Родины -- это хорошо, за Сталина -- ещё лучше, но чтобы лезть на колючие
заграждения в самое обидное время -- в конце войны, не дать ли воину личную
материальную заинтересованность в Победе, а именно -- право послать домой:
солдату -- пять килограммов трофеев в месяц, офицеру -- десять, а генералу
-- пуд? (Такое распределение было справедливо, ибо котомка солдата не должна
отягощать его в походе, у генерала же всегда есть свой автомобиль.) Но в
несравненно более выгодном положении находилась контрразведка СМЕРШ. До неё
не долетали снаряды врага. Её не бомбили самолёты противника. Она всегда
жила в той прифронтовой полосе, откуда огонь уже ушёл, но куда не пришли ещё
ревизоры казны. Её офицеры были окутаны облаком тайны. Никто не смел
проверять, что они опечатали в вагоне, что они вывезли из арестованного
поместья, около чего они поставили часовых. Грузовики, поезда и самолёты
повезли богатство офицеров СМЕРШа. Лейтенанты вывозили на тысячи, полковники
-- на сотни тысяч, Абакумов грёб миллионы.
пал бы с поста министра или пал бы охраняемый им режим -- а золото спасло бы
его, даже если б находилось в швейцарском банке. Казалось бы ясно, что
никакие драгоценности не спасут обезглавленного. Однако, это было свыше его
сил -- смотреть, как обогащаются подчинённые, а себе ничего не брать! Такой
жертвы нельзя было требовать от живого человека! И он рассылал и рассылал
всё новые спецкоманды на поиски. Даже от двух чемоданов мужских подтяжек он
не мог отказаться. Он грабил загипнотизированно.
источником постоянного страха разоблачения. Никто из знающих не посмел бы
донести на всесильного министра, зато любая случайность могла всплыть и
погубить его голову. Бесполезно было взято -- однако и не объявляться же
теперь министерству финансов!..
четвёртого с большим чистым блокнотом в руках ходил по приёмной и томился,
ощущая внутреннюю слабость от боязни, а уши его между тем предательски
разгорались. Больше всего он был бы сейчас рад, если б Сталин заработался и
вообще не принял его сегодня: Абакумов опасался расправы за секретную
телефонию. Он не знал, что теперь врать.
тихо, почти на цыпочках, Поскрёбышев и беззвучно пригласил рукой. Абакумов
пошёл, стараясь не становиться всей грубой широкой ступнёй. В следующую
дверь, тоже полуоткрытую, он протиснулся тушей своей, не раскрывая дверь
шире, придерживая её за начищенную бронзовую ручку, чтоб не отошла. И на
пороге сказал:
недостаточно верноподданный.
колодок, но без погонов, писал за столом. Он дописал фразу, только потом
поднял голову, совино-зловеще посмотрел на вошедшего.
пригласительного кивка или жеста. Он стоял, держа длинные руки у бёдер,
немного наклонясь вперёд, с почтительно-приветственной улыбкой мясистых губ
-- а уши его пылали.
простейший следовательский приём: встречать вошедшего недоброжелательным
молчанием. Но сколько б он ни знал, а когда Сталин встречал его так --
Абакумов испытывал внутренний обрыв страха.
украшений, оконца малы. Невысокие стены были обложены резной дубовой
панелью, по одной стене проходили небольшие книжные полки. Не впридвиг к
стене стоял письменный стол. Ещё -- радиола в одном углу, а около неё --
этажерка с пластинками: Сталин любил по ночам включать свои записанные
старые речи и слушать.
фронте от слишком сильного продвижения одной стороны возникает переслойка и
взаимный обхват, не всегда поймёшь, кто кого окружает, так и здесь: Сталин
сам себя (и всё ЦК) включил в систему МГБ -- всё, что он надевал, ел, пил,
на чём сидел, лежал -- всё доставлялось людьми МГБ, а уж охраняло только
МГБ. Так что в каком-то искажённо-ироническом смысле Сталин сам был
подчинённым Абакумова. Только вряд ли бы успел Абакумов эту власть проявить
первый.
сидел и писал, сколько ни входил Абакумов. Можно было подумать -- он никогда
не спал и не уходил с этого места, а постоянно писал с той внушительностью и
ответственностью, когда каждое слово, стекая с пера, сразу роняется в
историю. Настольная лампа бросала свет на бумаги, верхний же свет от скрытых
светильников был небольшой. Сталин не всё время писал, он отклонялся, то
скашивался в сторону, в пол, то взглядывал недобро на Абакумова, как будто
прислушиваясь к чему-то, хотя ни звука не было в комнате.
мелкого движения? Разве не так же точно шевелил пальцами, двигал руками,
водил бровями и взглядывал молодой Коба? Но тогда это никого не пугало,
никто не извлекал из этих движений их страшного смысла. Лишь после какого-то
по счёту продырявленного затылка люди стали видеть в самых небольших
движениях Вождя -- намёк, предупреждение, угрозу, приказ. И заметив это по
другим, Сталин начал приглядываться к себе самому, и тоже увидел в своих
жестах и взглядах этот угрожающий внутренний смысл -- и стал уже сознательно
их отрабатывать, отчего они ещё лучше стали получаться и ещё вернее
действовать на окружающих.
воздухе указал ему, куда сегодня сесть.
сиденье, а на переднюю только часть его. Так было ему совсем не удобно, зато
легче привставать, когда понадобится.
восторженно. (Он себя потом проклинал за эту говорливую угодливость в
кабинете Сталина, за неумеренные обещания, -- но как-то само так всегда
получалось, что чем недоброжелательней встречал его Хозяин, тем несдержанней
Абакумов бывал в заверениях, а это затягивало его в новые и новые обещания.)
привлекало в них Сталина, было всегда -- раскрытие какой-то очень важной,
очень разветвлённой враждебной группы. Без такой обезвреженной (каждой раз
новой) группы Абакумов на доклады не приходил. Он и сегодня приготовил такую
группку по академии имени Фрунзе и долго мог заполнять время подробностями.
или мнимых) подготовки покушения на Тито. Он говорил, что будет поставлена
бомба замедленного действия на яхту Тито перед отправлением её на остров
Бриони.
ею. Он не сделал больше никаких движений, не выказал никакого интереса, но
Абакумов, немного всё-таки проникая в шефа, почувствовал, что попал в точку.
эта клика взлетела бы на воздух вместе! По расчётам, не позже этой весны так
и должно получиться! (Ещё при взрыве должна была погибнуть команда яхты,
однако министр такой мелочи не касался, и собеседник его не допытывался.)
министра поверх своего кляплого свисающего носа?
индивидуального террора. И не о том, что сам он всю жизнь только и ехал на
терроре. Сопя трубкой и глядя на этого краснощёкого упитанного молодца с
разгоревшимися ушами, Сталин думал о том, о чём всегда думал при виде этих
ретивых, на все готовых, заискивающих подчинённых. Даже это не мысль была, а
движение чувства: насколько этому человеку можно сегодня доверять? И второе
движение: не наступил ли уже момент, когда этим человеком надо пожертвовать?
спешил его карать. Сталину нравилось, что Абакумов -- такой. Такими легче
управлять. Больше всего в жизни Сталин остерегался так называемых "идейных",
вроде Бухарина. Это -- самые ловкие притворщики, их трудно раскусить.
земле.
будут сеять хлеб п собирать урожай, если их не заставлять). И рабочим (что
будут работать, если им не установить норм). И тем более не доверял
инженерам. Не доверял солдатам и генералам, что будут воевать без штрафных
рот и заградотрядов. Не доверял своим приближённым. Не доверял жёнам и
любовницам. И детям своим не доверял. И прав оказывался всегда!
безошибочно-недоверчивую жизнь. Перед всем миром этот человек был так
решителен в дружелюбии и во враждебности, так круто развернулся из врагов и
протянул дружескую руку. Это не был болтун, это был человек дела.
Францию, Бельгию, как самолёты его застилали небо над Англией. Молотов
приехал из Берлина перепуганный. Разведчики доносили, что Гитлер стягивает
войска к востоку. Убежал в Англию Гесс. Черчилль предупредил Сталина о
нападении. Все галки на белорусских осинах и галицийских тополях кричали о
Акунин Борис
Лукин Евгений
Махров Алексей
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Акунин Борис