Чтение 30–й страницы книги ~Mury Jerycha~

миг. Она язвительно рассмеялась: могу дать слово, что не притронусь к ним,
пока тебе гак хочется.

Скирлинскии опускает глаза, склоняет голову. Вот уже несколько минут он
рассматривал жителя сандомирщины, хотя, кажется, не смог бы ответить, что
изображают гравюры ич дерена на лестнице н доме Штемлеров. Сейчас "лиза
его смогли бы увидеть лишь одного человека! I? памяти Скирлинского
всплывает сцена двухлетней давности. У Смулки-младшей, тоже на приеме,
когда он стремглав бежит по служебным кабинетам к Товитке, зажигает свет.
застает ее всю в слезах, и-на ней немного крови! Он не может думать об
этом. "Тови, - кричал он тогда. - Топи!" Кричал? Нет, кажется, шептал. А
она пьяная, нет, даже и не очень пьяная, вовсе не отзывается. Я заберу
тебя отсюда! - кричит он и трясет ее за плечи, а какой-то голос в нем все
повторяет и повторяет: не тревожься, через месяц, два, три тебя это уже не
будет огорчать. Вспоминая сегодняшнюю ночь.

ты, как и все, расхохочешься. Но тогда никто не смеялся над тем, что
произошло. И меньше всего расположена была к этому Смулка-младшая. Такая
история! В ее доме! А домом ее были две комнаты по соседству с Лыжным
обществом, дела которого уже много лет вела мать Смулки. В эту пору года
она обычно отправлялась в Закопане. Дочке захотелось устроить прием. Она
уже столько раз ходила на вечера к приятельницам, теперь настала ее
очередь. Приятельницы еще со школьных времен, сейчас почти все в
университете, две даже замужние-каждая что-то принесла с собой.
Штемлеры-граммофон. Выпивки много. Настроение отличное. Никто не упился
настолько, чтобы свалиться с ног, грубить или бесноваться. Смулка,
Кристина, Бишетка Штемлер выглядели чудесно, Метка Сянос блистательно, ее
очаровательный муж захватывающе рассказывал о своем предприятии, дела у
него, видно, шли хорошо, раз купил автомобиль. Ельский в ту пору как раз
перешел из министерства в президиум Совета Министров, его величали
превосходительством.

Товитка притворялась, что гадает ему по руке. Смулка помнит еще, что за
полчаса до этого неслыханного происшествия Скирлинский сидел на полу подле
дивана, у ног Товитки. Она гладила его по голове и приговаривала: "Да нет
же, правда, всегда одинаково". А он упирался: "Почему ты всякий раз
рассказываешь мне свою жизнь иначе!" И тут они исчезли. Никто не заметил,
когда они встали и пошли в кабинет председателя общества. И только потом
взоры всех обращаются к дверям, в которых стоит Скирлинский. В
беспамятстве, растерзанный, пустыми глазами ищет неведомо кого, Бишетка
останавливает граммофон. Ельский вскакивает. Заслоняет собой друга.
"Очнись! - шипит он свистящим шепотом. - Уходи отсюда". Но Скирлинский не
может взять себя в руки и едва слышно говорит, что это неправда, что все
болтали о Тови, она порядочная девушка, у нее до сих пор никого не было!
Чьи уши смогли уловить этот почти что вздох? Но спустя мгновенье все ее
подружки уже знают сказанное Скирлинским, а через четверть часа их братья,
мужья, женихи. Вечер расстраивается.

В последующие дни Ельский ни на шаг не отходит от прокурора, который,
погрузившись в черную меланхолию, считает, что ему остается только
одно-застрелиться. Подумай о ней! - втолковывает ему Ельский. Ты любишь
ее, не исключено, тебе надо будет в чем-то помочь ей. Во всяком случае, ты
должен подождать^ Скирлинский берет в суде недельный отпуск. Запирается в
своей комнате. Сотни проектов рождаются в его голове. Он выкуривает тысячи
сигарет. Отравляется никотином. И только спустя два месяца, проведенных в
больнице, приходит в себя. Но после этого улучая он уже не может
освободиться от Тови.

Письма от нее очень сердечные. Когда, чтобы закончить лечение,
Скирлинский перебирается в другое место, она приезжает его навестить.
Скирлинский не смеет поцеловать у нее руку. Он держится с нею словно
отверженный подле ангела. Он должен делать над собой усилие, чтобы
говорить Тови "ты". Просит, чтобы она распоряжалась всей его жизнью, всем,
что у него есть сейчас и будет потом. Но у нее нет никаких просьб. Она
по-прежнему влюблена в кого-то другого, кто не обращает на нее особого
внимания. Да, конечно, тот видит, что есть миленькая девушка, делает себе
в памяти заметку на будущее, когда будет посвободней, но сейчас у него
очень серьезные планы: хорошая женитьба! Он чувствует, что с Товиткой
лучше не начинать, она, похоже, агрессивна, безрассудна и не умеет держать
язык за зубами. Она легко могла бы смешать ему все карты. Так что он
держится от нее на почтительном расстоянии. А тем временем после того, как
без сколько-нибудь заметного результата она перепробовала все свои штучки,
ее вдруг осенило, будто у нее оттого ничего не вышло с Тужицким, что она
еще не вполне женщина. Вечер у Смулки призван был исправить этот
недостаток.

Но Скирлинский не знает этого. Возвратившееся ее равнодушие он
объясняет обидой. Потрясением, в котором повинен он и от которого она еще
не оправилась. Спасти ее, залечить в душе ее то место, которое так
неизлечимо чувствительно, вернуть ее в нормальное состояние, а нормальным,
как кажется Скирлинскому, будет оно тогда, когда Товитка его полюбит. И он
пытается добиться ее любви, ждет, выясняет, насколько сильны ее чувства к
нему. Оказывается, все по-прежнему! И Скирлинский погружается в отчаяние.
Главная его забота-о ней. Ведь она все еще только выздоравливает.

- Обладать человеком и так при этом оттолкнуть от себя! - Спустя много
месяцев, когда Скирлинский возвращается в мыслях к своему поступку, да еще
и сейчас, на лестнице у Штемлеров, он не может сдержать стона. Громко
жалуется на свое несчастье.

Великая глупость, которую он отколол у Смулки, не отучила его думать
вслух. Чем больше ошеломляют его приходящие в голову мысли, тем
безразличнее для него становится, есть ли кто-нибудь рядом с ним. До него
не доходит, о чем говорят все вокруг. Так как же другие могут его услышать?

Скирлинский верит в будущее. Он и без доказательств знает, что Тови
переменит образ жизни. Чересчур неестественный.

Стало быть, это пройдет. Чем глубже Скирлинский погружается в будущее,
тем оно представляется ему светлее. Возьмем Товитку Болдажевскую, какой
она была два года назад! Ни одного упрека в ее адрес сделать нельзя, если,
конечно, кто-нибудь не захочет придираться. А годом позже? Уже появляются
кое-какие мелочи.

Хуже всего нынешнее время, и уж совсем невыносимо то, что происходит
сегодня! А вот за будущее, например, можно смело поручиться! И она тоже
верит в это, с той лишь разницей, что ждет для своего тела и своего
сердца-причем каждую минутуеще чего-то, той вершины, перевалив через
которую потихоньку, уходя к мужчинам, все более безразличным, она
успокоится.

- Что это ты украшаешь лестницу, словно изваяние? - Скирлинский узнает
Ельского только тогда, когда тот кладет ему руку на плечо. - Надрызгался?

Скирлинский качает головой. Что за дикая мысль? Он-и чтобы пил! Такого
с ним не бывало. Даже тогда, у Смулки, он не набрался. Причиной его
беспамятства не был алкоголь, те несколько рюмок, которые он выпил за час
или два перед происшествием. Ах, нет же! Это другое! В течение месяцев он
при Товитке страсть свою держал в узде, ибо твердо решил, что не станет
одним из многих. Когда она сказала, что хочет отдаться ему, он велел ей
повторить еще раз. Чем больше она уверяла его в этом, тем яснее он
чувствовал, что теряет ее. Теперь все будет так, как и с другими. Слишком
рано! В ней еще не проснулось ничего большего, чем страсть. Слишком
поздно! Ибо не под влиянием первого очарования. Вдруг вихрь величайшего
удивления! Хор очередных умилений и упреков. Он понимает, что он у нее
первый. Ему кажется, что и единственный. Он кричит ей. Она не все понимает
так, как он. Впрочем, она просто в беспамятстве.

По крайней мере так объясняет себе Скирлинский состояние Товитки. А ей
просто-напросто не хочется разговаривать. Жаль!

Ему страшно много надо сказать ей. Скирлинский то радуется, то
скрежещет зубами. В конце концов верх берет возмущение. Чего только про
нее не говорили! Он сжимает кулаки. Разве нс он, единственный избранник,
обязан рассеять перед этими чудовищами ложь. Разум преграждает ему путь.
Но волна умиления смывает эту преграду. Он бежит, чтобы всех растрогать до
слсч, обьявия, что они ошибались

Ельскому хочется его растормошим.

- Знаешь, - смеется он, - как мы называем 'себя между собой?
Прокурор-молчальник. Будь хоть раз на суде таким, каким бываешь в
обществе. Свидетелям-ни полслова. Пробурчи чгонибудь вместо целой
обвинительной речи. А после приговора мягко объясни судьям, что ты,
собственно, 01 природы всегда такой немногословный.

В конце концов Скирлинский очнулся-так человек приходит в себя по утрам
от шума голосов, наполняющих дом.

- Кто там наверху? - Он показал рукой на комнаты барышень Штемлер.

Тови ни на миг не покидает его мысли, но в памяти Ельского эти двое не
связаны друг с другом раз и навсегда, а потому, случается, Ельский
причиняет другу боль.

- Сидят рядком, - иронизирует он, - Болдажевская с Тужицким, а Кристина
с Мотычем.

Говоря это, Ельский слегка поджимает губы. Ему хотелось бы, чтобы тон
его был поязвительнее. Но в нем явственно слышится обида на то, что сам он
в той компании оказался лишним. Для Кристины тоже. Гримаса отражает его
собственную неудачу. Скирлинский уверен, что это Ельский так сочувствует
ему, даже специально разыскал его, дабы сообщить, как Товитка скверно
ведет себя с Тужицким. Глаза ее далеко, но Скирлинскому кажется, что
льющийся из них свет проникает даже сквозь дверь. Вечно она охотится за
Тужицким! И потому так горят ее глаза.

- Нонсенс! - сердится Ельский на друга за его расспросы о подобных
пустяках: - Что там делают? О чем говорят? Несут ахинею! Болдажевская
растолковьшает Тужицкому, что аристократия прогнила. Без конца тычет ему в
глаза его титул. Это граф, тянет она, словно на гармонике, с адской
иронией дьявола, который, обращаясь к другому, называл бы его-ангел мой,
поскольку оба они урожденные ангелы.