Чтение 30–й страницы книги ~Стоянка человека~

-- Что сказать? -- набросился Коля.

-- Ну, сказать, -- краснея и уставившись в пол, начал Алексей, -- что
все так именно ее поняли, как ты сказал вчера... Она никого не хотела
оскорбить...

-- Глупо! Глупо! Глупо! -- вскричал Коля. -- Всех заметут, и на этом
кончится все! Они и несказанным словам придают свое значение, а о
значении сказанных слов они ни у кого не спросят.

-- Трусость сгубила Россию, -- сказал Алексей столь угрожающе, что
Коля задергался.

-- Ну, я пошел, -- добавил Алексей через несколько минут. Коля в него
вцепился. Алексей страшно сморщился, покраснел и презрительно процедил:

-- Светлейший князь, я еще, кажется, не состою в вашей челяди. Никому
не дано распоряжаться моей свободой Я просто иду домой. Не могу же я
каждый день приходить в час ночи. Я все-таки из рабочей семьи, у нас
рано ложатся и рано встают...

Он ушел. Коля заметался по веранде. Все это я видел сквозь какое-то
сонное оцепенение. Прошло минут десять. Князь метался и что-то
бормотал. И вдруг я очнулся, как от слепящей пощечины! Я сорвался и
побежал.

Я догнал Алексея уже на улице Энгельса, за два квартала от здания НКВД.
Я его остановил, и мы заспорили, кому из нас туда идти.

-- Послушай, Витя, не будь кретином, -- сказал он, уставившись в
землю, -- ты прекрасно понимаешь, что они заинтересуются происхождением
защитника... Ты недобитый враг, а у меня три поколения рабочих позади.

Я не уступал, и тогда он, как это с ним бывало и раньше, вдруг перешел
на самый высокий тон и сказал:

-- Ну ладно. Пойдем оба. Если надо -- умрем за нее.

Было уже около одиннадцати часов ночи. В дверях стоял часовой. Мы были
готовы ко всему. Только к одному мы не были готовы, что нас не пустят.
Выслушав наш сбивчивый рассказ, он проговорил:

-- Здесь разберутся... А вы даже не родственники... Идите домой и не
шумите! Будете шуметь -- милицию вызову!

Мы ушли. Утром я рассказал отцу о случившемся. Маму я не хотел
беспокоить. Он молча стал ходить по комнате, потом остановился и
посмотрел на меня:

-- Витя, пойми, во мне сейчас говорит не отец, а здравый смысл. Я их
знаю больше двадцати лет. За это время никогда ни одна попытка защитить
людей не увенчалась успехом. Она только подхватывает новых людей. Если
ты пойдешь туда, ты там останешься и убьешь свою мать... Может быть,
они сами их отпустят... Такое бывало... Не исключено, что вас
вызовут... Вот тогда твердо держитесь версии князя... Другого выхода
нет...

С неделю мы ждали, но нас никто не вызывал. За это время я трижды
побывал в доме Зины, но квартира их была опечатана, а хозяин ничего о
них не знал. В городе у них не было родственников. Я сходил к ее
подруге, у которой мы были на дне рождения. Она была страшно
перепугана. Она знала, что их взяли. То ли уже ходила какая-то версия,
характерная для тех времен, то ли она сама ее придумала, чтобы отвести
беду от своего дома, -- не знаю. Она сказала, что их арестовали,
потому что ее отец, работая в банке, способствовал распространению
фальшивых денег.

-- Вспомни, Витя, -- говорила она взволнованно, -- как они широко
принимали гостей! Я сама видела своими глазами, как Зинина мама
выбрасывала пирожные в помойное ведро под видом протухших... Бедная
Зина не виновата, но ее отец...

Через несколько дней мы решили попросить в фотоателье переснять ее
снимок, выставленный в витрине. Мы подошли к витрине и застыли в ужасе
-- на месте фотографии Зины висел снимок какой-то парочки.

Мы поняли, что это не случайно, и вошли в ателье. Там работал маленький
фотограф по имени Хачик. Когда мы спросили у него, почему с витрины
снята фотография девушки, он напустил на себя необыкновенную важность и
сказал, что меняет снимки по собственному усмотрению и ни перед кем за
это не отчитывается. Тогда мы попросили сделать нам копии с той
фотографии. Видно, что-то в нашем облике его тронуло.

-- Кто она вам, родственница? -- спросил он, потеплев.

-- Нет, -- сказали мы, -- она наша подруга.

-- Идите, идите, ребята, -- сказал он и болезненно развел руками, --
эту фотографию я сам порвал... Политика! Политика! Хачик -- маленький
человек...

Мы вышли. Нам было ясно, что оттуда кто-то приходил и приказал
уничтожить фотографию. Нас потрясло не только их всеведение, город у
нас маленький, но и само безжалостное желание вырвать последнее, что от
нее оставалось по эту сторону жизни.

Раздавленные этой избыточной энергией уничтожения, мы вернулись на
веранду. В то лето мы разъехались навсегда. Коля уехал первым. Он и так
собирался уезжать в Сибирь к дедушке и бабушке. При помощи
старушки-кибениматограф он купил себе аттестат об окончании средней
школы. До этого он говорил, что, уезжая, обязательно выселит Александра
Аристарховича и продаст квартиру другому человеку. Но тут он
лихорадочно заторопился, спустил всю свою огромную библиотеку
пирату-букинисту, а квартиру, поленившись искать другого покупателя,
продал своему старому жильцу, еще больше его за это возненавидев.

-- Этот город исчерпал себя, -- говорил он, -- надо начинать новую
жизнь.

Алексей уехал в Харьков и поступил там в университет на факультет
иностранных языков. Женя -- к родственникам в Краснодар и, видимо, за
неимением под рукой другого вуза, поступил в пединститут. Я -- в Одессу
в летное училище.

До самой войны мы с Алексеем переписывались. А он еще переписывался с
Колей и Женей. Женя по-прежнему влюблялся, рисовал и писал стихи, а с
Колей приключилась метаморфоза. Он поступил в университет, он член
комитета комсомола, отличник. В научном кружке на его доклады по
истории приходят профессора. В своих длинных письмах Алексею он
иносказательно объяснял необходимость буддизировать действительность
изнутри и, нежно заботясь о друге, настойчиво предлагал идти его путем.

Отец несколько раз заходил в дом Зины. Их квартиру теперь занимали
другие люди, и хозяин ничего не знал о судьбе своих прежних жильцов. А
я до самой войны все видел ее во сне. И ничего мучительней этих снов не
было в моей жизни.

В каждом сне я ее искал и уже заранее с тупой болью предчувствовал, что
не найду. Во сне я или сразу ее искал, или было мгновение счастья, -- и
мы на веранде у Коли пьем кофе, шутим или дурачимся на вечеринке у нее
в комнате, и вдруг она на минуту куда-то выходит и не возвращается. И я
ее начинаю искать. Ищу у моря, в горах, в каких-то незнакомых городах,
многолюдных вокзалах, на каких-то фантастических пустырях и нигде не
могу найти.

И во сне терзает одна и та же мысль: как это я не догадался спросить,
куда она идет или почему я не вышел вместе с ней?! Ведь это так ясно
было, что она сама дорогу назад никогда не найдет! Ведь это так ясно
было!

И среди этих снов был один, не повторившийся ни разу. Миг счастливого
дружества, мы всей гурьбой на веранде у Коли, но она же, эта веранда,
почему-то наш с ней дом. И вдруг она с привычной легкостью вскакивает в
своем летнем сарафане и входит в комнату Коли, которая одновременно и
наша с ней комната. По той легкости, с которой она привычно вскочила и
вошла в комнату, я понимаю, что она подошла к нашему ребенку, спящему в
кровати. Но вот она не возвращается, и я во сне уже испытываю знакомую
тягость и начинаю понимать, что это сон, который я и раньше много раз
видел, что она исчезла навсегда. И тут вдруг я соображаю во сне, что на
этот раз это не сон, а явь, потому что раньше, во сне, она никогда не
выходила к ребенку. Радуясь своей сообразительности, я вхожу в комнату
в полной уверенности, что теперь это не сон и потому я ее сейчас там
найду. Я вхожу в комнату и вижу, что кровать пустая и никого в комнате
нет. И тогда я запоздало начинаю понимать, что те тягостные сны мне
потому и снились, что они были предупреждением: береги ее, не отпускай
от себя! И я в удручающей тоске теперь думаю во сне: как же я не
догадывался о смысле тех снов, ведь это же ясно, что сны меня
предупреждали! Как же я не догадывался! Нельзя же и во сне и наяву
вечно повторять одну и ту же ошибку! И вот они ее взяли вместе с
ребенком! И дополнительное стыдное чувство, что я почему-то забыл облик
своего ребенка и никак не могу представить его себе. И вот они ее взяли
вместе с ребенком.

Но как же, думаю я, они могли ее взять, когда другой двери нет, а мимо
нас они не проходили. И тогда я вдруг вижу окно и не удивляюсь ему,
хотя знаю, что в Колиной комнате нет окна, не выходящего на веранду.
Взять ее могли только через окно. Но оно закрыто, и шпингалет изнутри
задвинут. Вдруг молнией догадка: один из них остался, он и задвинул
шпингалет окна изнутри!

Я мгновенно оборачиваюсь и вижу в углу комнаты того хама, который
смотрел на меня из-за кустов мимозы. Он стоит точно в такой же позе,
как и тогда в кустах, но я почему-то понимаю, что он принял эту позу с
той же быстротой, с какой я на него обернулся. Большой, чуть
наклоненный вперед, с широким лицом и мокрыми волосами, налипшими на
лоб, и с выражением подлого, пещерного любопытства в глазах, но теперь
уже только ко мне, к постыдной тайне моей личности.

Мы опять смотрим друг другу в глаза, плотоядные губы его не шевелятся,
но я как будто бы слышу его слова:

-- Ты меня испугался...

-- Нет, -- кричу я ему, -- это ты, скотина, тогда повернул и молча
скрылся в кустах! Больше мы с тобой нигде не встречались!