(вначале) и физическом (впоследствии) ощущении эпохи, но в общем тоне - фоне
- русской поэтической речи начала столетия. Всякое творчество - реакция на
предшественников, и чисто лингвистически гармонический застой символизма
требовал разрешения. У всякого языка, в особенности же у языка поэтического,
всегда есть вокальное будущее. Творчество Цветаевой и явилось искомым
вокальным разрешением состояния поэтической речи, но высота ее тембра
оказалась столь значительной, что разрыв не только с читательской, но и с
писательской массой был неизбежен. Новый звук нес не просто новое
содержание, но новый дух. В голосе Цветаевой звучало нечто для русского уха
незнакомое и пугающее: неприемлемость мира.
лучшему, и не консерватизм или снобизм аристократа, помнящего лучшие дни. На
уровне содержания речь шла о трагичности существования вообще, вне
зависимости от временного контекста. На уровне же звука - о стремлении
голоса в единственно возможном для него направлении: вверх. О стремлении,
подобном стремлению души к своему источнику. Пользуясь собственными словами
поэта, о "тяготении от /земли, над землей, прочь от/ и червя, и зерна". К
этому следовало бы добавить: от самой себя, от своей же гортани. Чистота
(как, впрочем, и частота) вибрации этого голоса была сродни эхо-сигналу,
посылаемому в математическую бесконечность и не находящему отражения или,
находя его, тотчас же от него отказывающемуся. Но признавая, что этот отказ
голоса от мира действительно является лейтмотивом цветаевского творчества,
необходимо отметить, что речь ее была абсолютно чужда какой бы то ни было
"надмирности". Ровно наоборот: Цветаева - поэт в высшей степени
посюсторонний, конкретный, точностью деталей превосходящий акмеистов,
афористичностью и сарказмом - всех. Сродни более птице, чем ангелу, ее голос
всегда знал, над [чем] он возвышен; знал, [что] - там, внизу (верней, [чего]
- там - не дано). Потому, может, и поднимался он все выше, дабы расширить
поле зрения, - на деле же расширяя только круг тех мест, где отсутствовало
искомое. Потому и взлетает ее хорей в первой строке "Новогоднего", заглушая
короткое рыдание восклицательным знаком.
места, чем разбор первой. В принципе, так это и должно быть, ибо поэзия -
искусство конденсации, сужения. Самое интересное для исследователя - и для
читателя - вернуться "назад по лучу", т. е. проследить, как эта конденсация
протекала, с какого момента в общей для всех нас раздробленности для поэта
начинает прорезаться языковой знаменатель. Однако, сколь бы ни был
вознагражден исследователь в ходе этого процесса, самый процесс все-таки
подобен расплетанию ткани, и мы постараемся от этой перспективы уклониться.
Мы остановимся только на нескольких высказываниях Цветаевой, сделанных по
ходу этого стихотворения и проливающих свет на ее отношение к вещам вообще и
на психологию и методологию творчества в частности. Высказываний этого рода
в "Новогоднем" - множество, но еще больше самих средств - метрических
ухищрений, рифм, enjambement'ов, звукописи и т. п., которые говорят нам о
поэте больше, чем самая искренняя и широковещательная декларация.
второй, третьей и четвертой строками "Новогоднего":
творчества многоплановости мышления и стремления учесть все. Цветаева - поэт
весьма реалистический, поэт бесконечного придаточного предложения, поэт, не
позволяющий ни себе, ни читателю принимать что-либо на веру.
Новым годом - светом - краем - кровом!". Для этого она прибегает к
прозаизму, именуя "тот свет" "новым местом". Однако она идет дальше
нормальной прозаизации. Повторяющееся в словосочетании "новом месте"
прилагательное достаточно тавтологично само по себе, и этого одного было бы
достаточно для эффекта снижения: тавтологичность "нового" уже сама
компрометирует "место". Но априорная позитивность, присутствующая помимо
воли автора в выражении "новое место" - особенно в применении к "тому свету"
- вызывает в ней прилив сарказма, и "новое место" приравнивается поэтом к
объекту туристического паломничества (что оправдано множественностью смерти
как феномена) посредством эпитета "злачный". Это тем более замечательно, что
"злачный", несомненно, пришел из православной заупокойной молитвы ("...в
месте злачнем, в месте покойнем..."). Цветаева, однако, откладывает требник
в сторону хотя бы уже потому, что Рильке не был православным, и эпитет
возвращается в свой низменный современный контекст. Сходство "того света"
чуть ли не с курортом усугубляется внутренней рифмой следующего
прилагательного - "жвачном", за которым следуют "зычном" и "звучном".
Нагромождение прилагательных и в нормальной речи всегда подозрительно. В
стихотворении же это особенно настораживает - и не без причины. Ибо
употребление "зычного" знаменует здесь начало перехода от сарказма к
обще-элегической интонации.
"злачным - жвачным", но это - уже другая функция рта - функция голоса в
пространстве, усиленная последним эпитетом - "звучным"; да и пространство
само расширено видением одинокой в нем башни (Эоловой). "Пустой" - т. е.
населенной ветром - т. е. обладающей голосом. "Новое место" понемногу
начинает приобретать черты "того света".
(новом/...месте). Цветаева пользовалась этим приемом - переносом строки -
столь часто, что enjambement, в свою очередь, может считаться ее автографом,
ее отпечатком пальцев. Но, возможно, именно из-за частоты употребления прием
этот недостаточно ее удовлетворял и ей потребовалось "одушевить" его
двойными скобками - этим сведенным к минимуму лирическим отступлением.
(Цветаева вообще, как никто другой, злоупотребляла полиграфическими
средствами выражения придаточных аспектов речи.)
строки, была не столько опасность клише, таившаяся (при всей ироничности
тона) в словосочетании "новое место", сколько неудовлетворенность автора
заурядностью рифмы "кровом - новом". Ей не терпелось сквитаться, и через
полторы строки она действительно сквитывается. Но пока этого не произошло,
автор подвергает жесточайшему разносу каждое собственное слово, каждую
собственную мысль; то есть комментирует себя. Точнее, впрочем: слух
комментирует содержание.
сказанное, слежки за самим собой. Благодаря этому свойству (характера?
глаза? слуха?) стихи ее приобретают убедительность прозы. В них - особенно у
зрелой Цветаевой - нет ничего поэтически априорного, ничего не поставленного
под сомнение. Стих Цветаевой диалектичен, но эта диалектика диалога: смысла
со смыслом, смысла со звуком. Цветаева все время как бы борется с заведомой
авторитетностью поэтической речи, все время старается освободить свой стих
от котурнов. Главный прием, к которому она прибегает особенно часто в
"Новогоднем", - уточнение. В следующей за "...Как Эолова пустая башня"
строке она, как бы перечеркивая уже сказанное, откатывается к началу и
начинает стихотворение заново:
предыдущих строчек и предыдущей рифмой рельсам. "На которой без тебя
изноюсь" вклинивается в enjambement, не столько подчеркивая личную эмоцию
автора, сколько отделяя "вчерашней" от "родины" (здесь - в понимании земли,
планеты, мира). Эта пауза между "вчерашней" и "родины" увидена - услышана -
уже не автором, но адресатом стихотворения - Рильке. Цветаева здесь уже
смотрит на мир, и в том числе - на себя, не своими, но его глазами: т. е. со
стороны. Это, возможно, - единственная форма нарциссизма, ей свойственная; и
возможно, что одной из побудительных причин к написанию "Новогоднего" был
именно этот искус - взглянуть на себя со стороны. Во всяком случае, именно
потому, что она стремится дать здесь картину мира глазами его покинувшего,
Цветаева и отделяет "вчерашней" от "родины", в то же самое время мостя
дорогу для одного из самых пронзительных - первого среди многих - мест в
стихотворении, где она и сквитывается - с самой собою - за незатейливость
рифмы в первых двух строчках. За придаточной неловкостью вклинившегося "На
которой без тебя изноюсь" следует
концов, она занималась этим так или иначе всю жизнь. Взглянуть на себя
глазами Рильке - другое. Но и этим, надо полагать, она занималась довольно
часто, если учесть ее отношение к этому поэту. Взглянуть же на себя глазами
странствующей в пространстве души мертвого Рильке, и при этом увидеть не
себя, но покинутый - им - мир - для этого требуется душевная оптика, об
обладании которой кем-либо мы не имеем сведений. Читатель к такому повороту
событий не подготовлен. Вернее, нарочитая неловкость "На которой без тебя
изноюсь" подготавливает его к чему угодно, но не к разгоняющемуся дактилизму
"Родины" и уже подавно не к замечательной составной рифме "одной из". И,
конечно же, менее всего он ожидает, что за "одной из..." последует это
односложное как взрыв - "Звезд". Он еще убаюкан по-домашнему звучащей
"вчерашней", еще медлит над чуть манерным "изноюсь", когда на него
обрушивается вся динамика и вся бесповоротность "Родины - теперь уже...
Лукин Евгений
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Ильин Андрей
Орловский Гай Юлий
Перумов Ник