Чтение 30–й страницы книги ~Шутуны~

собственного тела.

Прежнее влечение торжествовало: оно было сильней, реальней и нерасторжимо
связывалось с "я", с его существованием.

Зашли в одинокое, стеклянное кафе. Анна была нежна, но как-то
по-грустному.

Реальность ее лица мучила уже где-то на поверхности. Вопрос о ее
существовании уже не решался, он просто отодвигался в сторону, а в сознании
накалялись свои реальности, свои черты...

Вымороченность и двойственность мира: то существует, то нет, исчезали
вместе с самим миром: каждый укус, каждое прикосновение к себе выдвигало на
первый план тотальность собственного бытия и его пульсирующую сексуальность.

Улыбнувшись, Анна простилась с Извицким. Тихо подошла и поцеловала его в
губы...

Он всматривался ей вслед. И вдруг понял, что если Анна не смогла
отвратить его от нового пути, то уже не сможет никто. И ему остается только
погружаться в бездну.

XVII

Через некоторое время Извицкий был один около странного,
полуразвалившегося дома. Все стерлось, кроме любви к себе. Но в душе была
томность и легкая усталость. Хотелось нести себя на крыльях. Он окружал себя
целым роем мысленных, трогательных поцелуев. Проснулось даже некоторое
потусторонне-извивное кокетство по отношению к себе. Решил купить цветов,
чтобы встретить себя как любовницу.

Это оказались нежные, черно-лиловые цветы. Он зашел с ними в кафе, чтобы
выпить рюмку вина, и поставил их перед собой. Они точно обнимали его,
находясь в яйном круге. Почти полчаса он провел в нежной, предвещающей
истоме. Но уже надвигались первые тучи. Кровь клокотала в самой себе и кожа
дрожала от само-нежности.

Вместе с тем повсюду предвещались видения. Собственная тень быстро
затмила весь мир, все солнце. Он хотел было тихо погладить ее. Усилием воли
Извицкий сдерживал себя. Яйность вспыхивала порывами, точно сдавленная.
Отойдя в сторону, он увидел в стене свои глаза, в благодарных слезах и в
каком-то молении. Чуть преклонив колени, он мысленно вошел в них, как в
храм.

Толстая тетя у стойки была за пеленой.

"Надо успокоиться", - шепнул он самому себе. Опять направился к своему
месту за столом. Но все его существо дрожало не в силах устоять перед
страстью и томлением. "Милый, милый!" - начал бормотать он, уже почти вслух.
Легкий пот прошел по лбу. Опять сел за столик.

- Только бы не дотронуться до себя, не коснуться, - прошептал он, отпивая
вино,

- а то разорву, разорву на части.

Но даже томный укус вина, не опьяняя, вызывал только прилив нежности к
животу.

Рука так и тянулась, изнеженно, почти воздушно, коснуться того места,
около которого пела теплота вина.

Но он упорно сдерживал себя. Глаза налились кровию и у него появилось
желание разорвать живот, вынуть все и в дрожи зацеловать. Равновесию
помогала тайная мысль продлить, растянуть теперешнее наслаждение.
Отключившись, он оказался на минуту в некоей душевной пустоте, благодаря
которой сумел перенести первый прилив.

"Потихоньку надо, потихоньку, - пролепетал он потом, но язык еще дрожал
от вожделения. - Надо обволочь себя тихими безделушками любви к себе".

Встал и, выйдя на улицу, сел в полупустой трамвай. Цветы остались на
столе, точно изваяние несостоявшегося оргазма. "Безделушками", которые не
доводили до конца, но все время поддерживали на должном уровне были: разные
вздохи, полустоны, идущие вглубь себя, туманные очертания собственного тела
где-нибудь в стекле. Наконец, общее ощущение себя-тела. Нервное ожидание,
что его проткнет игла разрушения. Даже внутренний, утробный хохоток нежил
живот сказочной, нестерпимой лаской. Однако ж больше всего он боялся
коснуться рукой своего тела.

Дикая, безграничная, уничтожающая весь мир нежность к себе прикатывалась
к горлу, уходила в мозг, дрожала в плече. На глаза навертывались слезы и
губы дрожали. От постоянной нежности к себе у него кружилась голова и
мгновеньями наступало полу-обморочное состояние. Он чувствовал даже
прикосновение верхней губы к нижней и это прикосновение возбуждало его.

"Не надо, не надо", - и он отводил губы, чуть приоткрывая рот.

Чтобы успокоиться, лучше всего было прикрыть глаза и так неподвижно
сидеть.

Тогда, во-первых, мир даже формально выключался из поля зрения и это тоже
был добавок нежности по отношению к себе. Во-вторых, внутренняя нежность
почему-то становилась успокоенной и, пронизывая все тело тихой истомой,
хоронила его как бы в сосуде. Каждая клеточка пела бездонную симфонию любви
к себе. Но вместе с тем не было "безумия", взрыва, и этого хохотка,
напоминающего бешеные, истерические поцелуи внутрь.

В таком состоянии, недвижим, Извицкий проехал какие-то бесконечные улицы.
Но потом своей особой нежностью его стала мучить шея. Она была очень
женственна, в яйном жирке, и потом сквозь нее проходили сосуды, несущие
кровь к голове, к "сознанию". Может быть она требовала такой всепожирающей
нежности, потому что была слишком беззащитна, скажем, от удара ножа.
Извицкий не выдержал и коснулся рукой самой гладкой, мягкой, затылочной
части шеи. Дернувшись, почти закричал.

Сидеть было уже почти невозможно. Извицкий быстро сошел на неизвестной
остановке. Кровавая тяга к себе, желание впиться, погрузиться в себя руками,
как в бездонную, единственную вселенную застилали сознание. Перемена
обстановки чуть привела в чувство. Извицкий глянул на мир: вдруг увидел
себя, себя, идущего прямо из-за угла навстречу, чуть сгорбленного, с
дрожащими руками, с распростертыми объятиями. Он ринулся, но понял, что он
уже у себя. Видение исчезло, но мир словно был залит яйностью.

"Женичка, Женичка - не надо", - успокаивал он себя. Ум мутился, формально
он сознавал, что надо идти домой, в конуру Побрел пешком, по залитой
несуществующим улице. Но везде из-за домов, из-за кустарников, из-за машин
выплывали части собственного тела. Сладострастные, обнаженные, с мутящей ум
прозрачностью кожи, они были точно плывущее по миру собственное, родное
сердце, которое хотелось зацеловать. Руками, теплотой собственной ладони он
тянулся согреть их. "Игрун",

- мелькнуло, усмехаясь, в его уме.

Наконец, объекты исчезли.

Кроме сверх-изнеженной, почти девичьей, еле видимой части внутренней
стороны ляжки, которая долго не исчезала, точно умоляя поцелуя. Она
появлялась то в окнах домов, то прямо в небе. Наконец, и она исчезла.

Некоторое время прошло в полном отсутствии.

И вдруг разом, прямо из подворотни, высунулась собственная голова, с
раскрытым ртом. Она обнажила язык и как бы подмигнула неподвижным глазком.

Извицкий понял, что дальше идти этими боковыми изгибами уже нельзя, что
так можно и доиграться, ибо, как говорится, хорошенького понемножку. Он смог
остановить себя; вела его любовь к своему "я" в целом.

Теперь он полностью ощущал видимость, как продолжение себя, вернее как
собственную тень. Тень своей законченной и единственной личности. Только
иногда появлялся, как бы извне, свой неповторимый, уже не расчлененный
образ, в ореоле и нередко в каких-то неземных, исчезающих знаменах. Он
пытался уловить себя, но потом вдруг с нежностью и радостным ужасом
обнаруживал присутствие родного "я" внутри, и непомерное, вселенское
торжество распирало грудь. Видимость становилась все чернее и чернее, точно
непроницаемая ночь охватывала ее, но тем более билось внутри и ласкалось о
самое себя солнце - собственное "я". Внутри вопила одна голая, неистребимая
"субъективность". Извицкий посылал в воздух поцелуи, стараясь вдохнуть их в
себя. Несколько раз он останавливался, прислонившись к "дереву".

Нежность кожи уходила в кровь и разносилась вместе с ней к сердцу и
мозгу. А нежность ее была так велика, что казалось эта кожа могла легко, как
пушинка, сдернуться и оказаться перед глазами в воздухе, где ее можно, не
ощущая ни боли, ни стона, сжать и зацеловать, как ребенка.

Глаза томились и болели ненужностью иногда вдруг всплывающего мира.

Он не заметил, что уже был дома и "глядел" в окно. Некий свет как
планета, взошел в нем: то было родное, сияющее, непостижимое Я,
таинственное, бесконечное и единственно реальное среди всей этой шевелящейся
помойки полу-небытия. Он видел "над своей головой" - точно поток звезд,
точно острие бессмертного Я, которое "выходило" из тела как из своей теплой
постели. И его тянуло пронзить это родное, духовное "я" своим членом,
охватить спермой как фонтаном, потопить его в неге и в неповторимой,
содрогающейся ласке за то, что оно - его "я". И он чувствовал, что это
чистое, выделенное Я, этот центр, пламенеет от нежности и отвечает на его
ласку.

В то же время в неге окутывалась, сжималась и пульсировала - и его
собственная индивидуальность, душа, родная и неповторимая, таинственно и
сладостно связанная с Я.

И тело тоже дрожало нескончаемой, проникающей внутрь дрожью самолюбви,
потому что и оно, тело, тоже было освящено Я, как бы пропитано его
бессмертными яйными брызгами. Все это: и чистое Я, и душа и тело, поскольку
они были его, составляло единый неповторимый синтез, исходящий визг, на
вершине которого сияло вечное Я.

Он не понимал то ли он молится, то ли находится в Экстазе любви.

Где-то, за гранью, мелькало непознаваемой полосой трансцендентное "Я",
родное, скрытое, и к нему точно бросалась черной и сверхчеловеческой пеной
нежная и бьющаяся сперма.

Крик, один крик стоял в его душе.

Мгновеньями он видел себя то приближающимся из темной глубины, то парящим