голову; весь день, после многих недель в постели, он словно боролся с
круговертью, и теперь, блаженно разомлев от тепла, уступил, сдался огненной
речке, и та понесла его к порогам; в голубом смежении век многословное
журчанье пьющих звучало где-то далеко: отчетливей и ближе были шепоты за
стенами и над потолком: кружение бальных туфель, послушных требованиям
скрипок, шастанье детей, взад и вперед шаги, слагавшиеся в танец, вверх-вниз
по лестнице чок каблучков и девчоночий щебет, рассыпная лопнувших бус,
катящихся жемчужин, соскучившийся храп дородных отцов, постук вееров,
отбивавших такт, плеск одетых в шелк ладоней, когда вставали кланяться
музыканты, белые, как женихи в костюмах-пирожных. (Он смотрел в огонь,
томительно желая увидеть их лица, и пламя вылупило эмбрион: в прожилках,
трепетное нечто, медленно обретавшее черты, но так и не выступившее из-под
ослепительной пелены; он все приближал к нему глаза, уже закипавшие: скажи,
скажи, кто ты? я знаю тебя? ты мертвый? ты друг мой? ты любишь ли меня? Но
цветная, без тела, голова так и не выпросталась из-под маски, не
разгадалась. Тот ли ты, кого я ищу? спросил он, не зная, о ком спрашивает,
но в полной уверенности, что такой человек должен быть, как есть у всех: у
Рандольфа с его альманахом, у мисс Глицинии, фонариком обшаривавшей тьму, у
Маленького Света, который помнит другие голоса, другие комнаты, - у всех у
них, помнящих или никогда не знавших. И Джоул отодвинулся. Если узнает он
лицо в огне, то что еще найдет ему в замену? Легче не знать, лучше небо
держать в ладони, как бабочку, которой нет.) Доброй ночи, дамы, сладких снов
вам, дамы, прощайте, дамы, мы покидаем вас! Прощальные вздохи складываемых
вееров; грубый топот мужских сапог; крадущиеся шажки, смешки
девочек-негритянок, их бег на цыпочках по громадным сотам, задувание свеч,
задергивание штор на ночных окнах: отголоски оркестра гуляют по дому сна.
Джоул, пораженный этим грохотом, повернулся к остальным. Они тоже услышали.
Рандольф, разрумянившийся or выпитого и от разговора, нахмурился и поставил
стакан.
где-то.
гремела о ступени, кувыркалась как будто над головой, то дальше, то совсем
близко.
там делать, убьется, дурак чертов.
Джоул отважно двинулся за ним. А пьяный Рандольф идти не мог.
чего досягал колеблемый ими свирепый свет: горбатые борзые неслись по залам,
топча неслышными тенями лап паучьи клумбы, и динозаврами в вестибюле маячили
ящерицы; кукушка с коралловым языком, навеки замершая на трех часах,
раскинула крылья, как коршун, как яростный ястреб.
опознавательной плевательницы смолкло.
от мысли, что в каждой комнате какое-то бессонное что-то слушает его.
вестибюлем: там в чугунной неподвижности застыл мул.
Браун вскинулся, попятился, захрапел, забил копытом; потом, будто обезумев
от ужаса, кинулся вскачь - и, проломив балконные перила, прыгнул.
посмотрел опять, мул висел на балке, захлестнутый за шею
веревками-поводьями, и качался; в его больших, как лампы, глазах, зажженных
факелом, золотилось невозможное лицо смерти, та голова из огня.
Маленький Свет. Рандольф поднялся, опрокинув три порожние бутылки из-под
виски, и шепнул: "Не буди его". Пока пробирались по гостинице, Джоул не
открывал глаз, боясь увидеть висельника, и его вел Рандольф; Рандольф же
только судорожно вздохнул при виде мула - он ни разу не обмолвился о
несчастье, ни разу ни о чем не спросил: словно так и было задумано, что они
вернутся в Лендинг пешком. Утро было как чистая аспидная доска, на которой
напишется будущее; будто конец наступил, и все, что было прежде, стало
птицей, отлетело на дерево среди пруда: буйная радость владела Джоулом, он
бегал, он носился, он пел, он любил, он поймал маленькую квакшу, потому что
любил ее, и отпустил, потому что любил, и смотрел, как она скачет, прыгает
вместе с его гулко скачущим сердцем; он обнимал себя, живого и веселого,
молотил по воздуху, бодался, как козел, прятался за кустами, выскакивал:
гав! "Смотри, Рандольф, - сказал он, напялив на голову тюрбан из мха, -
смотри, кто я?"
палубе в качку: то его тащило вперед, то бросало из стороны в сторону, и его
налитые кровью глаза действовали, как неисправный компас, - он, казалось, не
знал, в каком направлении движется.
макушку и там, на полдороге к небу, раскинет руки и потребует себе весь мир.
Далеко убежав от Рандольфа, он стал карабкаться на березу, но на середине
кроны замер, обняв ствол: голова закружилась; с высоты он поглядел назад и
увидел Рандольфа, который шел по кругу с вытянутой вперед рукой, точно играл
в жмурки. Ковровые шлепанцы свалились с него, но он не заметил. Время от
времени он встряхивался, как мокрое животное. И Джоул вспомнил о муравье.
Ведь предупреждал! Ведь говорил, что это опасно! Или это просто виски бродит
у нею в голове? Но почему тогда Рандольф тихий? Пьяные тихими не бывают. Это
было непонятно. Рандольф как будто был в трансе.
парализованный хуже мистера Сансома, больший ребенок, чем мисс Глициния, что
может он один, вне дома? Только круг описать, ноль своей не-жизни. Джоул
съехал по стволу; он не добрался до верха, но это не имело значения: он знал
теперь, кто он такой, знал, что он сильный.
Дважды он падал и сидел с младенчески важным лицом, пока его не поднимал
Джоул. А один раз наткнулся на пень. После этого Джоул взял его за полу.
тропа, потом ориентир: "Тоби, убитая кошкой". Миновав лунное дерево, под
которым, не обозначенный камнем, лежал Джизус Фивер, они вышли к Лендингу с
тыла и вступили в сад.
дергала плантаторский колокол, словно пытаясь вывернуть его с корнем, а Эйми
с растрепанными волосами и разводами грязи на лице, напоминавшими боевую
раскраску, расхаживала рядом, руководя ее действиями.
- Тут она увидела Рандольфа, лицо у нее исказилось, щека задергалась, и она
закричала ему: - Не вздумай меня останавливать, это тебе не удастся! Ты не
всем тут владеешь, все это такое же мое, как твое, и даже больше мое, если
бы кто знал правду, - я буду делать то, что мне угодно, не тронь меня,
Рандольф, тебе будет плохо! Я пойду к шерифу, я объеду всю страну, я буду
выступать повсюду. Ты думаешь, что нет, - но я сделаю это, сделаю...
было, а она побежала за ним, стала дергать его за рукав, теперь уже умоляя:
все, как ты велел: сказала, что они ушли, надолго ушли, охотиться на белок;
я надела хорошее серое платье, испекла кексы, и в доме было убрано, - я ей
правда понравилась, Рандольф, она сама сказала и объяснила про магазин в
Нью-Орлеане: там могут взять мои серьги, и колокол, и зеркало из передней...
ты не слушаешь, Рандольф! - Она ушла за ним в дом.
пинка, что он опрокинулся с гулким звоном.
морочит.
места: речь ее замедлилась, слышалась как бы издалека: - Какая-то из
Нью-Орлеана... с девочкой некрасивой, у ней машинка в ухе - глухая, стало
быть, девочка. Кто их знает. Ушли они.
прятал от нее слуховой аппарат, как плохо с ней обходился - до слез доводил
малышку! Жаль, денег нет. Но когда они встретятся - ух, какой он будет
добрый, и говорить будет громко, чтобы каждое слово слышала, и в карты с ней
сядет играть. А подразнить все-таки забавно. Один разик. А Эллен на его
письма так и не ответила. Ну и черт с ней. Не очень надо. Родственница,
называется. А наобещала сколько. Любит, сказала. А сама забыла. Ну и ладно,
и он забыл; забыла и забыла, подумаешь. А еще говорила, любит. - Зу... -
сказал он и, подняв глаза, увидел только, как она скрылась за изгородью туи,
и туя колыхнулась и замерла.
навей одиночества, и Джоул закинул голову, как если бы следил за змеем: на
солнце нашли облака, он ждал, когда они пройдут, - когда они пройдут и он
опустит взгляд, может совершиться какое-то чудо: окажется вдруг, что он
сидит на бордюрном камне Сент-Дивал-стрит или читает перед кинотеатром
"Немо" афишу на неделю - а почему нет? Все возможно, небо везде одно, только
то, что под ним, - разное. Облака двигались медленнее стрелок в часах, и,
пока он ждал, сделались грозово-темными, сделались Джоном Брауном и жуткими
мужчинами в панамах, гостиницей "Морок", старым псом Айдабелы... прошли, и
солнцем оказался мистер Сансом. Джоул опустил взгляд. Чуда не совершилось;
но что-то совершилось - или вот-вот должно было. Он сидел, оцепенев от
Каргалов Вадим
Посняков Андрей
Роллинс Джеймс
Прозоров Александр
Каргалов Вадим
Семенова Мария