную жизнь, и он завоевывает такой авторитет, что
куда там другим мужчинам. Мне приходилось слышать, как на мнения
парикмахеров в вопросах искусства, литературы, политики, экономики, ухода за
детьми, а также и в вопросах морали ссылались как на нечто непререкаемое.

- Вы, наверно, перебарщиваете, но я вам верю.

- Да нет, кроме шуток. Умный, вдумчивый, деятельный парикмахер обладает
властью, которая кажется непостижимой большинству мужчин.

- Господи, твоя воля! Робби, слышишь? Ты знал об этом?