Чтение 30–й страницы книги ~Лабиринт~

всякий раз как о нем заходила речь, особенно в Риме, называл его
выдающимся. Так мне советовал отец. Впрочем, я и сам не возражал. В моем
положении было бы некрасиво принижать достоинства епископа.

Но это все! Все!

- Епископ умер в прошлую среду, - в конце концов я заставил себя
ответить Малинскому. - Шесть дней тому назад, Я слышал, что в Ватикане
решения принимают исподволь, после зрелого размышления. Почему же вдруг
такая спешка?

- А кто же говорит о решениях! - вскричал Малинский. - Ничего
подобного! Пришло сообщение о смерти. В некоторых монастырях и церквах
провели богослужения. Заупокойные обедни, скажем, более торжественные, чем
обычно. Только и всего.

- Но почему же как раз в данном случае более торжественные? - напирал я
на него, требуя объяснения. - Ведь для Ватикана такая смерть не в новинку.
Масштабы церкви так велики, что в Рим чуть ли не каждый день должны
приходить скорбные вести.

Вероятно, только очень немногие из них вызывают здесь особый отклик, в
таком духе, что могут всерьез возникнуть разговоры о культе.

- Не знаю, - ответил Малинский. - Я вас уже предупредил, что не
разбираюсь в этих вопросах. Вы заметили, что к вам стали относиться
настороженно: вас выставили из Ватиканской библиотеки; адвокат Кампилли,
хоть он человек и влиятельный, не вступился за вас... Услышав об этом
непосредственно из ваших уст, я поставил диагноз: вокруг вас ведется игра!
Затем я вспомнил, что мне довелось услышать о вашем отце и покойном
епископе и какой шум вызвала в Риме его смерть. Сопоставив одно с другим,
я предложил диагноз самого общего характера. На этом моя роль кончается.

Я закрыл глаза и раза два потер влажными руками вспотевшее лицо.
Чувствовал я себя скверно. Был измучен, разбит. Могу сказать, что в этот
прекрасный день, с кристально чистым, прохладным воздухом, даже физически
я чувствовал себя хуже, чем во все последние знойные дни с таким низким
давлением, что сердце едва не лопалось. Я старался пересилить себя и
поддерживать беседу, но Малинский сказал уже все, что знал, и теперь
повторялся. Он выражал сожаление по поводу того, что мы раньше не
поговорили, у него ведь с самого начала было такое намерение, и он мне
предлагал свою дружбу с первого же дня.

Малинский подчеркнул, что мне это было бы полезно. Внимательней
прислушиваясь к тому, что говорят в разных кругах и в разной среде, он, к
примеру, сегодня намного больше знал бы о деле и, опираясь на более
богатую информацию, пришел бы к более веским выводам.

- Подумаем! Подумаем! - твердил он в ответ на мои дальнейшие расспросы.
- Подумаем, что все это может означать. Попробуем разузнать. Но вы своим
путем тоже ведите розыски. Может быть, ваши дела вовсе не так плохи, как
нам кажется. Не знаете ли вы в Риме, помимо Кампилли, какого-нибудь
важного, солидного человека, с кем вы могли бы откровенно поговорить? И
который захотел бы и смог бы вам помочь?

- Я знаю одного влиятельного иезуита, - робко заметил я.

- У каждого здесь найдется такой знакомый, - без энтузиазма встретил
мое сообщение Малинский. - Где его резиденция? В их главном штабе на
Борго-Сан-Спирито или в канцеляриях Вилла Мальта?

- Нет. На пьяцца делла Пилотта. В университете.

- Гм! Ну так бегите туда.

Я попросил его остановить машину поблизости от Грегорианы; расставшись
с Малинским, купил в первом попавшемся киоске почтовую бумагу и конверты.
Затем в баре написал несколько слов священнику де Восу, таких же точно, с
какими уже однажды обращался к нему: просил о встрече и предупреждал, что
позвоню на следующий день с самого утра-справлюсь, может ли он меня
принять и когда. Потом я отнес письмо. К обеду в "Ванду" я не поехал. У
меня не хватило сил. Впрочем, после рыбы в Фиумичино я не был голоден. Я
выпил только кофе. А потом направился вниз, в сторону Колизея. Затем по
лестнице-к Эксвилину. Здесь, в садах, провел несколько часов, бродя среди
руин и памятников древности. Наконец я успокоился и за ужином в "Ванде"
уже запросто принимал участие в общем разговоре.

Когда же я очутился в комнате один, нахлынула новая волна раздражения и
горечи. Однако я еще раз пересилил себя. Ведь Малинский мог ошибаться. Его
уравнение в значительной мере строилось на неизвестных. Необязательно все
из них идут вразрез с моими интересами. Следовало крепко взять себя в руки
и, пока еще полностью не сдаваясь, дождаться разговора со священником де
Восом. Я твердил это про себя, твердил до тех пор, пока наконец под утро,
бог знает в котором часу, не заснул.

XIX

Тяжелые железные двери. В верхней их части массивные кованые решетки с
причудливым орнаментом защищают толстые пласты стекла. Ручка двери похожа
на кирпич-большая и неуклюжая. Нажимаю ее и тяну уже в третий раз. Раньше
она легче поддавалась. Упираюсь ногами и дергаю. Я знаю, что должен вести
себя спокойно, и не могу. Полчаса назад я позвонил священнику де Восу.
Тихим голосом, лишенным всяких интонаций, он сообщил, что может меня
сейчас принять. Звонил я без всякой уверенности, сомневаясь, согласится ли
он, а если согласится, то не станет ли откладывать встречу. Услышав, что
он согласен, я поблагодарил его. Во время разговора крепко прижимал трубку
к уху.

- Благодарю, от всего сердца благодарю, - повторял я.

Его молчание длилось одну, две, пять, десять секунд.

Потом:

- Итак, я жду.

Выбегаю из пансионата. Минуту спустя я уже на площади Вилла Фьорелли.
Автобус уходит у меня из-под носа. Мчусь на площадь Рагуза к стоянке
такси. Нет ни одной машины. Поворачиваю назад. Наконец что-то едет.
Троллейбус. Вскакиваю. Возле Главного вокзала спрыгиваю. Ловлю такси.
Взбегаю по парадной полукруглой лестнице перед входом в Грегориану.
Пытаюсь открыть эти двери. Наконец они поддаются. Вестибюль. Направо
дежурная комната, где сидят два молодых иезуита: один-у коммутатора,
другой выдает справки. Я вижу его. Он-меня. Мы здороваемся. Я подхожу.

- К отцу де Восу? - спрашивает он.

Я утвердительно киваю головой.

- Он уже ждет вас.

Я направляюсь к лифту.

- Нет. Он ждет вас в приемной. Пожалуйте за мной.

Я сжимаю в руке карманный календарь со списком вопросов, которые нужно
задать священнику де Восу. Я собирался еще раз их просмотреть по дороге.
Теперь уже поздно. Главное: как можно меньше говорить самому, слушать. Я
про себя повторяю это условие, хотя и знаю, что оно совершенно нереальное.
Ведь известно, что священник де Вое неразговорчив, а я от волнения
становлюсь болтливым. Молодой иезуит отворяет небольшую белую дверь в
конце коридора. Значит, меня ведут в какую-то другую приемную, не в ту,
что раньше. Вхожу. Комната другая, но мне сразу бьет в нос прежний,
знакомый уже запах пыли и дезинфекции. Священник де Вое сидит посредине
комнаты за маленьким столиком, оперев на него руки, сложенные словно для
молитвы. Он не встает. Не здоровается. Не поворачивает головы.

Указывает мне стул с противоположной стороны столика. Он держится так,
словно нам предстоит вернуться к прерванному разговору, с той лишь
разницей, что мы перешли в другое помещение.

- Слава господу нашему, - говорю я.

- У вас неприятности.

Это не вопрос, а утверждение.

- Да. Вы уже о них слышали? В Ватиканской библиотеке...

Он остановил меня движением руки.

- Об этом я тоже слышал.

- И о чем еще?

- И о том, что, конечно, внушает вам наибольшее беспокойство.

- Значит, вам известно, что в курии внезапно решили превратить моего
отца из пострадавшего в агрессора!

Я снова увидел перед собой маленькую, худую руку де Воса.

Рука дрогнула-это означало, что он возражает против моей формулировки.
Но опровергать ее он не стал.

- Вот как! - воскликнул я. - Значит, это верно, что таким образом
восстанавливают общественное мнение против моего отца!

- В вас говорит горечь, - сказал священник де Вое.

- А что же иное должно говорить, - с раздражением ответил я. - Я в
курсе дела, хорошо знаю обоих противников-и моего отца, и епископа. Я
приехал сюда, в Рим, полный надежды.

Приехал, воодушевленный мыслью, что тому злоупотреблению властью, какое
допустил епископ в отношении моего отца, будет положен конец. Как можно
тактичнее, как можно деликатнеесогласен, но все-таки в соответствии с
правом и справедливостью.

А между тем ничего из этого не получилось! И вдобавок еще мои хлопоты
обернулись во вред отцу!

- Ваши хлопоты не имели и не имеют ни малейшего влияния на то, как
складывается ситуация. Они не принесли плодов. Это не подлежит сомнению,
как не может подлежать сомнению и то, что они не принесли плодов потому,
что никто теперь в курии не решит ни одного вопроса, к которому причастен
священной памяти епископ Гожелинский, не в его пользу. А все по той
причине, что образ усопшего, выдающегося князя церкви, растет на глазах. В
данных условиях вы должны с этим примириться!

Никому не удастся прийти вам на помощь.

- Я хочу понять, - прошептал я. - Если я не в состоянии помочь моему
отцу, то по крайней мере хочу объяснить ему, почему так получилось. Но я и