Чтение 30–й страницы книги ~Почтамп~

Не находили ли вы надзирателей каким-либо образом предубежденными
против расы, вероисповедания, образования или какого-либо связанного с
ними фактора?

Нет, ответил я.

Еще такой был: Посоветуете ли Вы своим друзьям искать работу в почтовой
службе?

Конечно, ответил я.

Если у Вас есть неразрешенные трудовые конфликты или жалобы на почтовую
службу, пожалуйста, перечислите их на обратной стороне этого листа.

Жалоб нет, написал я.

Тут моя чернокожая девушка вернулась.

-- Закончили уже?

-- Закончил.

-- Я ни разу не видела, чтобы бумаги заполняли так скоро.

-- Быстро, -- сказал я.

-- Быстро? -- переспросила она. -- Что вы хотите сказать?

-- Я хочу сказать, что мы будем делать дальше?

-- Пройдите, пожалуйста.

Я протиснулся следом за ее жопкой между столов куда-то в самый дальний
конец комнаты.

-- Садитесь, -- сказал мужчина.

Он не торопясь прочел мои бумаги. Затем взглянул на меня.

-- Могу я спросить, почему вы увольняетесь? Из-за мер дисциплинарного
воздействия, примененных к вам?

-- Нет.

-- В таком случае, какова причина вашего увольнения?

-- Продолжение карьеры.

-- Продолжение карьеры?

Он пристально посмотрел на меня. До моего 50-го дня рождения оставалось
меньше восьми месяцев. Я знал, о чем он думает.

-- Могу я поинтересоваться, что это будет за карьера?

-- Что ж, сэр, я вам скажу. Охотничий сезон в дельте -- только с
декабря по февраль. Я уже потерял месяц.

-- Месяц? Но вы проработали здесь 11 лет.

-- Ну ладно, потерял 11 лет. За эти три месяца охоты в дельте Ля-Фурш я
могу сделать от 10 до 20 кусков.

-- И чем же вы занимаетесь?

-- Ловушки ставлю! На ондатру, нутрию, норку, выдру... на енота.

Нужна мне только пирога. 20 процентов выручки отдаю за пользование
участком. Мне платят доллар с четвертью за шкурку ондатры, три бакса на
норку, четыре -- за выхухоля, полтора -- за нутрию и двадцать пять -- за
выдру. Тушки ондатры я продаю -- а они примерно в фут длиной -- по пять
центов на фабрику корма для кошек. За освежеванную нутрию я получаю
двадцать пять центов. Кроме этого, я держу поросят, курей и уток. Ловлю
сомиков. Это делается просто. Берешь...

-- Ничего, мистер Чинаски, этого достаточно.

Он вправил какие-то бумажки себе в машинку и застучал по клавишам.

Я поднял глаза: передо мной стоял Паркер Андерсон, мой профсоюзный
деятель, старый добрый Паркер, брившийся и какавший на заправках, стоял и
улыбался мне своим оскалом политика.

-- Увольняешься, Хэнк? Я-то знаю, что ты грозился все одиннадцать лет...

-- Ага, еду в Южную Луизиану добряки ловить.

-- А у них там ипподром есть?

-- Что, смеешься? Прекрасные Земли -- один из старейших ипподромов в
стране!

С Паркером был молоденький белый парнишка -- один из племени потерянных
невротиков, -- с глазами, подернутымы влажными пленками слез. По одной
большой слезе в каждом глазу. Они не выкатывались. Это завораживало. Я
видел, как женщины сидят и смотрят на меня теми же самыми глазами прежде,
чем рассвирепеть и заорать, какой я сукин сын. Очевидно, парнишка попался
в одну из множества ловушек и стал паркеровской шестеркой. В обмен Паркер
сберег бы ему работу.

Мужчина протянул мне подписать еще одну бумагу, и я оттуда выбрался.

Паркер сказал:

-- Удачи, старик, -- когда я проходил мимо.

-- Спасибо, бэби, -- ответил я.

Я совершенно не чувствовал себя по другому. Но знал, что довольно
скоро, как на человека, которого быстро поднимают из глубины моря, на меня
это подействует: причем, с особыми выворотами. Как на проклятых
попугайчиков Джойс.

После жизни в клетке я осмелился пролезть в дыру и вылетел наружу --
словно выстрел в небеса. Небеса?

9
Я ушел в вывороты. Я бухал и не просыхал сильнее, чем говенный скунс в
Чистилище. Я даже поднес мясницкий нож себе к глотке как-то ночью на кухне
-- а потом подумал: полегче, старичок, твоя маленькая девочка, может, еще
захочет сходить с тобой в зоопарк. Мороженое, шимпанзе, тигры, зеленые и
красные птицы, и солнце -- спускается ей на макушку, солнце спускается и
заползает в волосы у тебя на руках, полегче, старичок.

Когдя я пришел в себя, то сидел в своей передней комнате, харкал на
ковер, гасил бычки о запястья и хохотал. Спятил, как Мартовский Заяц. Я
поднял голову:

передо мной сидел студент-медик. Между нами на кофейном столике в
уютной толстой банке сидело человеческое сердце. Вокруг него -- а в честь
прежней владелицы оно было обозначено Фрэнсис -- стояли полупустые бутылки
виски и скотча, толпились пивные банки, пепельницы, всякий мусор. Я
извлекал оттуда бутылку и глотал адскую смесь пива и пепла. Я не ел две
недели. Бесконечный поток людей втекал и вытекал. Произошло шесть или семь
диких попоек, когда я постоянно требовал:

-- Больше выпивки! Больше пойла! Больше пойла! -- Я улетал к небесам; а
они просто болтали -- ну, и мацали друг друга.

-- Ага, -- сказал я студенту-медику, -- ну и чего тебе от меня надо?

-- Я собираюсь быть вашим личным терапевтом.

-- Хорошо, доктор, первое, что мне нужно от вас -- уберите отсюда это
блядское сердце!

-- Не-а.

-- Что?

-- Сердце останется тут.

-- Слушай, мужик, я даже не знаю, как тебя зовут...

-- Уилберт.

-- Так, Уилберт, я не знаю, кто ты такой и как сюда попал, но ты
заберешь Фрэнсис с собой!

-- Нет, она останется у тебя.

Затем он взял свой игрушечный мешочек и резиновую манжетку для руки,
подавил на грушу, и резинка надулась.

-- У вас давление 19-летнего, -- сообщил он мне.

-- На хуй. Слушай, разве это по закону -- чтоб человеческие сердца вот
так валялись?

-- Я за ним вернусь. Теперь вдохните!

-- Я думал, что меня почтамт с ума сводит. А теперь еще и ты возник.

-- Тихо! Вдох!

-- Мне нужен хорошенький кусок молодой жопки. Вот что со мной не в
порядке.

-- У вас позвоночник смещен в 14 местах, Чинаски. Это приводит к
напряженнности, имбецильности и зачастую к безумию.

-- Херня! -- ответил я...

Не помню, как этот господин ушел. Я проснулся на оттоманке в 1:10 дня,
смерть после полудня -- и стояла жара, солнце продиралось через мои рваные
шторы и покоилось на банке в центре кофейного столика. Фрэнсис осталась со
мной на всю ночь, тушилась в алкогольном рассоле, купалась в слизистой
вытяжке дохлой диастолы. Сидела в своей банке.

Она походила на жареного цыпленка. То есть, до того, как его поджарили.

Вылитая просто.

Я взял ее, поставил в шкаф и накрыл драной рубашкой. Потом сходил в
ванную и проблевался. Закончил, сунулся мордой в зеркало. По всей
физиономии повылазили длинные черные волосы. Неожиданно я вынужден был
сесть и посрать. Получилось хорошо и жарко.

Позвонили в дверь. Я закончил подтираться, влез в какую-то старую
одежонку и подошел к двери.

-- Кто там?

Снаружи стояли молодой парень с длинными светлыми волосами, свисавшими
на лицо и черная девчонка -- она, не переставая, ухмылялась, как
ненормальная.

-- Хэнк?

-- Ну. Вы кто, парни?

-- Она -- женщина. Ты разве нас не помнишь? С вечеринки? Мы принесли
цветочек.

-- Ох, блин, ну заходите.

Они внесли цветок -- нечто красно-оранжевое на зеленом стебле. В этом
было гораздо больше смысла, чем во многом другом, если не считать того,
что цветочек был загублен. Я нашел вазочку, поставил цветок в нее, вынес
кувшин вина и поставил его на кофейный столик.

-- Ты ее не помнишь? -- спросил парнишка. -- Ты еще говорил, что хочешь
ее выебать.

Та рассмеялась.

-- Очень мило, но не сейчас.

-- Чинаски, как же ты без почтамта теперь будешь?

-- Не знаю. Может, тебя отъебу. Или позволю тебе отъебать себя. Черт,
не знаю прямо.

-- Ты можешь у нас на полу в любое время ночевать.